Неточные совпадения
Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и, сверх того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся
уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком не
стану.
Уже выйдя из университета и приготовляясь на свои две тысячи съездить за границу, Иван Федорович вдруг напечатал в одной из больших газет одну странную
статью, обратившую на себя внимание даже и неспециалистов, и, главное, по предмету, по-видимому, вовсе ему незнакомому, потому что кончил он курс естественником.
Приезд Алеши как бы подействовал на него даже с нравственной стороны, как бы что-то проснулось в этом безвременном старике из того, что давно
уже заглохло в душе его: «Знаешь ли ты, —
стал он часто говорить Алеше, приглядываясь к нему, — что ты на нее похож, на кликушу-то?» Так называл он свою покойную жену, мать Алеши.
А коли нет крючьев,
стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому что если
уж меня не потащат, то что ж тогда будет, где же правда на свете?
Он уважал свой взгляд, имел эту слабость, во всяком случае в нем простительную, приняв в соображение, что было ему
уже пятьдесят лет — возраст, в который умный светский и обеспеченный человек всегда
становится к себе почтительнее, иногда даже поневоле.
Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что
уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а
стало быть, входит в неуважение и к себе и к другим.
Зашибаться он
стал без меня, Никитушка-то мой, это наверно что так, да и прежде того: чуть я отвернусь, а
уж он и ослабеет.
Она давно
уже, еще с прошлого раза, заметила, что Алеша ее конфузится и старается не смотреть на нее, и вот это ее ужасно
стало забавлять.
Таким образом (то есть в целях будущего), не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз людей для религиозных целей» (как выражается о церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и
стать не чем иным, как лишь церковью, и
уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели.
— Совершенно обратно изволите понимать! — строго проговорил отец Паисий, — не церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его мечта. То третье диаволово искушение! А, напротив, государство обращается в церковь, восходит до церкви и
становится церковью на всей земле, что совершенно
уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованию, и есть лишь великое предназначение православия на земле. От Востока звезда сия воссияет.
Я свои поступки не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, и
стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я
уж слишком буду приставать к вам в расчетах по имуществу.
Тем драгоценнее признание:
стало быть, тебе
уж знакомая тема, об этом
уж думал, о сладострастье-то.
Когда Миусов и Иван Федорович входили
уже к игумену, то в Петре Александровиче, как в искренно порядочном и деликатном человеке, быстро произошел один деликатный в своем роде процесс, ему
стало стыдно сердиться.
Он так спешил, что в нетерпении занес
уже ногу на ступеньку, на которой еще стояла левая нога Ивана Федоровича, и, схватившись за кузов,
стал было подпрыгивать в коляску.
Иван Федорович презрительно вскинул плечами и, отворотясь,
стал смотреть на дорогу. Затем
уж до самого дома не говорили.
Из той ватаги гулявших господ как раз оставался к тому времени в городе лишь один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который
уж отнюдь ничего бы не
стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники, человек пять, на ту пору разъехались.
— А когда они прибудут, твои три тысячи? Ты еще и несовершеннолетний вдобавок, а надо непременно, непременно, чтобы ты сегодня
уже ей откланялся, с деньгами или без денег, потому что я дальше тянуть не могу, дело на такой точке
стало. Завтра
уже поздно, поздно. Я тебя к отцу пошлю.
— Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с, и прослушайте дальше, потому что я всего не окончил. Потому в самое то время, как я Богом
стану немедленно проклят-с, в самый, тот самый высший момент-с, я
уже стал все равно как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и ни во что вменяется, — так ли хоть это-с?
А коли я
уже разжалован, то каким же манером и по какой справедливости
станут спрашивать с меня на том свете как с христианина за то, что я отрекся Христа, тогда как я за помышление только одно, еще до отречения, был
уже крещения моего совлечен?
От города до монастыря было не более версты с небольшим. Алеша спешно пошел по пустынной в этот час дороге. Почти
уже стала ночь, в тридцати шагах трудно
уже было различать предметы. На половине дороги приходился перекресток. На перекрестке, под уединенною ракитой, завиделась какая-то фигура. Только что Алеша вступил на перекресток, как фигура сорвалась с места, бросилась на него и неистовым голосом прокричала...
— Так вы сзади? Они правду,
стало быть, говорят про вас, что вы нападаете исподтишка? — обернулся опять Алеша, но на этот раз мальчишка с остервенением опять пустил в Алешу камнем и
уже прямо в лицо, но Алеша успел заслониться вовремя, и камень ударил его в локоть.
Стало быть, брат Дмитрий в глазах его гад и, может быть, давно
уже гад?
Варвара-то Николавна
уже стала ворчать: «Шуты, паяцы, разве может у вас что разумное быть?» — «Так точно, говорю, Варвара Николавна, разве может у нас что разумное быть?» Тем на тот раз и отделался.
Только
стал он из школы приходить больно битый, это третьего дня я все узнал, и вы правы-с; больше
уж в школу эту я его не пошлю-с.
Кончил он опять со своим давешним злым и юродливым вывертом. Алеша почувствовал, однако, что ему
уж он доверяет и что будь на его месте другой, то с другим этот человек не
стал бы так «разговаривать» и не сообщил бы ему того, что сейчас ему сообщил. Это ободрило Алешу, у которого душа дрожала от слез.
Госпожа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила «ужасная, страшная слабость, она легла, завела глаза и
стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тетки
уж здесь, а Герценштубе еще нет. Все сидят в ее комнате и ждут. Что-то будет, а она без памяти. А ну если горячка!»
Если б обрадовался, да не очень, не показал этого, фасоны бы
стал делать, как другие, принимая деньги, кривляться, ну тогда бы еще мог снести и принять, а то он
уж слишком правдиво обрадовался, а это-то и обидно.
А
стало быть, теперь
уж ничего нет легче, как заставить его принять эти же двести рублей не далее как завтра, потому что он
уж свою честь доказал, деньги швырнул, растоптал…
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь?
Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы
стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об пол!
Не то чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив, говорил он всегда чрезвычайно почтительно, но так поставилось, однако ж, дело, что Смердяков видимо
стал считать себя бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было
уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное.
Мучили его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например:
уж после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось сойти вниз, отпереть дверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы за что, и сам он решительно не сумел бы изложить ни одной причины в точности, кроме той разве, что
стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик, какого только можно приискать на свете.
Други и учители, слышал я не раз, а теперь в последнее время еще слышнее
стало о том, как у нас иереи Божии, а пуще всего сельские, жалуются слезно и повсеместно на малое свое содержание и на унижение свое и прямо заверяют, даже печатно, — читал сие сам, — что не могут они
уже теперь будто бы толковать народу Писание, ибо мало у них содержания, и если приходят
уже лютеране и еретики и начинают отбивать стадо, то и пусть отбивают, ибо мало-де у нас содержания.
Потом
уж я твердо узнал, что принял он вызов мой как бы тоже из ревнивого ко мне чувства: ревновал он меня и прежде, немножко, к жене своей, еще тогда невесте; теперь же подумал, что если та узнает, что он оскорбление от меня перенес, а вызвать на поединок не решился, то чтобы не
стала она невольно презирать его и не поколебалась любовь ее.
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!»
Стал я тут пред ними пред всеми и
уже не смеюсь: «Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
Радостно мне так
стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда одного господина, человека
уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.
По крайней мере это
уже очень
стало видно примерно месяц спустя, как он
стал посещать меня.
«Господи! — мыслю про себя, — о почтении людей думает в такую минуту!» И до того жалко мне
стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв
уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.
— Страшный стих, — говорит, — нечего сказать, подобрали. — Встал со стула. — Ну, — говорит, — прощайте, может, больше и не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет, как
уже «впал я в руки Бога живаго», — вот как эти четырнадцать лет,
стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили…
Какою болезнию он заболел, не могу объяснить, говорили, что расстройством сердцебиения, но известно
стало, что совет докторов, по настоянию супруги его, свидетельствовал и душевное его состояние и что вынесли заключение, что помешательство
уже есть.
После чаю
стал я прощаться с ними, и вдруг вынес он мне полтину, жертву на монастырь, а другую полтину, смотрю, сует мне в руку, торопится: «Это
уж вам, говорит, странному, путешествующему, пригодится вам, может, батюшка».
Даже и теперь еще это так исполнимо, но послужит основанием к будущему
уже великолепному единению людей, когда не слуг будет искать себе человек и не в слуг пожелает обращать себе подобных людей, как ныне, а, напротив, изо всех сил пожелает
стать сам всем слугой по Евангелию.
Да и многое из самых сильных чувств и движений природы нашей мы пока на земле не можем постичь, не соблазняйся и сим и не думай, что сие в чем-либо может тебе служить оправданием, ибо спросит с тебя судия вечный то, что ты мог постичь, а не то, чего не мог, сам убедишься в том, ибо тогда все узришь правильно и спорить
уже не
станешь.
Дело в том, что от гроба
стал исходить мало-помалу, но чем далее, тем более замечаемый тлетворный дух, к трем же часам пополудни
уже слишком явственно обнаружившийся и все постепенно усиливавшийся.
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного,
стал было возражать некоторым из злословников, что «не везде ведь это и так» и что не догмат же какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат
уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил такого Господь славы, — вот как на Афоне, месте великом, где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
Когда
уже стало сильно смеркаться, проходивший сосновою рощей из скита к монастырю Ракитин вдруг заметил Алешу, лежавшего под деревом лицом к земле, недвижимого и как бы спящего.
Биографию этой девочки знали, впрочем, у нас в городе мало и сбивчиво; не узнали больше и в последнее время, и это даже тогда, когда
уже очень многие
стали интересоваться такою «раскрасавицей», в какую превратилась в четыре года Аграфена Александровна.
И
стал он ее осторожно тянуть и
уж всю было вытянул, да грешники прочие в озере, как увидали, что ее тянут вон, и
стали все за нее хвататься, чтоб и их вместе с нею вытянули.
Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба
уж нет, и он в той же одежде, как и вчера сидел с ними, когда собрались к нему гости. Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он,
стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…
«Она, может быть, у него за ширмами, может быть
уже спит», — кольнуло его в сердце. Федор Павлович от окна отошел. «Это он в окошко ее высматривал,
стало быть, ее нет: чего ему в темноту смотреть?.. нетерпение значит пожирает…» Митя тотчас подскочил и опять
стал глядеть в окно. Старик
уже сидел пред столиком, видимо пригорюнившись. Наконец облокотился и приложил правую ладонь к щеке. Митя жадно вглядывался.
— Тягушек — пусть. Да четыре-то дюжины к чему тебе? Одной довольно, — почти осердился
уже Петр Ильич. Он
стал торговаться, он потребовал счет, он не хотел успокоиться. Спас, однако, всего одну сотню рублей. Остановились на том, чтобы всего товару доставлено было не более как на триста рублей.