Неточные совпадения
Подробностей не знаю, но
слышал лишь то, что будто воспитанницу, кроткую, незлобивую и безответную, раз сняли с петли, которую она привесила на гвозде в чулане, — до того тяжело было ей переносить своенравие и вечные попреки этой, по-видимому не злой, старухи, но бывшей лишь нестерпимейшею самодуркой
от праздности.
А что до Дидерота, так я этого «рече безумца» раз двадцать
от здешних же помещиков еще в молодых летах моих
слышал, как у них проживал;
от вашей тетеньки, Петр Александрович, Мавры Фоминишны тоже, между прочим,
слышал.
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже
слышал,
от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
Но тогда же я
услышал от иных помещиков и особенно
от городских учителей моих, на мои расспросы, что это все притворство, чтобы не работать, и что это всегда можно искоренить надлежащею строгостью, причем приводились для подтверждения разные анекдоты.
— Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем другое на уме. Позволь, однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и
от кого бы ты мог о них
слышать. Ты не мог ведь быть у Катерины Ивановны лично, когда он про тебя говорил?
— Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я
слышал это своими ушами
от Дмитрия же Федоровича, то есть, если хочешь, он не мне говорил, а я подслушал, разумеется поневоле, потому что у Грушеньки в ее спальне сидел и выйти не мог все время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате находился.
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста,
от кого вы
слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Раз, брат, меня фаланга укусила, я две недели
от нее в жару пролежал; ну так вот и теперь вдруг за сердце,
слышу, укусила фаланга, злое-то насекомое, понимаешь?
Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять
от него детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться пред сатаной: «Вот что, дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!» Но в том и великое, что тут тайна, — что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе.
Кончается жизнь моя, знаю и
слышу это, но чувствую на каждый оставшийся день мой, как жизнь моя земная соприкасается уже с новою, бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью,
от предчувствия которой трепещет восторгом душа моя, сияет ум и радостно плачет сердце…
Это только басня, но она хорошая басня, я ее, еще дитей была,
от моей Матрены, что теперь у меня в кухарках служит,
слышала.
Слышал ли ты
от нее прежде то, что она рассказала теперь?
— Позвольте, видите… я… вы, вероятно,
слышали от здешнего сторожа в той избе: я поручик Дмитрий Карамазов, сын старика Карамазова, у которого вы изволите рощу торговать…
— Да, конечно, разве он кавалерист? ха-ха! — крикнул Митя, жадно слушавший и быстро переводивший свой вопросительный взгляд на каждого, кто заговорит, точно бог знает что ожидал
от каждого
услышать.
— Ну, садись теперь подле, рассказывай, как ты вчера обо мне
услышал, что я сюда поехала;
от кого
от первого узнал?
— Никогда не знал: я и не видел никогда его вовсе, в первый раз теперь вижу, а прежде только
от Смердякова
слышал… Он один знал, где у старика спрятано, а я не знал… — совсем задыхался Митя.
То есть я веду, собственно, к тому, что про растраченные вами эти три тысячи
от госпожи Верховцевой уже многие догадывались в этот месяц и без вашего признания, я
слышал эту легенду сам…
— Неужто же вы меня считаете даже до такой уж степени подлецом? Не может быть, чтобы вы это серьезно!.. — проговорил он с негодованием, смотря в глаза прокурору и как бы не веря, что
от него
слышал.
Но идти к ней, объявить ей мою измену и на эту же измену, для исполнения же этой измены, для предстоящих расходов на эту измену, у ней же, у Кати же, просить денег (просить,
слышите, просить!) и тотчас
от нее же убежать с другою, с ее соперницей, с ее ненавистницей и обидчицей, — помилуйте, да вы с ума сошли, прокурор!
Твердо и не обинуясь показал, что месяц назад не могло быть истрачено менее трех тысяч, что здесь все мужики покажут, что
слышали о трех тысячах
от самого «Митрий Федорыча»: «Одним цыганкам сколько денег перебросали.
Так немедленно и поступил Николай Парфенович: на «романических» пунктах он опять перестал настаивать, а прямо перешел к серьезному, то есть все к тому же и главнейшему вопросу о трех тысячах. Грушенька подтвердила, что в Мокром, месяц назад, действительно истрачены были три тысячи рублей, и хоть денег сама и не считала, но
слышала от самого Дмитрия Федоровича, что три тысячи рублей.
На что Грушенька объявила, что
слышала и при людях,
слышала, как и с другими говорил,
слышала и наедине
от него самого.
— Если не написал, то, говорят, говорил. Я это
слышал от одного… впрочем, черт…
— А стало быть,
от него
слышали! Что ж он, бранит меня, очень бранит?
— Спасибо! Мне только ваших слез надо. А все остальные пусть казнят меня и раздавят ногой, все, все, не исключая никого! Потому что я не люблю никого.
Слышите, ни-ко-го! Напротив, ненавижу! Ступайте, Алеша, вам пора к брату! — оторвалась она
от него вдруг.
— Что ты, Иван, что ты? — горестно и горячо заступился Алеша. — Это ребенок, ты обижаешь ребенка! Она больна, она сама очень больна, она тоже, может быть, с ума сходит… Я не мог тебе не передать ее письма… Я, напротив,
от тебя хотел что
услышать… чтобы спасти ее.
— Нечего тебе
от меня
слышать. Коль она ребенок, то я ей не нянька. Молчи, Алексей. Не продолжай. Я об этом даже не думаю.
Жена Григория, Марфа Игнатьевна, на спрос Ивана Федоровича, прямо заявила ему, что Смердяков всю ночь лежал у них за перегородкой, «трех шагов
от нашей постели не было», и что хоть и спала она сама крепко, но много раз пробуждалась,
слыша, как он тут стонет: «Все время стонал, беспрерывно стонал».
Правда, про пакет с тремя тысячами тоже
слышал лишь
от самого Мити.
Вы привели Алексея Карамазова к госпоже Светловой и — получили вы тогда эти двадцать пять рублей наградных
от Светловой, вот что я желал бы
от вас
услышать?
Но начал спрашивать и Фетюкович. На вопрос о том: когда именно подсудимый говорил ему, Алеше, о своей ненависти к отцу и о том, что он мог бы убить его, и что
слышал ли он это
от него, например, при последнем свидании пред катастрофой, Алеша, отвечая, вдруг как бы вздрогнул, как бы нечто только теперь припомнив и сообразив...
Ему стали предлагать вопросы. Он отвечал совсем как-то нехотя, как-то усиленно кратко, с каким-то даже отвращением, все более и более нараставшим, хотя, впрочем, отвечал все-таки толково. На многое отговорился незнанием. Про счеты отца с Дмитрием Федоровичем ничего не знал. «И не занимался этим», — произнес он. Об угрозах убить отца
слышал от подсудимого. Про деньги в пакете
слышал от Смердякова…
Я помню, я
слышал, как они говорили ей: «Мы понимаем, как вам тяжело, поверьте, мы способны чувствовать», и проч., и проч., — а показания-то все-таки вытянули
от обезумевшей женщины в истерике.
«И что бы вы ни
услышали от знаменитого своим талантом защитника подсудимого, — не удержался Ипполит Кириллович, — какие бы ни раздались здесь красноречивые и трогательные слова, бьющие в вашу чувствительность, все же вспомните, что в эту минуту вы в святилище нашего правосудия.
В его голове болезненный чад, соображение еще дремлет, но вот он в саду, подходит к освещенным окнам и
слышит страшную весть
от барина, который, конечно, ему обрадовался.
И представьте себе, именно это самое соображение, эту догадку о том, как бы мог поступить Карамазов с пакетом, я уже
слышал ровно за два дня до того
от самого Смердякова, мало того, он даже тем поразил меня: мне именно показалось, что он фальшиво наивничает, забегает вперед, навязывает эту мысль мне, чтоб я сам вывел это самое соображение, и мне его как будто подсказывает.
Его встречают одними циническими насмешками, подозрительностью и крючкотворством из-за спорных денег; он
слышит лишь разговоры и житейские правила,
от которых воротит сердце, ежедневно „за коньячком“, и, наконец, зрит отца, отбивающего у него, у сына, на его же сыновние деньги, любовницу, — о господа присяжные, это отвратительно и жестоко!