Неточные совпадения
Что же касается Ивана, то ведь я же понимаю,
с каким проклятием должен он смотреть теперь на природу, да еще при его-то
уме!
Мужиков мы драть перестали
с большого
ума, а те сами себя пороть продолжают.
— Да ведь и моя, я думаю, мать его мать была, как вы полагаете? — вдруг
с неудержимым гневным презрением прорвался Иван. Старик вздрогнул от его засверкавшего взгляда. Но тут случилось нечто очень странное, правда на одну секунду: у старика действительно, кажется, выскочило из
ума соображение, что мать Алеши была и матерью Ивана…
Ум его был тоже как бы раздроблен и разбросан, тогда как сам он вместе
с тем чувствовал, что боится соединить разбросанное и снять общую идею со всех мучительных противоречий, пережитых им в этот день.
Неожиданное же и ученое рассуждение его, которое он сейчас выслушал, именно это, а не другое какое-нибудь, свидетельствовало лишь о горячности сердца отца Паисия: он уже спешил как можно скорее вооружить юный
ум для борьбы
с соблазнами и огородить юную душу, ему завещанную, оградой, какой крепче и сам не мог представить себе.
За столом, кончая яичницу, сидел господин лет сорока пяти, невысокого роста, сухощавый, слабого сложения, рыжеватый,
с рыженькою редкою бородкой, весьма похожею на растрепанную мочалку (это сравнение и особенно слово «мочалка» так и сверкнули почему-то
с первого же взгляда в
уме Алеши, он это потом припомнил).
Всем существом своим Алеша стремился в монастырь к своему «великому» умирающему, но потребность видеть брата Дмитрия пересилила все: в
уме Алеши
с каждым часом нарастало убеждение о неминуемой ужасной катастрофе, готовой совершиться.
Дмитрий Федорович хуже всякого лакея и поведением, и
умом, и нищетой своею-с, и ничего-то он не умеет делать, а, напротив, от всех почтен.
Но вот, однако, что надо отметить: если Бог есть и если он действительно создал землю, то, как нам совершенно известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а
ум человеческий
с понятием лишь о трех измерениях пространства.
Всё это вопросы совершенно несвойственные
уму, созданному
с понятием лишь о трех измерениях.
Оговорюсь: я убежден, как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как гнусненькое измышление малосильного и маленького, как атом, человеческого эвклидовского
ума, что, наконец, в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать все, что случилось
с людьми, — пусть, пусть это все будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочу принять!
Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, что имеешь дело не
с человеческим текущим
умом, а
с вековечным и абсолютным.
Сам приучил его говорить
с собою, всегда, однако, дивясь некоторой бестолковости или, лучше сказать, некоторому беспокойству его
ума и не понимая, что такое «этого созерцателя» могло бы так постоянно и неотвязно беспокоить.
А они сами
умом очень не глупые-с.
Четвертый гость был совсем уже старенький, простенький монашек, из беднейшего крестьянского звания, брат Анфим, чуть ли даже не малограмотный, молчаливый и тихий, редко даже
с кем говоривший, между самыми смиренными смиреннейший и имевший вид человека, как бы навеки испуганного чем-то великим и страшным, не в подъем
уму его.
Кончается жизнь моя, знаю и слышу это, но чувствую на каждый оставшийся день мой, как жизнь моя земная соприкасается уже
с новою, бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью, от предчувствия которой трепещет восторгом душа моя, сияет
ум и радостно плачет сердце…
Прочти им об Аврааме и Сарре, об Исааке и Ревекке, о том, как Иаков пошел к Лавану и боролся во сне
с Господом и сказал: «Страшно место сие», — и поразишь благочестивый
ум простолюдина.
Потом уж сам постиг и вполне догадался, что, может быть, вовсе я ее и не любил
с такою силой, а только чтил ее
ум и характер возвышенный, чего не могло не быть.
— Я сейчас, — продолжает, — от жены. Понимаете ли вы, что такое жена? Детки, когда я уходил, прокричали мне: «Прощайте, папа, приходите скорее
с нами „Детское чтение“ читать». Нет, вы этого не понимаете! Чужая беда не дает
ума.
Когда Федор Павлович Карамазов, связавшийся первоначально
с Грушенькой по поводу одного случайного «гешефта», кончил совсем для себя неожиданно тем, что влюбился в нее без памяти и как бы даже
ум потеряв, то старик Самсонов, уже дышавший в то время на ладан, сильно подсмеивался.
Сначала дело как бы улыбнулось: только что он доложился, его тотчас же приняли
с необыкновенною быстротой. «Точно ведь ждала меня», — мелькнуло в
уме Мити, а затем вдруг, только что ввели его в гостиную, почти вбежала хозяйка и прямо объявила ему, что ждала его…
— Отчего не поговорить? Дайте и другим говорить. Коли вам скучно, так другие и не говори, — вскинулась опять Грушенька, видимо нарочно привязываясь. У Мити как бы в первый раз что-то промелькнуло в
уме. На этот раз пан ответил уже
с видимою раздражительностью...
Дорогой сюда они успели кое в чем сговориться и условиться насчет предстоящего дела и теперь, за столом, востренький
ум Николая Парфеновича схватывал на лету и понимал всякое указание, всякое движение в лице своего старшего сотоварища,
с полуслова, со взгляда,
с подмига глазком.
Безучастная строгость устремленных пристально на него, во время рассказа, взглядов следователя и особенно прокурора смутила его наконец довольно сильно: «Этот мальчик Николай Парфенович,
с которым я еще всего только несколько дней тому говорил глупости про женщин, и этот больной прокурор не стоят того, чтоб я им это рассказывал, — грустно мелькнуло у него в
уме, — позор!
— А вы и не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь вам не скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что на нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь, господа, открою, глупости у вас на
уме. Не знаете вы,
с кем имеете дело! Вы имеете дело
с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы — нет!
И почему бы, например, вам, чтоб избавить себя от стольких мук, почти целого месяца, не пойти и не отдать эти полторы тысячи той особе, которая вам их доверила, и, уже объяснившись
с нею, почему бы вам, ввиду вашего тогдашнего положения, столь ужасного, как вы его рисуете, не испробовать комбинацию, столь естественно представляющуюся
уму, то есть после благородного признания ей в ваших ошибках, почему бы вам у ней же и не попросить потребную на ваши расходы сумму, в которой она, при великодушном сердце своем и видя ваше расстройство, уж конечно бы вам не отказала, особенно если бы под документ, или, наконец, хотя бы под такое же обеспечение, которое вы предлагали купцу Самсонову и госпоже Хохлаковой?
— Господа! — воскликнул он, — я ведь вижу, что я пропал. Но она? Скажите мне про нее, умоляю вас, неужели и она пропадет со мной? Ведь она невинна, ведь она вчера кричала не в
уме, что «во всем виновата». Она ни в чем, ни в чем не виновата! Я всю ночь скорбел,
с вами сидя… Нельзя ли, не можете ли мне сказать: что вы
с нею теперь сделаете?
— Совершенно в полном своем уме-с.
Еще в сенях Марья Кондратьевна, выбежавшая отворить со свечкой в руках, зашептала ему, что Павел Федорович (то есть Смердяков) оченно больны-с, не то что лежат-с, а почти как не в своем уме-с и даже чай велели убрать, пить не захотели.
Но Бог мой, я и претензий не имею равняться
с тобой
умом.
Что же до того, налево или направо должен был смотреть подсудимый, входя в залу, то, «по его скромному мнению», подсудимый именно должен был, входя в залу, смотреть прямо пред собой, как и смотрел в самом деле, ибо прямо пред ним сидели председатель и члены суда, от которых зависит теперь вся его участь, «так что, смотря прямо пред собой, он именно тем самым и доказал совершенно нормальное состояние своего
ума в данную минуту», —
с некоторым жаром заключил молодой врач свое «скромное» показание.
— Ну да, гулять, и я то же говорю. Вот
ум его и пошел прогуливаться и пришел в такое глубокое место, в котором и потерял себя. А между тем, это был благодарный и чувствительный юноша, о, я очень помню его еще вот таким малюткой, брошенным у отца в задний двор, когда он бегал по земле без сапожек и
с панталончиками на одной пуговке.
Но он
с негодованием отверг даже предположение о том, что брат мог убить
с целью грабежа, хотя и сознался, что эти три тысячи обратились в
уме Мити в какую-то почти манию, что он считал их за недоданное ему, обманом отца, наследство и что, будучи вовсе некорыстолюбивым, даже не мог заговорить об этих трех тысячах без исступления и бешенства.
«Да если б и не было пропущено, если б и все правда была, — говорили даже самые почтенные наши дамы, — то и тогда еще неизвестно: очень ли благородно так поступить было девушке, даже хоть бы спасая отца?» И неужели Катерина Ивановна,
с ее
умом,
с ее болезненною проницательностью, не предчувствовала заранее, что так заговорят?
— То-то и есть, что в
уме… и в подлом
уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он
с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
Обозначив в порядке все, что известно было судебному следствию об имущественных спорах и семейных отношениях отца
с сыном, и еще, и еще раз выведя заключение, что, по известным данным, нет ни малейшей возможности определить в этом вопросе о дележе наследства, кто кого обсчитал или кто на кого насчитал, Ипполит Кириллович по поводу этих трех тысяч рублей, засевших в
уме Мити как неподвижная идея, упомянул об медицинской экспертизе.
Он представил его человеком слабоумным,
с зачатком некоторого смутного образования, сбитого
с толку философскими идеями не под силу его
уму и испугавшегося иных современных учений о долге и обязанности, широко преподанных ему практически — бесшабашною жизнию покойного его барина, а может быть и отца, Федора Павловича, а теоретически — разными странными философскими разговорами
с старшим сыном барина, Иваном Федоровичем, охотно позволявшим себе это развлечение — вероятно, от скуки или от потребности насмешки, не нашедшей лучшего приложения.
Это минуты, когда все инстинкты самосохранения восстают в нем разом и он, спасая себя, глядит на вас пронизывающим взглядом, вопрошающим и страдающим, ловит и изучает вас, ваше лицо, ваши мысли, ждет,
с которого боку вы ударите, и создает мгновенно в сотрясающемся
уме своем тысячи планов, но все-таки боится говорить, боится проговориться!