Представьте острог, кандалы, неволю, долгие грустные годы впереди, жизнь, однообразную, как водяная капель в хмурый, осенний день, — и вдруг всем этим пригнетенным и заключенным позволили на часок развернуться, повеселиться, забыть тяжелый сон, устроить целый театр,
да еще как устроить: на гордость и на удивление всему городу, — знай, дескать, наших, каковы арестанты!
Неточные совпадения
—
Как же кончилось? — спросил я. — За что ж ты сюда-то попал?
Да еще в особое отделение… Ах ты, Сироткин, Сироткин!
— Я и вправду, братцы, изнеженный человек, — отвечал с легким вздохом Скуратов,
как будто раскаиваясь в своей изнеженности и обращаясь ко всем вообще и ни к кому в особенности, — с самого сызмалетства на черносливе
да на пампрусских булках испытан (то есть воспитан. Скуратов нарочно коверкал слова), родимые же братцы мои и теперь
еще в Москве свою лавку имеют, в прохожем ряду ветром торгуют, купцы богатеющие.
— Взбудоражил, наконец, я моих хохлов, потребовали майора. А я
еще с утра у соседа жулик [Нож. (Примеч. автора.)] спросил, взял
да и спрятал, значит, на случай. Рассвирепел майор. Едет. Ну, говорю, не трусить, хохлы! А у них уж душа в пятки ушла; так и трясутся. Вбежал майор; пьяный. «Кто здесь!
Как здесь! Я царь, я и бог!»
«Нет, говорю (а сам все ближе
да ближе), нет, говорю, ваше высокоблагородие,
как, может, известно и ведомо вам самим, бог наш, всемогущий и вездесущий, един есть, говорю. И царь наш един, над всеми нами самим богом поставленный. Он, ваше высокоблагородие, говорю, монарх. А вы, говорю, ваше высокоблагородие,
еще только майор — начальник наш, ваше высокоблагородие, царскою милостью, говорю, и своими заслугами».
В воскресенье утром,
еще я ничего не знал, а
как обедни отошли, — вскочил, натянул шинель,
да и отправился к немцу.
—
Да и выпью, чего кричишь! С праздником, Степан Дорофеич! — вежливо и с легким поклоном обратился он, держа чашку в руках, к Степке, которого
еще за полминуты обзывал подлецом. — Будь здоров на сто годов, а что жил, не в зачет! — Он выпил, крякнул и утерся. — Прежде, братцы, я много вина подымал, — заметил он с серьезною важностью, обращаясь
как будто ко всем и ни к кому в особенности, — а теперь уж, знать, лета мои подходят. Благодарствую, Степан Дорофеич.
Ну я, брат, тогда вот так сделал: взял я в карман с собой плеть,
еще до венца припас, и так и положил, что уж натешусь же я теперь над Акулькой, знай, дескать,
как бесчестным обманом замуж выходить,
да чтоб и люди знали, что я не дураком женился…
Генерал кивнул головою и минуты через две вышел из острога. Арестанты, конечно, были ослеплены и озадачены, но все-таки остались в некотором недоумении. Ни о
какой претензии на майора, разумеется, не могло быть и речи.
Да и майор был совершенно в этом уверен
еще заранее.
— Вот хоть бы
еще взять это усердие. Брюшина
да усердие, только одно и наладили. Это
какая еда! Есть тут правда аль нет?
— Ан врешь! — кричит Скуратов, — это Микитка про меня набухвостил,
да и не про меня, а про Ваську, а меня уж так заодно приплели. Я москвич и сыздетства на бродяжестве испытан. Меня,
как дьячок
еще грамоте учил, тянет, бывало, за ухо: тверди «Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей и так дальше…» А я и твержу за ним: «Повели меня в полицию по милости твоей и так дальше…» Так вот я
как с самого сызмалетства поступать начал.
Неточные совпадения
Городничий. Эк куда хватили!
Ещё умный человек! В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли?
Да отсюда, хоть три года скачи, ни до
какого государства не доедешь.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать,
какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете
еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Мишка.
Да для вас, дядюшка,
еще ничего не готово. Простова блюда вы не будете кушать, а вот
как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе,
да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать.
Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а
как разопрет тебе брюхо
да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты,
какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь?
Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Хлестаков.
Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот
еще! смотри ты
какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.