Неточные совпадения
Он не сознался;
был лишен дворянства, чина и сослан в
работу на двадцать лет.
Казенная каторжная крепостная
работа была не занятием, а обязанностью: арестант отработывал свой урок или отбывал законные часы
работы и шел в острог.
Длинный летний день почти весь наполнялся казенной
работой; в короткую ночь едва
было время выспаться.
Работа же спасала от преступлений: без
работы арестанты
поели бы друг друга, как пауки в стклянке.
Если теперешняя каторжная
работа и безынтересна и скучна для каторжного, то сама в себе, как
работа, она разумна: арестант делает кирпич, копает землю, штукатурит, строит; в
работе этой
есть смысл и цель.
Но так как часть такой пытки, бессмыслицы, унижения и стыда
есть непременно и во всякой вынужденной
работе, то и каторжная
работа несравненно мучительнее всякой вольной, именно тем, что вынужденная.
Зимою же в нашей крепости казенных
работ вообще
было мало.
Зимний день
был короток,
работа кончалась скоро, и весь наш люд возвращался в острог рано, где ему почти бы нечего
было делать, если б не случалось кой-какой своей
работы.
Но собственной
работой занималась, может
быть, только треть арестантов; остальные же били баклуши, слонялись без нужды по всем казармам острога, ругались, заводили меж собой интриги, истории, напивались, если навертывались хоть какие-нибудь деньги; по ночам проигрывали в карты последнюю рубашку, и все это от тоски, от праздности, от нечего делать.
Впоследствии я понял, что, кроме лишения свободы, кроме вынужденной
работы, в каторжной жизни
есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие.
По всем углам и около столов разместились арестанты, в шапках, в полушубках и подпоясанные, готовые выйти сейчас на
работу. Перед некоторыми стояли деревянные чашки с квасом. В квас крошили хлеб и прихлебывали. Гам и шум
был нестерпимый; но некоторые благоразумно и тихо разговаривали по углам.
Они с любовью смотрели на наши страдания, которые мы старались им не показывать. Особенно доставалось нам сначала на
работе, за то, что в нас не
было столько силы, как в них, и что мы не могли им вполне помогать. Нет ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к такому народу) и заслужить его любовь.
Пьяный арестант, среди бела дня, в будний день, когда все обязаны
были выходить на
работу, при строгом начальнике, который каждую минуту мог приехать в острог, при унтер-офицере, заведующем каторжными и находящемся в остроге безотлучно; при караульных, при инвалидах — одним словом, при всех этих строгостях совершенно спутывал все зарождавшиеся во мне понятия об арестантском житье-бытье.
Я говорил уже, что у арестантов всегда
была собственная
работа и что эта
работа — естественная потребность каторжной жизни; что, кроме этой потребности, арестант страстно любит деньги и ценит их выше всего, почти наравне с свободой, и что он уже утешен, если они звенят у него в кармане.
Как один из зачинщиков старик сослан
был в каторжную
работу.
Даже странно
было смотреть, как иной из них работает, не разгибая шеи, иногда по нескольку месяцев, единственно для того, чтоб в один день спустить весь заработок, все дочиста, а потом опять, до нового кутежа, несколько месяцев корпеть за
работой.
Там он жил в последней степени унижения, никогда не наедался досыта и работал на своего антрепренера с утра до ночи; а в каторге
работа легче, чем дома, хлеба вдоволь и такого, какого он еще и не видывал; по праздникам говядина,
есть подаяние,
есть возможность заработать копейку.
Алей помогал мне в
работе, услуживал мне, чем мог в казармах, и видно
было, что ему очень приятно
было хоть чем-нибудь облегчить меня и угодить мне, и в этом старании угодить не
было ни малейшего унижения или искания какой-нибудь выгоды, а теплое, дружеское чувство, которое он уже и не скрывал ко мне. Между прочим, у него
было много способностей механических; он выучился порядочно шить белье, тачал сапоги и впоследствии выучился, сколько мог, столярному делу. Братья хвалили его и гордились им.
В каторге жить ему
было легко; он
был по ремеслу ювелир,
был завален
работой из города, в котором не
было ювелира, и таким образом избавился от тяжелых
работ.
Три дня спустя по прибытии моем в острог мне велено
было выходить на
работу.
Сроку не
было положено, сказано — впредь до открытия самых тяжких
работ, и только; стало
быть, «вдоль по каторге».
Арестанты смеялись над Сушиловым — не за то, что он сменился (хотя к сменившимся на более тяжелую
работу с легкой вообще питают презрение, как ко всяким попавшимся впросак дуракам), а за то, что он взял только красную рубаху и рубль серебром: слишком уж ничтожная плата. Обыкновенно меняются за большие суммы, опять-таки судя относительно. Берут даже и по нескольку десятков рублей. Но Сушилов
был так безответен, безличен и для всех ничтожен, что над ним и смеяться-то как-то не приходилось.
Между прочим, он уверил майора, что он может снимать портреты (арестантов он уверял, что
был гвардии поручиком), и тот потребовал, чтоб его высылали на
работу к нему на дом, для того, разумеется, чтоб рисовать майорский портрет.
За такую
работу они всегда принимались вяло и апатически, и почти совсем другое бывало, когда
работа сама по себе
была дельная, ценная, и особенно когда можно
было выпросить себе на урок.
А в настоящей
работе, делавшейся более для проформы, чем для надобности, трудно
было выпросить себе урок, а надо
было работать вплоть до барабана, бившего призыв домой в одиннадцать часов утра.
На прочих арестантов они смотрели с достоинством и даже с снисходительностью, ссор ненужных не затевали, у начальства
были на хорошем счету, на
работах являлись как будто распорядителями, и ни один из них не стал бы придираться, например, за песни; до таких мелочей они не унижались.
Кое-как, наконец, поднялись и спустились к реке, едва волоча ноги. В толпе тотчас же появились и «распорядители», по крайней мере на словах. Оказалось, что барку не следовало рубить зря, а надо
было по возможности сохранить бревна и в особенности поперечные кокоры, [Кокора — комлевая часть ствола с корнем клюкою, с коленом; использовалась при строительстве барок.] прибитые по всей длине своей ко дну барки деревянными гвоздями, —
работа долгая и скучная.
Но относительно меня я заметил одну особенность: куда бы я ни приткнулся им помогать во время
работы, везде я
был не у места, везде мешал, везде меня чуть не с бранью отгоняли прочь.
Я предчувствовал, что часто
будут у меня такие же столкновения с ними, как теперь на
работе.
Я очень хорошо видел теперь, что они презирают меня за то, что я хотел работать, как и они, не нежился и не ломался перед ними; и хоть я наверно знал, что потом они принуждены
будут переменить обо мне свое мнение, но все-таки мысль, что теперь они как будто имеют право презирать меня, думая, что я на
работе заискивал перед ними, — эта мысль ужасно огорчала меня.
Я не ошибся:
работа и движение
были мне очень полезны.
Инженерное начальство, по возможности, готово
было облегчать
работу дворянам, что, впрочем,
было вовсе не поблажкой, а только справедливостью.
Это
была премилая
работа.
Страннее всего то, что дела у него не
было никогда, никакого; жил он в совершенной праздности (кроме казенных
работ, разумеется).
Его можно
было тоже сравнить с работником, с дюжим работником, от которого затрещит
работа, но которому покамест не дают
работы, и вот он в ожидании сидит и играет с маленькими детьми.
Так как он
был ювелир, а ювелира в городе не
было, то и работал беспрерывно по господам и по начальству города одну ювелирную
работу.
В этот день арестант не мог
быть выслан на
работу, и таких дней всего
было три в году. […таких дней всего
было три в году.
Обыкновенные вечерние
работы были оставлены; об майданах и помину не
было.
— Да на
работу, Михаил Васильич, перво-наперво в мастерскую надоть, — засмеется себе… То
есть душа человек! Одно слово душа!
Надо
было исправить для будущих летних кирпичных
работ печи.
На эту
работу выбирали чернорабочих, то
есть не мастеровых и не принадлежащих к какому-нибудь мастерству.
Все прочие места наших
работ были в крепости или подле нее.
Работы нашему коню
было очень достаточно и утром и вечером.
— Орел, братцы,
есть царь лесов… — начал
было Скуратов, но его на этот раз не стали слушать. Раз после обеда, когда пробил барабан на
работу, взяли орла, зажав ему клюв рукой, потому что он начал жестоко драться, и понесли из острога. Дошли до вала. Человек двенадцать, бывших в этой партии, с любопытством желали видеть, куда пойдет орел. Странное дело: все
были чем-то довольны, точно отчасти сами они получили свободу.
На днях издатель «Записок из Мертвого дома» получил уведомление из Сибири, что преступник
был действительно прав и десять лет страдал в каторжной
работе напрасно; что невинность его обнаружена по суду, официально. Что настоящие преступники нашлись и сознались и что несчастный уже освобожден из острога. Издатель никак не может сомневаться в достоверности этого известия…
Я приписывал это тяжелой
работе, скучным, длинным, летним дням, невольным мечтам о лесах и о вольной волюшке, коротким ночам, в которые трудно
было вволю выспаться.
— А, теперь все довольны! — проговорил он торопясь. — Я это и видел… знал. Это зачинщики! Между ними, очевидно,
есть зачинщики! — продолжал он, обращаясь к Дятлову, — это надо подробнее разыскать. А теперь… теперь на
работу время. Бей в барабан!
В тот же вечер, то
есть в самый день претензии, возвратясь с
работы, я встретился за казармами с Петровым. Он меня уж искал. Подойдя ко мне, он что-то пробормотал, что-то вроде двух-трех неопределенных восклицаний, но вскоре рассеянно замолчал и машинально пошел со мной рядом. Всё это дело еще больно лежало у меня на сердце, и мне показалось, что Петров мне кое-что разъяснит.
Поблажки нам насчет
работы и содержания не
было решительно никакой: те же
работы, те же кандалы, те же замки, одним словом все то же самое, что и у всех арестантов.
Но всего лучше
было то, что на
работу с ним стали посылать и других его товарищей.