Неточные совпадения
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны,
а сие похвально! Гм… генерала
же Епанчина знаем-с, собственно потому,
что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому
что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму,
а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
— О, еще бы! — тотчас
же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний.
А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
—
А ты откуда узнал,
что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и
что только им от этого толку,
что они прихвостнями тотчас
же лезут?
А это правда,
что вот родитель мой помер,
а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
А он
что же мне знать-то в свое время не дал?
Может, оттого,
что в эдакую минуту встретил, да вот ведь и его встретил (он указал на Лебедева),
а ведь не полюбил
же его.
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то,
что вам здесь и находиться не следует,
а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы
что же, у нас жить,
что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
А мне тогда
же пришла в голову одна мысль:
а что, если это даже и хуже?
— Вот
что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас
же опять сяду кой-что просмотреть и подписать,
а потом отправлюсь к его сиятельству,
а потом на службу, так и выходит,
что я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден,
что вы превосходно воспитаны,
что…
А сколько вам лет, князь?
— О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому
что самому хочется посмотреть, к
чему я способен. Учился
же я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно,
а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
— Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм…
А знаешь, Ганя, я уж, так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала,
что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри
же, знай.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда
же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится,
что последнего слова еще не сказано,
а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда
же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет,
а ведь известно, на
что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот
же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще,
чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк,
а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
Для вас
же, князь, это даже больше
чем клад, во-первых, потому
что вы будете не один,
а, так сказать, в недрах семейства,
а по моему взгляду, вам нельзя с первого шагу очутиться одним в такой столице, как Петербург.
— Да
что же, жениться, я думаю, и завтра
же можно; женился бы,
а чрез неделю, пожалуй, и зарезал бы ее.
Мы уже сказали сейчас,
что сам генерал, хотя был человек и не очень образованный,
а, напротив, как он сам выражался о себе, «человек самоучный», но был, однако
же, опытным супругом и ловким отцом.
Да и предоставленные вполне своей воле и своим решениям невесты натурально принуждены
же будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда дело загорится, потому
что возьмутся за дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось бы только неусыпнее и как можно неприметнее наблюдать, чтобы не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения,
а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и направить дело всеми влияниями.
Затем стал говорить генерал Епанчин, в своем качестве отца, и говорил резонно, избегнул трогательного, упомянул только,
что вполне признает ее право на решение судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул собственным смирением, представив на вид,
что судьба его дочери,
а может быть и двух других дочерей, зависит теперь от ее
же решения.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко;
чему же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и
чем дальше, тем дороже, так
что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный,
а вставал еще счастливее.
А почему это все — довольно трудно рассказать.
— И философия ваша точно такая
же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме,
а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на то
что на копейки.
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о
чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче,
что вот как
же это так: он теперь есть и живет,
а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто
же?
—
А какие, однако
же, вы храбрые, вот вы смеетесь,
а меня так всё это поразило в его рассказе,
что я потом во сне видел, именно эти пять минут видел…
— Коли говорите,
что были счастливы, стало быть, жили не меньше,
а больше; зачем
же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста,
что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
— Значит, коль находят,
что это не женское дело, так тем самым хотят сказать (
а стало быть, оправдать),
что это дело мужское. Поздравляю за логику. И вы так
же, конечно, думаете?
Я им тотчас
же рассказал и растолковал поступок пастора; все на него рассердились,
а некоторые до того,
что ему камнями стекла в окнах разбили.
Мне казалось,
что я всё буду там, но я увидал наконец,
что Шнейдеру нельзя
же было содержать меня,
а тут подвернулось дело до того, кажется, важное,
что Шнейдер сам заторопил меня ехать и за меня отвечал сюда.
—
Что, милостивые государыни, вы думали,
что вы
же его будете протежировать, как бедненького,
а он вас сам едва избрать удостоил, да еще с оговоркой,
что приходить будет только изредка.
Да, еще: когда я спросил, уже взяв записку, какой
же ответ? тогда она сказала,
что без ответа будет самый лучший ответ, — кажется, так; извините, если я забыл ее точное выражение,
а передаю, как сам понял.
—
Что сегодня? — встрепенулся было Ганя и вдруг набросился на князя. —
А, понимаю, вы уж и тут!.. Да
что у вас, наконец, болезнь это,
что ли, какая? Удержаться не можете? Да ведь поймите
же наконец, ваше сиятельство…
—
А как
же вы меня узнали,
что это я?
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет
же?!
А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят,
что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит,
а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С тем и ехал, чтобы с тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Любил вначале. Ну, да довольно… Есть женщины, которые годятся только в любовницы и больше ни во
что. Я не говорю,
что она была моею любовницей. Если захочет жить смирно, и я буду жить смирно; если
же взбунтуется, тотчас
же брошу,
а деньги с собой захвачу. Я смешным быть не хочу; прежде всего не хочу быть смешным.
Вы скажете, это всё по-детски или, пожалуй, поэзия, —
что ж, тем мне
же веселее будет,
а дело все-таки сделается.
— Завтра расскажете! Не робейте очень-то. Дай вам бог успеха, потому
что я сам ваших убеждений во всем! Прощайте. Я обратно туда
же и расскажу Ипполиту.
А что вас примут, в этом и сомнения нет, не опасайтесь! Она ужасно оригинальная. По этой лестнице в первом этаже, швейцар укажет!
— Да как тут доказать,
что я не солгу? — спросил Ганя. —
А если солгу, то вся мысль игры пропадает. И кто
же не солжет? Всякий непременно лгать станет.
За петуха мы поссорились, и значительно,
а тут как раз вышел случай,
что меня, по первой
же просьбе моей, на другую квартиру перевели, в противоположный форштадт, в многочисленное семейство одного купца с большою бородищей, как теперь его помню.
Что же касается мужчин, то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не мог, но хоть смутно,
а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в
чем дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер,
чем ее в такую минуту покинул.
—
А сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуйста, вот тут, вот на этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняя компания? Ну, пусть войдут и сядут; вон там на диване можно, вот еще диван. Вот там два кресла…
что же они, не хотят,
что ли?
Еще он меня виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал, денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там,
а здесь Ганечку; и
что же б ты думала: я с ним эти пять лет не жила,
а деньги-то с него брала, и думала,
что права!
–…Но мы, может быть, будем не бедны,
а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем
же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль,
что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет,
что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…
Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты воображала, доброго, честного, хорошего и такого
же глупенького,
что вдруг придет да и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна,
а я вас обожаю!» Да так, бывало, размечтаешься,
что с ума сойдешь…
А дочки тоже подивились на свою мамашу, так торжественно объявившую им,
что «главнейшая черта ее жизни — беспрерывная ошибка в людях», и в то
же самое время поручавшую князя вниманию «могущественной» старухи Белоконской в Москве, причем, конечно, пришлось выпрашивать ее внимания Христом да богом, потому
что «старуха» была в известных случаях туга на подъем.
А между тем все-таки тут наглупил: явились, например, кредиторы покойного купца, по документам спорным, ничтожным,
а иные, пронюхав о князе, так и вовсе без документов, и
что же?
— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять дней тому назад говорил. И кого
же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил,
а этого
же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то,
что пятьдесят рублей обещал ему дать…
— Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит,
а другой у вас заискивает;
а я вам вовсе льстить не намерен, было бы вам это известно. Но не без смысла
же вы: вот рассудите-ка меня с ним. Ну, хочешь, вот князь нас рассудит? — обратился он к дяде. — Я даже рад, князь,
что вы подвернулись.
—
А того не знает,
что, может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и стою,
что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой
же нищий, по ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот и вынянчил, вон он смеется теперь надо мной!
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то. О предстоящем
же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает. О нем
же самом как об апельсинной корке помышляет, не более, то есть и более, со страхом и ужасом, даже говорить запрещает,
а видятся разве только
что по необходимости… и он это слишком чувствует!
А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
Лебедев
же знал утвердительно,
что не «может быть»,
а наверно займет.
— Да
чего лучше, — вздумал наконец Лебедев, — переезжайте ко мне прямо из гостиницы, сегодня
же,
а послезавтра мы все вместе и в Павловск.
Был уже двенадцатый час. Князь знал,
что у Епанчиных в городе он может застать теперь одного только генерала, по службе, да и то навряд. Ему подумалось,
что генерал, пожалуй, еще возьмет его и тотчас
же отвезет в Павловск,
а ему до того времени очень хотелось сделать один визит. На риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в Павловск до завтра, князь решился идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.