Неточные совпадения
Хотя отразившаяся в зеркале заспанная, подслеповатая и довольно оплешивевшая фигура была именно такого незначительного свойства,
что с первого взгляда не останавливала на себе решительно ничьего исключительного внимания, но, повидимому, обладатель ее остался совершенно доволен всем
тем,
что увидел в зеркале.
Очень обрадовавшись
тому,
что все идет хорошо, господин Голядкин поставил зеркало на прежнее место, а сам, несмотря на
то что был босиком и сохранял на себе
тот костюм, в котором имел обыкновение отходить ко сну, подбежал к окошку и с большим участием начал что-то отыскивать глазами на дворе дома, на который выходили окна квартиры его.
По-видимому, и
то,
что он отыскал на дворе, совершенно его удовлетворило; лицо его просияло самодовольной улыбкою.
«Однако
что же это такое? — подумал господин Голядкин. — Да где же Петрушка?» Все еще сохраняя
тот же костюм, заглянул он другой раз за перегородку. Петрушки опять не нашлось за перегородкой, а сердился, горячился и выходил из себя лишь один поставленный там на полу самовар, беспрерывно угрожая сбежать, и что-то с жаром, быстро болтал на своем мудреном языке, картавя и шепелявя господину Голядкину, — вероятно,
то,
что, дескать, возьмите же меня, добрые люди, ведь я совершенно поспел и готов.
«Эта бестия ни за грош готова продать человека, а
тем более барина, — подумал он про себя, — и продал, непременно продал, пари готов держать,
что ни за копейку продал.
Несмотря на
то что время было сырое и пасмурное, он опустил оба окна кареты и заботливо начал высматривать направо и налево прохожих, тотчас принимая приличный и степенный вид, как только замечал,
что на него кто-нибудь смотрит.
Дело в
том,
что он встретил двух сослуживцев своих, двух молодых чиновников
того ведомства, в котором сам состоял на службе.
«Дурак я был,
что не отозвался, — подумал он наконец, — следовало бы просто на смелую ногу и с откровенностью, не лишенною благородства: дескать, так и так, Андрей Филиппович, тоже приглашен на обед, да и только!» Потом, вдруг вспомнив,
что срезался, герой наш вспыхнул, как огонь, нахмурил брови и бросил страшный вызывающий взгляд, в передний угол кареты, взгляд так и назначенный, с
тем чтоб испепелить разом в прах всех врагов его.
Дело в
том,
что господину Голядкину немедленно понадобилось, для собственного же спокойствия, вероятно, сказать что-то самое интересное доктору его, Крестьяну Ивановичу.
Он и увидит,
что так
тому и следует быть».
Так как, с своей стороны, господин Голядкин почти всегда как-то некстати опадал и терялся в
те мгновения, в которые случалось ему абордировать [Абордировать (франц. aborder) — подступать вплотную.] кого-нибудь ради собственных делишек своих,
то и теперь, не приготовив первой фразы, бывшей для него в таких случаях настоящим камнем преткновения, сконфузился препорядочно, что-то пробормотал, — впрочем, кажется, извинение, — и, не зная,
что далее делать, взял стул и сел.
Потом, опомнившись и смутно заметив,
что сделал две глупости разом, решился, нимало не медля, на третью,
то есть попробовал было принести оправдание, пробормотал кое-что, улыбаясь, покраснел, сконфузился, выразительно замолчал и, наконец, сел окончательно и уже не вставал более, а так только на всякий случай обеспечил себя
тем же самым вызывающим взглядом, который имел необычайную силу мысленно испепелять и разгромлять в прах всех врагов господина Голядкина.
Сверх
того, этот взгляд вполне выражал независимость господина Голядкина,
то есть говорил ясно,
что господин Голядкин совсем ничего,
что он сам по себе, как и все, и
что его изба во всяком случае с краю.
— Гм… да! — проговорил Крестьян Иванович, выпустив изо рта струю дыма и кладя сигару на стол, — но вам нужно предписаний держаться; я ведь вам объяснял,
что пользование ваше должно состоять в изменении привычек… Ну, развлечения; ну, там, друзей и знакомых должно посещать, а вместе с
тем и бутылки врагом не бывать; равномерно держаться веселой компании.
— Гм, нет, такой порядок не
то, и я вас совсем не
то хотел спрашивать. Я вообще знать интересуюсь,
что вы большой ли любитель веселой компании, пользуетесь ли весело временем… Ну, там, меланхолический или веселый образ жизни теперь продолжаете?
— Я говорю, чтоб вы меня извинили, Крестьян Иванович, в
том,
что я, сколько мне кажется, не мастер красно говорить, — сказал господин Голядкин полуобиженным тоном, немного сбиваясь и путаясь. — В этом отношении я, Крестьян Иванович, не так, как другие, — прибавил он с какою-то особенною улыбкою, — и много говорить не умею; придавать слогу красоту не учился. Зато я, Крестьян Иванович, действую; зато я действую, Крестьян Иванович!
— Все это господин Голядкин проговорил, разумеется, с таким видом, который ясно давал знать,
что герой наш вовсе не жалеет о
том,
что кладет в этом смысле оружие и
что он хитростям не учился, но
что даже совершенно напротив.
Человек я маленький, сами вы знаете; но, к счастию моему, не жалею о
том,
что я маленький человек.
Даже напротив, Крестьян Иванович; и, чтоб все сказать, я даже горжусь
тем,
что не большой человек, а маленький.
Но, к изумлению и к совершенному поражению господина Голядкина, Крестьян Иванович что-то пробормотал себе под нос; потом придвинул кресла к столу и довольно сухо, но, впрочем, учтиво объявил ему что-то вроде
того,
что ему время дорого,
что он как-то не совсем понимает;
что, впрочем, он,
чем может, готов служить, по силам, но
что все дальнейшее и до него не касающееся он оставляет.
А теперь покамест, разумеется, после
того,
что с нами случилось… вы согласитесь сами, Крестьян Иванович…
И
тем более рад,
что нынче, как всему свету известно, вывелись бабушки, которые ворожат».
— Да, Крестьян Иванович, позвольте же мне теперь, говорю, удалиться. Да тут, чтоб уж разом двух воробьев одним камнем убить, — как срезал молодца-то на бабушках, и обращаюсь к Кларе Олсуфьевне (дело-то было третьего дня у Олсуфья Ивановича), а она только
что романс пропела чувствительный, — говорю, дескать, «чувствительно пропеть вы романсы изволили, да только слушают-то вас не от чистого сердца». И намекаю
тем ясно, понимаете, Крестьян Иванович, намекаю
тем ясно,
что ищут-то теперь не в ней, а подальше…
— Да
что он, Крестьян Иванович! мямлит; и
того, и сего, и я тебя знаю, и
что его превосходительство благодетельный человек — и пошел, и размазался… Да ведь
что ж? от старости, как говорится, покачнулся порядком.
Сторговав полный обеденный и чайный сервиз с лишком на тысячу пятьсот рублей ассигнациями и выторговав себе в эту же сумму затейливой формы сигарочницу и полный серебряный прибор для бритья бороды, приценившись, наконец, еще к кое-каким в своем роде полезным и приятным вещицам, господин Голядкин кончил
тем,
что обещал завтра же зайти непременно или даже сегодня прислать за сторгованным, взял нумер лавки и, выслушав внимательно купца, хлопотавшего о задаточке, обещал в свое время и задаточек.
Взглянув на часы и видя,
что еще только четверть четвертого, следовательно, еще остается порядочно ждать, а вместе с
тем и рассудив,
что так сидеть неприлично, господин Голядкин приказал подать себе шоколаду, к которому, впрочем, в настоящее время большой охоты не чувствовал.
Медведь наш тоже говорил,
что будет все сан-фасон, а потому и я тоже…» Так думал господин Голядкин; а между
тем волнение его все более и более увеличивалось.
Но, сознаюсь, вполне сознаюсь, не мог бы я изобразить всего торжества —
той минуты, когда сама царица праздника, Клара Олсуфьевна, краснея, как вешняя роза, румянцем блаженства и стыдливости, от полноты чувств упала в объятия нежной матери, как прослезилась нежная мать и как зарыдал при сем случае сам отец, маститый старец и статский советник Олсуфий Иванович, лишившийся употребления ног на долговременной службе и вознагражденный судьбою за таковое усердие капитальцем, домком, деревеньками и красавицей дочерью, — зарыдал, как ребенок, и провозгласил сквозь слезы,
что его превосходительство благодетельный человек.
Скажу только,
что, наконец, гости, которые после такого обеда, естественно, должны были чувствовать себя друг другу родными и братьями, встали из-за стола; как потом старички и люди солидные, после недолгого времени, употребленного на дружеский разговор и даже на кое-какие, разумеется, весьма приличные и любезные откровенности, чинно прошли в другую комнату и, не теряя золотого времени, разделившись на партии, с чувством собственного достоинства сели за столы, обтянутые зеленым сукном; как дамы, усевшись в гостиной, стали вдруг все необыкновенно любезны и начали разговаривать о разных материях; как, наконец, сам высокоуважаемый хозяин дома, лишившийся употребления ног на службе верою и правдою и награжденный за это всем,
чем выше упомянуто было, стал расхаживать на костылях между гостями своими, поддерживаемый Владимиром Семеновичем и Кларой Олсуфьевной, и как, вдруг сделавшись тоже необыкновенно любезным, решился импровизировать маленький скромный бал, несмотря на издержки; как для сей цели командирован был один расторопный юноша (
тот самый, который за обедом более похож был на статского советника,
чем на юношу) за музыкантами; как потом прибыли музыканты в числе целых одиннадцати штук и как, наконец, ровно в половине девятого раздались призывные звуки французской кадрили и прочих различных танцев…
Как изображу я вам, наконец, этих блестящих чиновных кавалеров, веселых и солидных, юношей и степенных, радостных и прилично туманных, курящих в антрактах между танцами в маленькой отдаленной зеленой комнате трубку и не курящих в антрактах трубки, — кавалеров, имевших на себе, от первого до последнего, приличный чин и фамилию, — кавалеров, глубоко проникнутых чувством изящного и чувством собственного достоинства; кавалеров, говорящих большею частию на французском языке с дамами, а если на русском,
то выражениями самого высокого тона, комплиментами и глубокими фразами, — кавалеров, разве только в трубочной позволявших себе некоторые любезные отступления от языка высшего тона, некоторые фразы дружеской и любезной короткости, вроде таких, например: «
что, дескать, ты, такой-сякой, Петька, славно польку откалывал», или: «
что, дескать, ты, такой-сякой, Вася, пришпандорил-таки свою дамочку, как хотел».
Дело в
том,
что он находится теперь в весьма странном, чтоб не сказать более, положении.
Он, господа, тоже здесь,
то есть не на бале, но почти
что на бале; он, господа, ничего; он хотя и сам по себе, но в эту минуту стоит на дороге не совсем-то прямой; стоит он теперь — даже странно сказать — стоит он теперь в сенях, на черной лестнице квартиры Олсуфья Ивановича.
Иезуиты все до одного были величайшие дураки,
что он сам их всех заткнет за пояс,
что вот только бы хоть на минуту опустела буфетная (
та комната, которой дверь выходила прямо в сени, на черную лестницу, и где господин Голядкин находился теперь), так он, несмотря на всех иезуитов, возьмет — да прямо и пройдет, сначала из буфетной в чайную, потом в
ту комнату, где теперь в карты играют, а там прямо в залу, где теперь польку танцуют.
Дело-то в
том,
что он до сеней и до лестницы добраться умел, по
той причине,
что, дескать, почему ж не добраться,
что все добираются; но далее проникнуть не смел, явно этого сделать не смел… не потому, чтоб чего-нибудь не смел, а так, потому
что сам не хотел, потому
что ему лучше хотелось быть втихомолочку.
Без всякого сомнения, глазком не мигнув, он с величайшим бы удовольствием провалился в эту минуту сквозь землю; но,
что сделано было,
того не воротишь… ведь уж никак не воротишь.
Чувствовал он,
что если запнется,
то все сразу к черту пойдет.
Андрей Филиппович ответил господину Голядкину таким взглядом,
что если б герой наш не был уже убит вполне, совершенно,
то был бы непременно убит в другой раз, — если б это было только возможно.
Сам хозяин явился в весьма недальнем расстоянии от господина Голядкина, и хотя по виду его нельзя было заметить,
что он тоже в свою очередь принимает прямое и непосредственное участие в обстоятельствах господина Голядкина, потому
что все это делалось на деликатную ногу, но
тем не менее все это дало ясно почувствовать герою повести нашей,
что минута для него настала решительная.
Герой наш вертелся в кружке своем и машинально, отчасти улыбаясь, что-то бормотал про себя,
что, «дескать, отчего ж и нет, и
что, дескать, полька, сколько ему по крайней мере кажется, танец новый и весьма интересный, созданный для утешения дам… но
что если так дело пошло,
то он, пожалуй, готов согласиться».
Хотя снег, дождь и все
то,
чему даже имени не бывает, когда разыграется вьюга и хмара под петербургским ноябрьским небом, разом вдруг атаковали и без
того убитого несчастиями господина Голядкина, не давая ему ни малейшей пощады и отдыха, пронимая его до костей, залепляя глаза, продувая со всех сторон, сбивая с пути и с последнего толка, хоть все это разом опрокинулось на господина Голядкина, как бы нарочно сообщась и согласясь со всеми врагами его отработать ему денек, вечерок и ночку на славу, — несмотря на все это, господин Голядкин остался почти нечувствителен к этому последнему доказательству гонения судьбы: так сильно потрясло и поразило его все происшедшее с ним несколько минут назад у господина статского советника Берендеева!
Если б теперь посторонний, неинтересованный какой-нибудь наблюдатель взглянул бы так себе, сбоку, на тоскливую побежку господина Голядкина,
то и
тот бы разом проникнулся всем страшным ужасом его бедствий и непременно сказал бы,
что господин Голядкин глядит теперь так, как будто сам от себя куда-то спрятаться хочет, как будто сам от себя убежать куда-нибудь хочет.
Известно только,
что в это мгновение господин Голядкин дошел до такого отчаяния, так был истерзан, так был измучен, до
того изнемог и опал и без
того уже слабыми остатками духа,
что позабыл обо всем — и об Измайловском мосте, и о Шестилавочной улице, и о настоящем своем…
С неизъяснимым беспокойством начал он озираться кругом; но никого не было, ничего не случилось особенного, — а между
тем… между
тем ему показалось,
что кто-то сейчас, сию минуту, стоял здесь, около него, рядом с ним, тоже облокотясь на перила набережной, и — чудное дело! — даже что-то сказал ему, что-то скоро сказал, отрывисто, не совсем понятно, но о чем-то весьма к нему близком, до него относящемся.
Что же касается до господина Голядкина,
то у него задрожали все жилки, колени его подогнулись, ослабли, и он со стоном присел на тротуарную тумбочку.
Дело в
том,
что незнакомец этот показался ему теперь как-то знакомым.
Впрочем, и опять не в
том было главное дело,
что господин Голядкин его видывал часто; да и особенного-то в этом человеке почти не было ничего, — особенного внимания решительно ничьего не возбуждал с первого взгляда этот человек.
Скажем более: господин Голядкин знал вполне этого человека; он даже знал, как зовут его, как фамилия этого человека; а между
тем ни за
что, и опять-таки ни за какие сокровища в мире, не захотел бы назвать его, согласиться признать,
что вот, дескать, его так-то зовут,
что он так-то по батюшке и так по фамилии.
Наконец господин Голядкин сбавил шагу немножко, чтоб дух перевести, торопливо осмотрелся кругом и увидел,
что уже перебежал, не замечая
того, весь свой путь по Фонтанке, перешел Аничков мост, миновал часть Невского и теперь стоит на повороте в Литейную.
А между
тем он все бежал да бежал, и словно двигаемый какою-то постороннею силою, ибо во всем существе своем чувствовал какое-то ослабление и онемение; думать ни о
чем он не мог, хотя идеи его цеплялись за все, как терновник.
Но и вместе с
тем все это было так странно, непонятно, дико, казалось так невозможным,
что действительно трудно было веру дать всему этому делу; господин Голядкин даже сам готов был признать все это несбыточным бредом, мгновенным расстройством воображения, отемнением ума, если б, к счастию своему, не знал по горькому житейскому опыту, до
чего иногда злоба может довести человека, до
чего может иногда дойти ожесточенность врага, мстящего за честь и амбицию.