Неточные совпадения
К
тому же он
уже потерпел от него наказание, а чрез это почти считает себя очищенным, сквитавшимся.
Несмотря на
то, что
те уже лишены всех своих прав состояния и вполне сравнены с остальными арестантами, — арестанты никогда не признают их своими товарищами. Это делается даже не по сознательному предубеждению, а так, совершенно искренно, бессознательно. Они искренно признавали нас за дворян, несмотря на
то, что сами же любили дразнить нас нашим падением.
Другой —
тот самый отцеубийца, о котором я
уже говорил в своих записках.
Наконец, меня перековали. Между
тем в мастерскую явились одна за другою несколько калашниц. Иные были совсем маленькие девочки. До зрелого возраста они ходили обыкновенно с калачами; матери пекли, а они продавали. Войдя в возраст, они продолжали ходить, но
уже без калачей; так почти всегда водилось. Были и не девочки. Калач стоил грош, и арестанты почти все их покупали.
— Это Газин, арестант. Он торгует здесь вином. Когда наторгует денег,
то тотчас же их пропивает. Он жесток и зол; впрочем, трезвый смирен; когда же напьется,
то весь наружу; на людей с ножом кидается. Тут
уж его унимают.
Арестант, начиная гулять, мог быть твердо уверен, что если он
уж очень напьется,
то за ним непременно присмотрят, вовремя уложат спать и всегда куда-нибудь спрячут при появлении начальства, и все это совершенно бескорыстно.
Что же касается целовальника,
то, наторговав, наконец, огромную сумму, несколько десятков рублей, он заготовляет последний раз вино и
уже не разбавляет его водой, потому что назначает его для себя; довольно торговать: пора и самому попраздновать!
Разумеется, заготовленное вино скоро пропивается; тогда гуляка идет к другим целовальникам, которые
уже поджидают его, и пьет до
тех пор, пока не пропивает всего до копейки.
Но если
уж он фанфарон,
то почти всегда бездельник и трус.
Но так как все ему подобные, посылаемые в острог для исправления, окончательно в нем балуются,
то обыкновенно и случается так, что они, побыв на воле не более двух-трех недель, поступают снова под суд и являются в острог обратно, только
уж не на два или на три года, а во «всегдашний» разряд, на пятнадцать или на двадцать лет.
Тот был дикий зверь вполне, и вы, стоя возле него и еще не зная его имени,
уже инстинктом предчувствовали, что подле вас находится страшное существо.
Действительно, везде в народе нашем, при какой бы
то ни было обстановке, при каких бы
то ни было условиях, всегда есть и будут существовать некоторые странные личности, смирные и нередко очень неленивые, но которым
уж так судьбой предназначено на веки вечные оставаться нищими.
Два из них
уже были пожилые, но третий, Алей, […Алей… — В письме к брату по выходе из каторги Достоевский упоминает о молодом черкесе, «присланном в каторгу за разбой», очевидно, о
том же Алее, которого он учил русскому языку и грамоте.] был не более двадцати двух лет, а на вид еще моложе.
Это был человек
уже немолодой, лет около пятидесяти, маленький ростом и слабосильный, хитренький и в
то же время решительно глупый.
Это дикое любопытство, с которым оглядывали меня мои новые товарищи-каторжники, усиленная их суровость с новичком из дворян, вдруг появившимся в их корпорации, суровость, иногда доходившая чуть не до ненависти, — все это до
того измучило меня, что я сам желал
уж поскорее работы, чтоб только поскорее узнать и изведать все мое бедствие разом, чтоб начать жить, как и все они, чтоб войти со всеми поскорее в одну колею.
Осипа почти всегда выбирали, и почти несколько лет сряду он постоянно был стряпкой и отказывался иногда только на время, когда его
уж очень забирала тоска, а вместе с
тем и охота проносить вино.
Это был
тот самый контрабандист, высокий, здоровый малый, о котором
уже я упоминал; трус до всего, особенно до розог, смирный, безответный, ласковый со всеми, ни с кем никогда не поссорившийся, но который не мог не проносить вина, несмотря на всю свою трусость, по страсти к контрабанде.
Уж как он был зажарен — это другой вопрос, да не в
том было и дело.
К
тому же он слышал
уже в партии, что меняться можно, что другие же меняются, следственно, необыкновенного и неслыханного тут нет ничего.
Арестанты смеялись над Сушиловым — не за
то, что он сменился (хотя к сменившимся на более тяжелую работу с легкой вообще питают презрение, как ко всяким попавшимся впросак дуракам), а за
то, что он взял только красную рубаху и рубль серебром: слишком
уж ничтожная плата. Обыкновенно меняются за большие суммы, опять-таки судя относительно. Берут даже и по нескольку десятков рублей. Но Сушилов был так безответен, безличен и для всех ничтожен, что над ним и смеяться-то как-то не приходилось.
Он был, кажется, очень поражен, что я сам ему предложил денег, сам вспомнил о его затруднительном положении,
тем более что в последнее время он, по его мнению,
уж слишком много у меня забрал, так что и надеяться не смел, что я еще дам ему.
У нас был отцеубийца, из дворян; я
уже упоминал о нем; но я убедился по многим чертам и фактам, что даже и
тот был несравненно благороднее и человечнее А-ва.
Хоть у меня вовсе не было при входе в острог больших денег, но я как-то не мог тогда серьезно досадовать на
тех из каторжных, которые почти в первые часы моей острожной жизни,
уже обманув меня раз, пренаивно приходили по другому, по третьему и даже по пятому разу занимать у меня.
И потому, несмотря на все мелочные заботы о своем устройстве в казарме, о которых я
уже упоминал и в которые вовлекал меня по преимуществу Аким Акимыч, несмотря на
то, что они несколько и развлекали меня, — страшная, ядущая тоска всё более и более меня мучила.
Спокойно выслушав арестантов, он объявил, что дает на урок вынуть еще четыре кокоры, но так, чтоб
уж они не ломались, а целиком, да сверх
того отделил разобрать значительную часть барки, с
тем, что тогда
уж можно будет идти домой.
«Сколько тысяч еще таких дней впереди, — думал я, — все таких же, все одних и
тех же!» Молча,
уже в сумерки, скитался я один за казармами, вдоль забора и вдруг увидал нашего Шарика, бегущего прямо ко мне.
Обыкновенно ходил всё один и
тот же, несколько лет сряду, Алмазов, суровый, смуглый и сухощавый человек,
уже в летах, необщительный и брюзгливый.
Верно,
уж очень ему пить захотелось, а
уж что очень захотелось,
то должно быть исполнено.
Точно, перескочив раз через заветную для него черту, он
уже начинает любоваться на
то, что нет для него больше ничего святого; точно подмывает его перескочить разом через всякую законность и власть и насладиться самой разнузданной и беспредельной свободой, насладиться этим замиранием сердца от ужаса, которого невозможно, чтоб он сам к себе не чувствовал.
Все это может быть похоже на
то ощущение, когда человек с высокой башни тянется в глубину, которая под ногами, так что
уж сам, наконец, рад бы броситься вниз головою: поскорей, да и дело с концом!
Этот Лука Кузьмич был
тот самый маленький, тоненький, с востреньким носиком, молоденький арестантик нашей казармы, из хохлов, о котором
уже как-то и упоминал я.
Того только и было нужно Лучке. Однако ж он не сейчас продолжал свой рассказ, даже как будто и внимания не удостоил Кобылина. Спокойно расправил нитки, спокойно и лениво передернул под собой ноги и наконец-то
уж заговорил...
Сняв нижнее белье, положим, хоть с левой ноги, нужно пропустить его сначала между ногой и кандальным кольцом; потом, освободив ногу, продеть это белье назад сквозь
то же кольцо; потом все,
уже снятое с левой ноги, продернуть сквозь кольцо на правой ноге; а затем все продетое сквозь правое кольцо опять продеть к себе обратно.
Вымыв меня, он с такими же церемониями,
то есть с поддержками и с предостережениями на каждом шагу, точно я был фарфоровый, доставил меня в передбанник и помог надеть белье и,
уже когда совершенно кончил со мной, бросился назад в баню, париться.
Он был тоже из шутников; но не давал потачки нашим брезгливым ненавистникам смеха, так что его
уж никто не ругал за
то, что он «пустой и бесполезный» человек.
Я было сначала
того да сего, а она мне: «Нет, этого не моги, Саша, потому я хочу всю невинность свою сохранить, чтоб тебе же достойной женой быть», и только ласкается, смеется таково звонко… да чистенькая такая была, я
уж и не видал таких, кроме нее.
Между
тем еще не успело совсем ободнять, как
уже начали раздаваться за воротами острога призывные крики ефрейтора: «Поваров!» Эти крики раздавались чуть не поминутно и продолжались почти два часа.
Между
тем начинались
уж и сумерки.
Смеявшийся за час
тому назад
уже рыдал где-нибудь, напившись через край.
Видно, что они
уже долго спорят и преж
того даже поссорились.
— Да по деньку на день. А
уж кто празднику рад,
тот спозаранку пьян; вы
уж меня извините! — Варламов говорил несколько нараспев.
Но, несмотря на
то, что не было афиши, я
уже знал в главных чертах состав предполагаемого представления.
Впрочем, надо признаться, и тут арестанты умели себя выдержать и достоинство соблюсти: восторгались выходками Баклушина и рассказами о будущем театре или только самый молодой и желторотый народ, без выдержки, или только самые значительные из арестантов, которых авторитет был незыблемо установлен, так что им
уж нечего было бояться прямо выражать свои ощущения, какие бы они ни были, хотя бы самого наивного (
то есть, по острожным понятиям, самого неприличного) свойства.
Но кроме
того, что один буквально сидел на другом, особенно в задних рядах, заняты были еще нары, кулисы, и, наконец, нашлись любители, постоянно ходившие за театр, в другую казарму, и
уже оттуда, из-за задней кулисы, высматривавшие представление.
Нецветаев был до
того углублен в свое занятие, что
уж и не смотрел ни на кого и никуда, даже говорил, не подымая глаз, и только и делал, что следил за своей тросточкой и за ее кончиком.
Так
уж, верно,
тому и быть должно.
Этот больной был чахоточный, лежавший напротив меня по фамильи Устьянцев, из подсудимых солдат,
тот самый, который, испугавшись наказания, выпил крышку вина, крепко настояв в нем табаку, и
тем нажил себе чахотку; о нем я
уже упоминал как-то прежде.
Он было хотел продолжать, но страшно закашлялся на несколько минут, выплевывая кровью. Скоро холодный, изнурительный пот выступил на узеньком лбу его. Кашель мешал ему, а
то бы он всё говорил; по глазам его видно было, как хотелось ему еще поругаться; но в бессилии он только отмахивался рукою… Так что Чекунов под конец
уж и позабыл его.
Помощь обыкновенно была в частой и необходимой перемене смоченной в холодной воде простыни или рубашки, которою одевали истерзанную спину, особенно если наказанный сам
уже был не в силах наблюдать за собой, да, кроме
того, в ловком выдергивании заноз из болячек, которые зачастую остаются в спине от сломавшихся об нее палок.
И страшно и гадко представить себе теперь, до какой же степени должен был отравляться этот и без
того уже отравленный воздух по ночам у нас, когда вносили этот ушат, при теплой температуре палаты и при известных болезнях, при которых невозможно обойтись без выхода.