Неточные совпадения
Так как, с своей стороны,
господин Голядкин почти всегда как-то некстати опадал и терялся в те мгновения, в которые случалось ему абордировать [Абордировать (франц. aborder) — подступать вплотную.] кого-нибудь ради собственных делишек своих, то и теперь, не приготовив первой фразы, бывшей для него в таких случаях
настоящим камнем преткновения, сконфузился препорядочно, что-то пробормотал, — впрочем, кажется, извинение, — и, не зная, что далее делать, взял стул и сел.
Взглянув на часы и видя, что еще только четверть четвертого, следовательно, еще остается порядочно ждать, а вместе с тем и рассудив, что так сидеть неприлично,
господин Голядкин приказал подать себе шоколаду, к которому, впрочем, в
настоящее время большой охоты не чувствовал.
Он обернулся и увидел пред собою двух своих сослуживцев-товарищей, тех самых, с которыми встретился утром на Литейной, — ребят еще весьма молодых и по летам и по чину. Герой наш был с ними ни то ни се, ни в дружбе, ни в открытой вражде. Разумеется, соблюдалось приличие с обеих сторон; дальнейшего же сближения не было, да и быть не могло. Встреча в
настоящее время была крайне неприятна
господину Голядкину. Он немного поморщился и на минутку смешался.
Вот в таком-то положении,
господа, находим мы теперь героя совершенно правдивой истории нашей, хотя, впрочем, трудно объяснить, что именно делалось с ним в
настоящее время.
Ближе всех стоял к нему какой-то офицер, высокий и красивый малый, пред которым
господин Голядкин почувствовал себя
настоящей букашкой.
Господин Голядкин был убит — убит вполне, в полном смысле слова, и если сохранил в
настоящую минуту способность бежать, то единственно по какому-то чуду, по чуду, которому он сам, наконец, верить отказывался.
Известно только, что в это мгновение
господин Голядкин дошел до такого отчаяния, так был истерзан, так был измучен, до того изнемог и опал и без того уже слабыми остатками духа, что позабыл обо всем — и об Измайловском мосте, и о Шестилавочной улице, и о
настоящем своем…
Тот, кто сидел теперь напротив
господина Голядкина, был — ужас
господина Голядкина, был — стыд
господина Голядкина, был — вчерашний кошмар
господина Голядкина, одним словом был сам
господин Голядкин, — не тот
господин Голядкин, который сидел теперь на стуле с разинутым ртом и с застывшим пером в руке; не тот, который служил в качестве помощника своего столоначальника; не тот, который любит стушеваться и зарыться в толпе; не тот, наконец, чья походка ясно выговаривает: «не троньте меня, и я вас трогать не буду», или: «не троньте меня, ведь я вас не затрогиваю», — нет, это был другой
господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого, — такого же роста, такого же склада, так же одетый, с такой же лысиной, — одним словом, ничего, решительно ничего не было забыто для совершенного сходства, так что если б взять да поставить их рядом, то никто, решительно никто не взял бы на себя определить, который именно
настоящий Голядкин, а который поддельный, кто старенький и кто новенький, кто оригинал и кто копия.
Господин Голядкин взглянул на Антона Антоновича, и так как, по всей вероятности, физиономия нашего героя вполне отзывалась его
настоящим и гармонировала со всем смыслом дела, следовательно в некотором отношении была весьма замечательна, то добрый Антон Антонович, отложив перо в сторону, с каким-то необыкновенным участием осведомился о здоровье
господина Голядкина.
Поддразнивать себя и растравлять таким образом свои раны в
настоящую минуту было каким-то глубоким наслаждением для
господина Голядкина, даже чуть ли не сладострастием.
«Дело-то оно, правда, такое, — думал
господин Голядкин, — что ведь так оставить нельзя; однако ж, если так рассудить, этак здраво рассудить, так из чего же по-настоящему здесь хлопотать?
То грезилось
господину Голядкину, что находится он в одной прекрасной компании, известной своим остроумием и благородным тоном всех лиц, ее составляющих; что
господин Голядкин в свою очередь отличился в отношении любезности и остроумия, что все его полюбили, даже некоторые из врагов его, бывших тут же, его полюбили, что очень приятно было
господину Голядкину; что все ему отдали первенство и что, наконец, сам
господин Голядкин с приятностью подслушал, как хозяин тут же, отведя в сторону кой-кого из гостей, похвалил
господина Голядкина… и вдруг, ни с того ни с сего, опять явилось известное своею неблагонамеренностью и зверскими побуждениями лицо, в виде
господина Голядкина-младшего, и тут же, сразу, в один миг, одним появлением своим, Голядкин-младший разрушал все торжество и всю славу
господина Голядкина-старшего, затмил собою Голядкина-старшего, втоптал в грязь Голядкина-старшего и, наконец, ясно доказал, что Голядкин-старший и вместе с тем
настоящий — вовсе не
настоящий, а поддельный, а что он
настоящий, что, наконец, Голядкин-старший вовсе не то, чем он кажется, а такой-то и сякой-то и, следовательно, не должен и не имеет права принадлежать к обществу людей благонамеренных и хорошего тона.
И все это до того быстро сделалось, что
господин Голядкин-старший и рта раскрыть не успел, как уже все и душою и телом предались безобразному и поддельному
господину Голядкину и с глубочайшим презрением отвергли его,
настоящего и невинного
господина Голядкина.
Зная приличие и чувствуя в
настоящее время какую-то особенную надобность приобресть и найти,
господин Голядкин немедленно подошел кой к кому, с кем ладил получше, чтоб пожелать доброго дня и т. д.
В предпоследней комнате встретился с ним только что выходивший от его превосходительства Андрей Филиппович, и хотя тут же в комнате было порядочно всяких других, совершенно посторонних в
настоящую минуту для
господина Голядкина лиц, но герой наш и внимания не хотел обратить на подобное обстоятельство.
Впрочем, несмотря на присутствие страшной энергии,
господин Голядкин мог смело надеяться, что в
настоящую минуту даже простой комар, если б только он мог в такое время жить в Петербурге, весьма бы удобно перешиб его крылом своим.
Ну, да положим, это все хорошо; только как же я все не про то говорю, вовсе не про то говорю?» Тут мысль о
настоящем положении опять озарила память
господина Голядкина.
Голосом, полным рыданий, примиренный с людьми и судьбою и крайне любя в
настоящее мгновение не только Олсуфия Ивановича, не только всех гостей, взятых вместе, но даже и зловредного близнеца своего, который теперь, по-видимому, вовсе был не зловредным и даже не близнецом
господину Голядкину, но совершенно посторонним и крайне любезным самим по себе человеком, обратился было герой наш к Олсуфию Ивановичу с трогательным излиянием души своей; но от полноты всего, в нем накопившегося, не мог ровно ничего объяснить, а только весьма красноречивым жестом молча указал на свое сердце…