—
Я вам благодарен, Крестьян Иванович, весьма благодарен и весьма чувствую все, что вы
для меня теперь сделали. По гроб не забуду
я ласки вашей, Крестьян Иванович, — сказал, наконец, господин Голядкин, с обиженным видом вставая со
стула.
— Эти два
стула, поручик, назначены: один
для Клары Олсуфьевны, а другой
для танцующей здесь же княжны Чевчехановой;
я их, поручик, теперь
для них берегу, — задыхаясь, проговорил господин Голядкин, обращая умоляющий взор на господина поручика.
Тот, кто сидел теперь напротив господина Голядкина, был — ужас господина Голядкина, был — стыд господина Голядкина, был — вчерашний кошмар господина Голядкина, одним словом был сам господин Голядкин, — не тот господин Голядкин, который сидел теперь на
стуле с разинутым ртом и с застывшим пером в руке; не тот, который служил в качестве помощника своего столоначальника; не тот, который любит стушеваться и зарыться в толпе; не тот, наконец, чья походка ясно выговаривает: «не троньте
меня, и
я вас трогать не буду», или: «не троньте
меня, ведь
я вас не затрогиваю», — нет, это был другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого, — такого же роста, такого же склада, так же одетый, с такой же лысиной, — одним словом, ничего, решительно ничего не было забыто
для совершенного сходства, так что если б взять да поставить их рядом, то никто, решительно никто не взял бы на себя определить, который именно настоящий Голядкин, а который поддельный, кто старенький и кто новенький, кто оригинал и кто копия.