Неточные совпадения
— То
есть в двух словах, — упирая на каждое слово, проговорил опять отец Паисий, — по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в нем исчезнуть, уступив науке,
духу времени и цивилизации.
Сильный
дух, слабый
дух, бабий
дух, — что бы ни
было!
Если бы возможно
было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного
духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно
были предложены тебе тогда могучим и умным
духом в пустыне?
Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя
дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало
быть, нет и греха, а
есть лишь только голодные.
Приняв этот третий совет могучего
духа, ты восполнил бы все, чего ищет человек на земле, то
есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения
есть третье и последнее мучение людей.
Их
было четверо: иеромонахи отец Иосиф и отец Паисий, иеромонах отец Михаил, настоятель скита, человек не весьма еще старый, далеко не столь ученый, из звания простого, но
духом твердый, нерушимо и просто верующий, с виду суровый, но проникновенный глубоким умилением в сердце своем, хотя видимо скрывал свое умиление до какого-то даже стыда.
Без слуг невозможно в миру, но так сделай, чтобы
был у тебя твой слуга свободнее
духом, чем если бы
был не слугой.
И даже если б и самый закон поставил тебя его судиею, то сколь лишь возможно
будет тебе сотвори и тогда в
духе сем, ибо уйдет и осудит себя сам еще горше суда твоего.
О,
есть и во аде пребывшие гордыми и свирепыми, несмотря уже на знание бесспорное и на созерцание правды неотразимой;
есть страшные, приобщившиеся сатане и гордому
духу его всецело.
Все же то, что изречено
было старцем собственно в сии последние часы жизни его, не определено в точности, а дано лишь понятие о
духе и характере и сей беседы, если сопоставить с тем, что приведено в рукописи Алексея Федоровича из прежних поучений.
Но вопрос сей, высказанный кем-то мимоходом и мельком, остался без ответа и почти незамеченным — разве лишь заметили его, да и то про себя, некоторые из присутствующих лишь в том смысле, что ожидание тления и тлетворного
духа от тела такого почившего
есть сущая нелепость, достойная даже сожаления (если не усмешки) относительно малой веры и легкомыслия изрекшего вопрос сей.
Ибо и прежде сего случалось, что умирали иноки весьма праведной жизни и праведность коих
была у всех на виду, старцы богобоязненные, а между тем и от их смиренных гробов исходил
дух тлетворный, естественно, как и у всех мертвецов, появившийся, но сие не производило же соблазна и даже малейшего какого-либо волнения.
Вот почему и думаю я, что многие, заслышав тлетворный
дух от тела его, да еще в такой скорости — ибо не прошло еще и дня со смерти его,
были безмерно обрадованы; равно как из преданных старцу и доселе чтивших его нашлись тотчас же таковые, что
были сим событием чуть не оскорблены и обижены лично.
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал
было возражать некоторым из злословников, что «не везде ведь это и так» и что не догмат же какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например,
духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил такого Господь славы, — вот как на Афоне, месте великом, где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
«От покойного старца Варсонофия не только
духу не
было, но точилось благоухание, — злорадно напоминали они, — но не старчеством заслужил, а тем, что и сам праведен
был».
Одно окно кельи
было отперто, воздух стоял свежий и холодноватый — «значит,
дух стал еще сильнее, коли решились отворить окно», — подумал Алеша.
Когда Митя вышел, Кузьма Кузьмич, бледный от злобы, обратился к сыну и велел распорядиться, чтобы впредь этого оборванца и
духу не
было, и на двор не впускать, не то…
Он
был именно такого свойства ревнивец, что в разлуке с любимою женщиной тотчас же навыдумывал бог знает каких ужасов о том, что с нею делается и как она ему там «изменяет», но, прибежав к ней опять, потрясенный, убитый, уверенный уже безвозвратно, что она успела-таки ему изменить, с первого же взгляда на ее лицо, на смеющееся, веселое и ласковое лицо этой женщины, — тотчас же возрождался
духом, тотчас же терял всякое подозрение и с радостным стыдом бранил себя сам за ревность.
— Знаю, знаю, что вы в горячке, все знаю, вы и не можете
быть в другом состоянии
духа, и что бы вы ни сказали, я все знаю наперед. Я давно взяла вашу судьбу в соображение, Дмитрий Федорович, я слежу за нею и изучаю ее… О, поверьте, что я опытный душевный доктор, Дмитрий Федорович.
Пришел в трактир он в сквернейшем расположении
духа и тотчас же начал партию. Партия развеселила его. Сыграл другую и вдруг заговорил с одним из партнеров о том, что у Дмитрия Карамазова опять деньги появились, тысяч до трех, сам видел, и что он опять укатил кутить в Мокрое с Грушенькой. Это
было принято почти с неожиданным любопытством слушателями. И все они заговорили не смеясь, а как-то странно серьезно. Даже игру перервали.
Одним словом, началось нечто беспорядочное и нелепое, но Митя
был как бы в своем родном элементе, и чем нелепее все становилось, тем больше он оживлялся
духом.
— По-моему, господа, по-моему, вот как
было, — тихо заговорил он, — слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога,
дух ли светлый облобызал меня в то мгновение — не знаю, но черт
был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору… Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна — я это очень помню. А я через сад к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе…
Митя примолк. Он весь покраснел. Чрез мгновение ему стало вдруг очень холодно. Дождь перестал, но мутное небо все
было обтянуто облаками, дул резкий ветер прямо в лицо. «Озноб, что ли, со мной», — подумал Митя, передернув плечами. Наконец влез в телегу и Маврикий Маврикиевич, уселся грузно, широко и, как бы не заметив, крепко потеснил собою Митю. Правда, он
был не в
духе, и ему сильно не нравилось возложенное на него поручение.
Был он смелый мальчишка, «ужасно сильный», как пронеслась и скоро утвердилась молва о нем в классе,
был ловок, характера упорного,
духа дерзкого и предприимчивого.
На другой день заболел слегка нервною лихорадкой, но
духом был ужасно весел, рад и доволен.
Эта докторша
была одних лет с Анной Федоровной и большая ее приятельница, сам же доктор вот уже с год заехал куда-то сперва в Оренбург, а потом в Ташкент, и уже с полгода как от него не
было ни слуху ни
духу, так что если бы не дружба с госпожою Красоткиной, несколько смягчавшая горе оставленной докторши, то она решительно бы истекла от этого горя слезами.
Рассказчик остановился. Иван все время слушал его в мертвенном молчании, не шевелясь, не спуская с него глаз. Смердяков же, рассказывая, лишь изредка на него поглядывал, но больше косился в сторону. Кончив рассказ, он видимо сам взволновался и тяжело переводил
дух. На лице его показался пот. Нельзя
было, однако, угадать, чувствует ли он раскаяние или что.
Духи не замерзают, но уж когда воплотился, то… словом, светренничал, и пустился, а ведь в пространствах-то этих, в эфире-то, в воде-то этой, яже бе над твердию, — ведь это такой мороз… то
есть какое мороз — это уж и морозом назвать нельзя, можешь представить: сто пятьдесят градусов ниже нуля!
Прокурор наш
был не из таких характеров, которые падают
духом пред опасностью, а, напротив, из тех, чье самолюбие вырастает и окрыляется именно по мере возрастания опасности.
«Что
будет там?», без признаков этих вопросов, как будто эта статья о
духе нашем и о всем, что ждет нас за гробом, давно похерена в их природе, похоронена и песком засыпана.
Подозрение, что она здесь, с ним, с соперником его, в его объятиях и, может
быть, смеется над ним в эту минуту, — захватывает ему
дух.
Да и не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот в этой комнате, откуда свет, она у него там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно уходит, поскорее вон от беды, чтобы чего не произошло, опасного и безнравственного, — и нас в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих, в каком он
был состоянии
духа, в состоянии, нам известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил на время свое обвинение и нашел необходимым распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.
—
Буду любить и… знаешь, Катя, — переводя
дух на каждом слове, заговорил и Митя, — знаешь, я тебя, пять дней тому, в тот вечер любил… Когда ты упала, и тебя понесли… Всю жизнь! Так и
будет, так вечно
будет…