Неточные совпадения
И даже до сих пор он
был полон самой непоколебимой, самой великосветски нахальной самоуверенности, которой размера,
может быть, и сам
не подозревал в себе, несмотря на то что
был человек
не только умный, но даже иногда толковый, почти образованный и с несомненными дарованиями.
Факт
был до того им забыт, что даже фамилии этого старичка он
не мог припомнить, хотя сразу представилась вся обстановка приключения в непостижимой ясности.
Вельчанинов только что поймал на улице того самого статского советника и нужного господина, которого он и теперь ловил, чтобы захватить хоть на даче нечаянно, потому что этот чиновник, едва знакомый Вельчанинову, но нужный по делу, и тогда, как и теперь,
не давался в руки и, очевидно, прятался, всеми силами
не желая с своей стороны встретиться с Вельчаниновым; обрадовавшись, что наконец-таки с ним столкнулся, Вельчанинов пошел с ним рядом, спеша, заглядывая ему в глаза и напрягая все силы, чтобы навести седого хитреца на одну тему, на один разговор, в котором тот,
может быть, и проговорился бы и выронил бы как-нибудь одно искомое и давно ожидаемое словечко; но седой хитрец
был тоже себе на уме, отсмеивался и отмалчивался, — и вот именно в эту чрезвычайно хлопотливую минуту взгляд Вельчанинова вдруг отличил на противуположном тротуаре улицы господина с крепом на шляпе.
Всего мучительнее
было то, что Вельчанинов
не знал, что это за человек, позабыл его имя и никак
не мог вспомнить; он знал только, что когда-то его очень любил.
Он
был и взволнован и вместе с тем как бы опешен и чувствовал, что
не может сообразиться.
И
не то чтобы я сомневался в друзьях моих, я и здесь, даже сейчас,
могу отыскать самых искренних друзей-с (взять только одного Степана Михайловича Багаутова), но ведь нашему с вами, Алексей Иванович, знакомству (пожалуй, дружбе — ибо с признательностью вспоминаю) прошло девять лет-с, к нам вы
не возвращались, писем обоюдно
не было…
— А что вы меня
не признали, то, во-первых,
могли позабыть-с, и, наконец, у меня даже оспа
была в этот срок и оставила некоторые следы на лице.
«А что, если это просто шут? — мелькнуло в его голове. — Но н-нет, н-нет! кажется, он
не пьян, — впрочем,
может быть, и пьян; красное лицо. Да хотя бы и пьян, — все на одно выйдет. С чем он подъезжает? Чего хочется этой каналье?»
А между тем, казалось бы, она и средств
не имела, чтобы привлекать и порабощать: «собой
была даже и
не так чтобы хороша; а
может быть, и просто нехороша».
Не совсем красивое ее лицо
могло иногда приятно оживляться, но глаза
были нехороши: какая-то излишняя твердость
была в ее взгляде.
Характер решительный и владычествующий; примирения наполовину с нею
быть не могло ни в чем: «или все, или ничего».
Не быть рогоносцем он
не может, точно так же как
не может солнце
не светить; но он об этом
не только никогда
не знает, но даже и никогда
не может узнать по самым законам природы».
Вчерашний Павел Павлович, разумеется,
был не тот Павел Павлович, который
был ему известен в Т. Он нашел, что он до невероятности изменился, но Вельчанинов знал, что он и
не мог не измениться и что все это
было совершенно естественно; господин Трусоцкий
мог быть всем тем, чем
был прежде, только при жизни жены, а теперь это
была только часть целого, выпущенная вдруг на волю, то
есть что-то удивительное и ни на что
не похожее.
Наталью Васильевну в Т. совершенно уважали; она, впрочем, и
не очень это ценила, принимая как должное, но у себя умела всегда принять превосходно, причем Павел Павлович
был так ею вышколен, что
мог иметь облагороженные манеры даже и при приеме самых высших губернских властей.
Может быть (казалось Вельчанинову), у него
был и ум; но так как Наталья Васильевна
не очень любила, когда супруг ее много говорил, то ума и нельзя
было очень заметить.
Могло быть, что Павел Павлович любил Наталью Васильевну без памяти; но заметить этого
не мог никто, и даже
было невозможно, вероятно, тоже по домашнему распоряжению самой Натальи Васильевны.
Несколько раз он спрашивал об этом серьезно Наталью Васильевну и всегда получал в ответ, высказанный с некоторой досадой, что муж ничего
не знает, и никогда ничего
не может узнать, и что «все, что
есть — совсем
не его дело».
— Был-с, — вполголоса признался Павел Павлович, конфузливо опуская глаза, и видите ли-с:
не то что пьян, а уж несколько позже-с. Я это для того объяснить желаю, что позже у меня хуже-с: хмелю уж немного, а жестокость какая-то и безрассудство остаются, да и горе сильнее ощущаю. Для горя-то,
может, и пью-с. Тут-то я и накуролесить
могу совсем даже глупо-с и обидеть лезу. Должно
быть, себя очень странно вам представил вчера?
Я к вам, Алексей Иванович, с неделю тому назад заходил и вас
не застал, но потом,
может быть, и никогда
не зашел бы в другой раз-с.
Прошло,
может быть, целых три или четыре минуты, в комнатке скоро и быстро шептались, и чуть-чуть послышались звуки голоса Лизы; «она просит, чтобы ее
не выводили», — думал Вельчанинов. Наконец вышли.
Во взгляде ее
была та детская важность, когда дети, оставшись одни с незнакомым, уйдут в угол и оттуда важно и недоверчиво поглядывают на нового, никогда еще и
не бывшего гостя; но
была,
может быть, и другая, как бы уж и
не детская мысль, — так показалось Вельчанинову.
«Она больна, — думал он, —
может быть, очень; ее измучили… О пьяная, подлая тварь! Я теперь понимаю его!» Он торопил кучера; он надеялся на дачу, на воздух, на сад, на детей, на новую, незнакомую ей жизнь, а там, потом… Но в том, что
будет после, он уже
не сомневался нисколько; там
были полные, ясные надежды. Об одном только он знал совершенно: что никогда еще он
не испытывал того, что ощущает теперь, и что это останется при нем на всю его жизнь! «Вот цель, вот жизнь!» — думал он восторженно.
«И неужели, неужели она так его любит? — ревниво и завистливо думал он, с лихорадочным нетерпением возвращаясь в город. — Она давеча сама сказала, что мать больше любит…
может быть, она его ненавидит, а вовсе
не любит!..» «И что такое „повесится“? Что такое она говорила? Ему, дураку, повеситься?.. Надо узнать; надо непременно узнать! Надо все как можно скорее решить, — решить окончательно!»
— Я
могу убраться к черту-с, но сперва мы
выпьем! Вы сказали, что
не хотите
пить именно со мной; ну, а я хочу, чтобы вы именно со мной-то и
выпили!
Вельчанинов хотя и ожидал кой-чего очень странного, но эти рассказы его так поразили, что он даже и
не поверил. Марья Сысоевна много еще рассказывала;
был, например, один случай, что если бы
не Марья Сысоевна, то Лиза из окна бы,
может, выбросилась. Он вышел из номера сам точно пьяный. «Я убью его палкой, как собаку, по голове!» — мерещилось ему. И он долго повторял это про себя.
— Да что ж вино-с… — немного как бы смутился Павел Павлович, однако подошел к столу и стал допивать свой давно уже налитый последний стакан.
Может, он уже и много
пил перед этим, так что теперь рука его дрожала, и он расплескал часть вина на пол, на рубашку и на жилет, но все-таки допил до дна, — точно как будто и
не мог оставить невыпитым, и, почтительно поставив опорожненный стакан на стол, покорно пошел к своей постели раздеваться.
Не помня себя, он занес свой страшный кулак над головою Павла Павловича. Еще мгновение — и он,
может быть, убил бы его одним ударом; дамы взвизгнули и отлетели прочь, но Павел Павлович
не смигнул даже глазом. Какое-то исступление самой зверской злобы исказило ему все лицо.
— Если и
есть другие цели, то ни одна из них
не может быть святее этой!» «Любовью Лизы, — мечтал он, — очистилась и искупилась бы вся моя прежняя смрадная и бесполезная жизнь; взамен меня, праздного, порочного и отжившего, — я взлелеял бы для жизни чистое и прекрасное существо, и за это существо все
было бы мне прощено, и все бы я сам простил себе».
Несмотря на вчерашнюю встречу, Вельчанинов и представить
не мог, что этот человек когда-нибудь опять зайдет к нему, и
был так озадачен, что глядел на него и
не знал, что сказать. Но Павел Павлович распорядился сам, поздоровался и уселся на том же самом стуле, на котором сидел три недели назад в последнее свое посещение. Вельчанинову вдруг особенно ярко припомнилось то посещение. Беспокойно и с отвращением смотрел он на гостя.
— Да-с, — ужасно оробел вдруг Павел Павлович. — Вы
не рассердитесь, Алексей Иванович, тут
не дерзость-с; я только покорнейше и необычайно прошу. Я помечтал, что,
может быть, вы и
не захотели бы при этом отказать…
— Они помнят, они помнят-с, как вы
были, — радостно подхватил Павел Павлович, — только вы семейства
не могли тогда увидеть-с; а сам он помнит-с и вас уважает. Я им почтительно об вас говорил.
Я вижу, что вы,
может быть, превратно меня поняли: ведь я слишком хорошо понимаю, что ни вы мне, ни я вам — мы
не товарищи-с; я ведь
не до того уж нелеп-с, чтобы уж этого
не понять-с.
Зоркий и опытный в этих делах его взгляд скоро отличил тут даже нечто особенное: по слишком любезному приему родителей, по некоторому особенному виду девиц и их наряду (хотя, впрочем, день
был праздничный) у него замелькало подозрение, что Павел Павлович схитрил и очень
могло быть, что внушил здесь,
не говоря, разумеется, прямых слов, нечто вроде предположения об нем как о скучающем холостяке, «хорошего общества», с состоянием и который, очень и очень
может быть, наконец, вдруг решится «положить предел» и устроиться, — «тем более что и наследство получил».
Очень ловко умел тоже вставить между словами острое и задирающее словцо, веселый намек, смешной каламбур, но совершенно как бы невзначай, как бы и
не замечая, — тогда как и острота, и каламбур, и самый-то разговор,
может быть, давным-давно уже
были заготовлены и заучены и уже
не раз употреблялись.
— Так вы
споете нам? Ну так и я вам
спою, — сверкнула глазками Надя, — только
не теперь, а после обеда. Я терпеть
не могу музыки, — прибавила она, — надоели эти фортопьяны; у нас ведь с утра до ночи все играют и
поют — одна Катя чего стоит.
Не мог не обратить еще раз особенного внимания Вельчанинов и на Катерину Федосеевну; ей, конечно, уже стало ясно теперь, что он вовсе
не для нее приехал, а слишком уже заинтересовался Надей; но лицо ее
было так же мило и благодушно, как давеча.
Я рассчитала, что только вы один
можете оказать мне одну чрезвычайно важную услугу; вот его давешний скверный браслет, — вынула она футляр из кармашка, — я вас покорнейше
буду просить возвратить ему немедленно, потому что сама я ни за что и никогда
не заговорю с ним теперь во всю жизнь.
Иначе романс
не только совсем бы
не удался, но
мог даже показаться безобразным и чуть ли
не каким-то бесстыдным: невозможно
было бы выказать такую силу напряжения страстного чувства,
не возбудив отвращения, а правда и простодушие спасали все.
Он
мог подумать о рыженькой, а между тем досада и раскаяние давно уже томили его душу. Да и во весь этот день, казалось бы так забавно проведенный, — тоска почти
не оставляла его. Перед тем как
петь романс, он уже
не знал, куда от нее деваться;
может, оттого и пропел с таким увлечением.
— Вы вот говорите-с, что вот я решился
быть счастливым? Мне надо жениться, Алексей Иванович, — конфиденциально и почти трогательно продолжал Павел Павлович, — иначе что же из меня выйдет? Сами видите-с! — указал он на бутылку. — А это лишь одна сотая качеств-с. Я совсем
не могу без женитьбы-с и — без новой веры-с; уверую и воскресну-с.
Да и
не нужно,
может быть, было-с.
Вы,
может быть, сами
не знали, а это
было так, потому что вы все это чувствовали…
В комнату вошел очень молодой человек, лет девятнадцати, даже,
может быть, и несколько менее, — так уж моложаво казалось его красивое, самоуверенно вздернутое лицо. Он
был недурно одет, по крайней мере все на нем хорошо сидело; ростом повыше среднего; черные, густые, разбитые космами волосы и большие, смелые, темные глаза — особенно выдавались в его физиономии. Только нос
был немного широк и вздернут кверху;
не будь этого,
был бы совсем красавчик. Вошел он важно.
— Я, кажется, имею — случай — говорить с господином Трусоцким, — произнес он размеренно и с особенным удовольствием отмечая слово «случай», то
есть тем давая знать, что никакой чести и никакого удовольствия в разговоре с господином Трусоцким для него
быть не может.
— Никакого браслета никто мне
не возвращал, да и
не может этого
быть, — вздрогнул Павел Павлович.
Вельчанинову ужасно захотелось сейчас же встать и выдрать мальчишку за уши, но он
не мог удержаться и вдруг фыркнул на него от смеха; мальчик тотчас же и сам засмеялся.
Не то
было с Павлом Павловичем; если бы Вельчанинов
мог заметить его ужасный взгляд на себе, когда он расхохотался над Лобовым, — то он понял бы, что этот человек в это мгновение переходит за одну роковую черту… Но Вельчанинов, хотя взгляда и
не видал, но понял, что надо поддержать Павла Павловича.
— Послушайте, господин Лобов, — начал он дружественным тоном, —
не входя в рассуждение о прочих причинах, которых я
не хочу касаться, я бы заметил вам только то, что Павел Павлович все-таки приносит с собою, сватаясь к Надежде Федосеевне, — во-первых, полную о себе известность в этом почтенном семействе; во-вторых, отличное и почтенное свое положение; наконец, состояние, а следовательно, он естественно должен удивляться, смотря на такого соперника, как вы, — человека,
может быть, и с большими достоинствами, но до того уже молодого, что вас он никак
не может принять за соперника серьезного… а потому и прав, прося вас окончить.
— Но какой же отец решится отдать за вас свою дочь теперь —
будь вы хоть размиллионер в будущем или там какой-нибудь будущий благодетель человечества? Человек девятнадцати лет даже и за себя самого — отвечать
не может, а вы решаетесь еще брать на совесть чужую будущность, то
есть будущность такого же ребенка, как вы! Ведь это
не совсем тоже благородно, как вы думаете? Я позволил себе высказать потому, что вы сами давеча обратились ко мне как к посреднику между вами и Павлом Павловичем.
— Опять-таки вы меня
не удивляете, — заметил он после некоторого молчания, — все это слишком давно перестало меня удивлять. Предпосылов, так тот прямо бы вам отрезал, что подобное ваше непонимание вещей самых естественных происходит от извращения самых обыкновенных чувств и понятий ваших — во-первых, долгою нелепою жизнию, а во-вторых, долгою праздностью. Впрочем, мы,
может быть, еще
не понимаем друг друга; мне все-таки об вас говорили хорошо… Лет пятьдесят вам, однако, уже
есть?
Казалось, эти люди еще сильнее
были озлоблены на Вельчанинова, чем тогда в том сне; они грозили ему руками и об чем-то изо всех сил кричали ему, но об чем именно — он никак
не мог разобрать.