Неточные совпадения
Приезд Алеши как бы подействовал на него даже
с нравственной стороны, как бы что-то проснулось в этом безвременном старике из того, что давно уже заглохло в
душе его: «Знаешь ли ты, — стал он часто говорить Алеше, приглядываясь к нему, — что ты на нее похож, на кликушу-то?» Так называл он свою покойную жену, мать Алеши.
Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой
души своей, требующий скорого подвига,
с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью.
Видя это, противники старцев кричали, вместе
с прочими обвинениями, что здесь самовластно и легкомысленно унижается таинство исповеди, хотя беспрерывное исповедование своей
души старцу послушником его или светским производится совсем не как таинство.
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много принял в
душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что
с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать:
с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово.
Многие из «высших» даже лиц и даже из ученейших, мало того, некоторые из вольнодумных даже лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу, входя в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе в первейшую обязанность, все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во все время свидания, тем более что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь и милость
с одной стороны, а
с другой — покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос
души или трудный момент в жизни собственного сердца.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения
с преступником, как
с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом
души его, признаваемый.
— Я думал… я думал, — как-то тихо и сдержанно проговорил он, — что приеду на родину
с ангелом
души моей, невестою моей, чтобы лелеять его старость, а вижу лишь развратного сладострастника и полнейшего комедианта!
Миусов умолк. Произнеся последние слова своей тирады, он остался собою совершенно доволен, до того, что и следов недавнего раздражения не осталось в
душе его. Он вполне и искренно любил опять человечество. Игумен,
с важностью выслушав его, слегка наклонил голову и произнес в ответ...
— Милости просим от всего сердца, — ответил игумен. — Господа! Позволю ли себе, — прибавил он вдруг, — просить вас от всей
души, оставив случайные распри ваши, сойтись в любви и родственном согласии,
с молитвой ко Господу, за смиренною трапезою нашей…
— Простите, — сказал вдруг игумен. — Было сказано издревле: «И начат глаголати на мя многая некая, даже и до скверных некиих вещей. Аз же вся слышав, глаголах в себе: се врачество Иисусово есть и послал исцелити тщеславную
душу мою». А потому и мы благодарим вас
с покорностью, гость драгоценный!
А тут как нарочно случай появления на свет его шестипалого младенца и смерть его совпали как раз
с другим весьма странным, неожиданным и оригинальным случаем, оставившим на
душе его, как однажды он сам впоследствии выразился, «печать».
— К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для чего же и звал-то, для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами
души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да тем и покончить и
с ней, и
с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела. И вот ты сам к ней и к отцу.
Чтоб из низости
душоюМог подняться человек,
С древней матерью-землею
Он вступи в союз навек.
Еще страшнее, кто уже
с идеалом содомским в
душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы.
С Катериной Ивановной сделался припадок. Она рыдала, спазмы
душили ее. Все около нее суетились.
— Ничего, брат… я так
с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча эта кровь отца… — Алеша заплакал, ему давно хотелось заплакать, теперь у него вдруг как бы что-то порвалось в
душе. — Ты чуть не убил его… проклял его… и вот теперь… сейчас… ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!
Неожиданное же и ученое рассуждение его, которое он сейчас выслушал, именно это, а не другое какое-нибудь, свидетельствовало лишь о горячности сердца отца Паисия: он уже спешил как можно скорее вооружить юный ум для борьбы
с соблазнами и огородить юную
душу, ему завещанную, оградой, какой крепче и сам не мог представить себе.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня
с того самого времени на
душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
Кончил он опять со своим давешним злым и юродливым вывертом. Алеша почувствовал, однако, что ему уж он доверяет и что будь на его месте другой, то
с другим этот человек не стал бы так «разговаривать» и не сообщил бы ему того, что сейчас ему сообщил. Это ободрило Алешу, у которого
душа дрожала от слез.
На скамейке у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван Федорович
с первого взгляда на него понял, что и в
душе его сидел лакей Смердяков и что именно этого-то человека и не может вынести его
душа.
Потом, за разговором, Смердяков на время позабылся, но, однако же, остался в его
душе, и только что Иван Федорович расстался
с Алешей и пошел один к дому, как тотчас же забытое ощущение вдруг быстро стало опять выходить наружу.
С другой стороны, не раз охватывала в эту ночь его
душу какая-то необъяснимая и унизительная робость, от которой он — он это чувствовал — даже как бы терял вдруг физические силы.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено
с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на
душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Поутру же старец Зосима положительно изрек ему, отходя ко сну: «Не умру прежде, чем еще раз не упьюсь беседой
с вами, возлюбленные сердца моего, на милые лики ваши погляжу,
душу мою вам еще раз изолью».
Кончается жизнь моя, знаю и слышу это, но чувствую на каждый оставшийся день мой, как жизнь моя земная соприкасается уже
с новою, бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью, от предчувствия которой трепещет восторгом
душа моя, сияет ум и радостно плачет сердце…
Все время, как он говорил это, глядел я ему прямо в лицо и вдруг ощутил к нему сильнейшую доверенность, а кроме того, и необычайное и
с моей стороны любопытство, ибо почувствовал, что есть у него в
душе какая-то своя особая тайна.
А я, бывало, не только что смотреть
с любопытством неразумным, я и взглянуть-то на него боялся. Измучен был я до болезни, и
душа моя была полна слез. Ночной даже сон потерял.
Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и
души их становятся пред Господом — и сколь многие из них расстались
с землею отъединенно, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жили ль они или нет.
Вот ты прошел мимо малого ребенка, прошел злобный, со скверным словом,
с гневливою
душой; ты и не приметил, может, ребенка-то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его беззащитном сердечке остался.
Все тогда встали
с мест своих и устремились к нему; но он, хоть и страдающий, но все еще
с улыбкой взирая на них, тихо опустился
с кресел на пол и стал на колени, затем склонился лицом ниц к земле, распростер свои руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил), тихо и радостно отдал
душу Богу.
Но его мало слушали, и отец Паисий
с беспокойством замечал это, несмотря на то, что даже и сам (если уж все вспоминать правдиво), хотя и возмущался слишком нетерпеливыми ожиданиями и находил в них легкомыслие и суету, но потаенно, про себя, в глубине
души своей, ждал почти того же, чего и сии взволнованные, в чем сам себе не мог не сознаться.
Но все же какое-то смутное, но мучительное и злое впечатление от припоминания вчерашнего разговора
с братом Иваном вдруг теперь снова зашевелилось в
душе его и все более и более просилось выйти на верх ее.
— Вправду долг. Ведь я, Алеша, ему за тебя шампанского сверх всего обещала, коль тебя приведет. Катай шампанского, и я стану пить! Феня, Феня, неси нам шампанского, ту бутылку, которую Митя оставил, беги скорее. Я хоть и скупая, а бутылку подам, не тебе, Ракитка, ты гриб, а он князь! И хоть не тем
душа моя теперь полна, а так и быть, выпью и я
с вами, дебоширить хочется!
Но
с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в
душу его.
«Кто-то посетил мою
душу в тот час», — говорил он потом
с твердою верой в слова свои…
Зала эта, в которой ждал Митя, была огромная, угрюмая, убивавшая тоской
душу комната, в два света,
с хорами, со стенами «под мрамор» и
с тремя огромными хрустальными люстрами в чехлах.
Отелло не мог бы ни за что примириться
с изменой, — не простить не мог бы, а примириться, — хотя
душа его незлобива и невинна, как
душа младенца.
«И тут скандалу наделаю!» — подумал он
с каким-то уже страданием в
душе, но вместо того, чтоб уйти окончательно, принялся вдруг стучать снова и изо всей уже силы.
И странно было ему это мгновениями: ведь уж написан был им самим себе приговор пером на бумаге: «казню себя и наказую»; и бумажка лежала тут, в кармане его, приготовленная; ведь уж заряжен пистолет, ведь уж решил же он, как встретит он завтра первый горячий луч «Феба златокудрого», а между тем
с прежним, со всем стоявшим сзади и мучившим его, все-таки нельзя было рассчитаться, чувствовал он это до мучения, и мысль о том впивалась в его
душу отчаянием.
Ехала я сюда
с Тимофеем и все-то думала, всю дорогу думала: «Как встречу его, что-то скажу, как глядеть-то мы друг на друга будем?..» Вся
душа замирала, и вот он меня тут точно из шайки помоями окатил.
Прибытие же Петра Ильича упредила всего только пятью минутами, так что тот явился уже не
с одними своими догадками и заключениями, а как очевидный свидетель, еще более рассказом своим подтвердивший общую догадку о том, кто преступник (чему, впрочем, он, в глубине
души, до самой этой последней минуты, все еще отказывался верить).
Буду, буду спокоен, весел буду, передайте ей по безмерной доброте
души вашей, что я весел, весел, смеяться даже начну сейчас, зная, что
с ней такой ангел-хранитель, как вы.
— Запиши сейчас… сейчас… «что схватил
с собой пестик, чтобы бежать убить отца моего… Федора Павловича… ударом по голове!» Ну, довольны ли вы теперь, господа? Отвели
душу? — проговорил он, уставясь
с вызовом на следователя и прокурора.
— Не напрасно, господа, не напрасно! — вскипел опять Митя, хотя и, видимо облегчив
душу выходкой внезапного гнева, начал уже опять добреть
с каждым словом. — Вы можете не верить преступнику или подсудимому, истязуемому вашими вопросами, но благороднейшему человеку, господа, благороднейшим порывам
души (смело это кричу!) — нет! этому вам нельзя не верить… права даже не имеете… но —
— Затем? А затем убил… хватил его в темя и раскроил ему череп… Ведь так, по-вашему, так! — засверкал он вдруг глазами. Весь потухший было гнев его вдруг поднялся в его
душе с необычайною силой.
Тут он поднял наконец глаза на слушателей. Те, казалось,
с совершенно безмятежным вниманием глядели на него. Какая-то судорога негодования прошла в
душе Мити.
— Шутки в сторону, — проговорил он мрачно, — слушайте:
с самого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль: «Смердяков!» Здесь я сидел за столом и кричал, что не повинен в крови, а сам все думаю: «Смердяков!» И не отставал Смердяков от
души. Наконец теперь подумал вдруг то же: «Смердяков», но лишь на секунду: тотчас же рядом подумал: «Нет, не Смердяков!» Не его это дело, господа!
— Кто это мне под голову подушку принес? Кто был такой добрый человек! — воскликнул он
с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрый человек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся
душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу и объявил, что подпишет все что угодно.
Что же до штабс-капитана, то появление в его квартире детей, приходивших веселить Илюшу, наполнило
душу его
с самого начала восторженною радостью и даже надеждой, что Илюша перестанет теперь тосковать и, может быть, оттого скорее выздоровеет.
И странное дело: хотя был твердо убежден в преступлении Мити, но со времени заключения его все как-то более и более смотрел на него мягче: «
С хорошею, может быть,
душой был человек, а вот пропал, как швед, от пьянства и беспорядка!» Прежний ужас сменился в сердце его какою-то жалостью.