Неточные совпадения
Эта младшая
была даже совсем красавица и
начинала в свете обращать на себя большое внимание.
Еще
в Берлине подумал: «Это почти родственники,
начну с них; может
быть, мы друг другу и пригодимся, они мне, я им, — если они люди хорошие».
Генерал вышел, и князь так и не успел рассказать о своем деле, о котором
начинал было чуть ли не
в четвертый раз.
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами
в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё
было бы спасено!
Может
быть, мы не очень повредим выпуклости нашего рассказа, если остановимся здесь и прибегнем к помощи некоторых пояснений для прямой и точнейшей постановки тех отношений и обстоятельств,
в которых мы находим семейство генерала Епанчина
в начале нашей повести.
Переговоры, однако, начались; пункт, на котором
был основан весь маневр обоих друзей, а именно возможность увлечения Настасьи Филипповны к Гане,
начал мало-помалу выясняться и оправдываться, так что даже Тоцкий
начинал иногда верить
в возможность успеха.
С ним все время неотлучно
был священник, и
в тележке с ним ехал, и все говорил, — вряд ли тот слышал: и
начнет слушать, а с третьего слова уж не понимает.
Тут я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому что у меня больше уж не
будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она не думала, что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую я ее не потому, что влюблен
в нее, а потому, что мне ее очень жаль, и что я с самого
начала ее нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную.
Я их остановил, потому что уж это
было дурно; но тотчас же
в деревне все всё узнали, и вот тут и
начали обвинять меня, что я испортил детей.
В таком случае они обыкновенно становились неподалеку и
начинали нас стеречь от чего-то и от кого-то, и это
было для них необыкновенно приятно.
«Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, — соображал князь про себя, проходя
в кабинет и чувствуя некоторое угрызение… — Но… может
быть, я и хорошо сделал, что проговорился…» У него
начинала мелькать одна странная идея, впрочем, еще не совсем ясная.
— Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (все
в нем
в эту минуту
было как-то разбросано и кипело
в беспорядке, так что он и с мыслями собраться не мог), — послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить
в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого
начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли
в гостиную и сели, а Нина Александровна только что
начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как генерал вдруг пожаловал сам
в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал, может
быть, и заметил эту досаду, но продолжал
быть в превосходнейшем настроении духа.
Но только что Нина Александровна успела
было начать о своем «особенном удовольствии», как Настасья Филипповна, не дослушав ее, быстро обратилась к Гане, и, садясь (без приглашения еще) на маленький диванчик,
в углу у окна, вскричала...
Коля провел князя недалеко, до Литейной,
в одну кафе-биллиардную,
в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо,
в углу,
в отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович, с бутылкой пред собой на столике и
в самом деле с «Indеpendance Belge»
в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и
начал было горячее и многословное объяснение,
в котором, впрочем, князь почти ничего не понял, потому что генерал
был уж почти что готов.
Но хоть и грубо, а все-таки бывало и едко, а иногда даже очень, и это-то, кажется, и нравилось Настасье Филипповне. Желающим непременно бывать у нее оставалось решиться переносить Фердыщенка. Он, может
быть, и полную правду угадал, предположив, что его с того и
начали принимать, что он с первого разу стал своим присутствием невозможен для Тоцкого. Ганя, с своей стороны, вынес от него целую бесконечность мучений, и
в этом отношении Фердыщенко сумел очень пригодиться Настасье Филипповне.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются,
начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же
быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне,
в шляпу, князь
будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
Он от радости задыхался: он ходил вокруг Настасьи Филипповны и кричал на всех: «Не подходи!» Вся компания уже набилась
в гостиную. Одни
пили, другие кричали и хохотали, все
были в самом возбужденном и непринужденном состоянии духа. Фердыщенко
начинал пробовать к ним пристроиться. Генерал и Тоцкий сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже
был со шляпой
в руке, но он стоял молча и все еще как бы оторваться не мог от развивавшейся пред ним картины.
— Просто-запросто
есть одно странное русское стихотворение, — вступился наконец князь Щ., очевидно, желая поскорее замять и переменить разговор, — про «рыцаря бедного», отрывок без
начала и конца. С месяц назад как-то раз смеялись все вместе после обеда и искали, по обыкновению, сюжета для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете, что общая семейная задача давно уже
в том, чтобы сыскать сюжет для картины Аделаиды Ивановны. Тут и напали на «рыцаря бедного», кто первый, не помню…
Лизавета Прокофьевна чуть
было не прогнала ее на место, но
в ту самую минуту, как только
было Аглая
начала декламировать известную балладу, два новые гостя, громко говоря, вступили с улицы на террасу.
— Господа, я никого из вас не ожидал, —
начал князь, — сам я до сего дня
был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной
в другую комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…
Лизавета Прокофьевна
была дама горячая и увлекающаяся, так что вдруг и разом, долго не думая, подымала иногда все якоря и пускалась
в открытое море, не справляясь с погодой. Иван Федорович с беспокойством пошевелился. Но покамест все
в первую минуту поневоле остановились и ждали
в недоумении, Коля развернул газету и
начал вслух, с показанного ему подскочившим Лебедевым места...
— По моему мнению, —
начал князь довольно тихо, — по моему мнению, вы, господин Докторенко, во всем том, что сказали сейчас, наполовину совершенно правы, даже я согласен, что на гораздо большую половину, и я бы совершенно
был с вами согласен, если бы вы не пропустили чего-то
в ваших словах.
Я только понял с первого разу, что
в этом Чебарове всё главное дело и заключается, что, может
быть, он-то и подучил вас, господин Бурдовский, воспользовавшись вашею простотой,
начать это всё, если говорить откровенно.
— Послушайте, Келлер, я бы на вашем месте лучше не признавался
в этом без особой нужды, —
начал было князь, — а впрочем, ведь вы, может
быть, нарочно на себя наговариваете?
Князь выслушал, казалось,
в удивлении, что к нему обратились, сообразил, хотя, может
быть, и не совсем понял, не ответил, но, видя, что она и все смеются, вдруг раздвинул рот и
начал смеяться и сам. Смех кругом усилился; офицер, должно
быть, человек смешливый, просто прыснул со смеху. Аглая вдруг гневно прошептала про себя...
К стыду своему, князь
был до того рассеян, что
в самом
начале даже ничего и не слышал, и когда генерал остановился пред ним с каким-то горячим вопросом, то он принужден
был ему сознаться, что ничего не понимает.
Ночь
была тихая, теплая, светлая, — петербургская ночь
начала июня месяца, но
в густом, тенистом парке,
в аллее, где он находился,
было почти уже совсем темно.
— Господа, это… это вы увидите сейчас что такое, — прибавил для чего-то Ипполит и вдруг
начал чтение: «Необходимое объяснение». Эпиграф: «Après moi le déluge» [«После меня хоть потоп» (фр.).]… Фу, черт возьми! — вскрикнул он, точно обжегшись, — неужели я мог серьезно поставить такой глупый эпиграф?.. Послушайте, господа!.. уверяю вас, что всё это
в конце концов, может
быть, ужаснейшие пустяки! Тут только некоторые мои мысли… Если вы думаете, что тут… что-нибудь таинственное или… запрещенное… одним словом…
Я думаю, что
был уже час первый
в начале; я совершенно не спал и лежал с открытыми глазами; вдруг дверь моей комнаты отворилась, и вошел Рогожин.
«У меня
был маленький карманный пистолет; я завел его, когда еще
был ребенком,
в тот смешной возраст, когда вдруг
начинают нравиться истории о дуэлях, о нападениях разбойников, о том, как и меня вызовут на дуэль и как благородно я
буду стоять под пистолетом.
Знайте, что
есть такой предел позора
в сознании собственного ничтожества и слабосилия, дальше которого человек уже не может идти и с которого
начинает ощущать
в самом позоре своем громадное наслаждение…
В таких случаях, чем более она краснела, тем более, казалось, и сердилась на себя за это, что видимо выражалось
в ее сверкавших глазах; обыкновенно, минуту спустя, она уже переносила свой гнев на того, с кем говорила,
был или не
был тот виноват, и
начинала с ним ссориться.
Когда же, особенно
в таких щекотливых случаях, непременно надо
было заговорить, то
начинала разговор с необыкновенным высокомерием и как будто с каким-то вызовом.
Застав свидание и слыша странные слова дочери, Лизавета Прокофьевна
была ужасно испугана, по многим причинам; но приведя теперь с собой князя, струсила, что
начала дело: «Почему ж Аглая не могла бы встретиться и разговориться с князем
в парке, даже, наконец, если б это
было и наперед условленное у них свидание?»
Птицын проживал
в Павловске
в невзрачном, но поместительном деревянном доме, стоявшем на пыльной улице, и который скоро должен
был достаться ему
в полную собственность, так что он уже его,
в свою очередь,
начинал продавать кому-то.
Но великодушная борьба с беспорядком обыкновенно продолжалась недолго; генерал
был тоже человек слишком «порывчатый», хотя и
в своем роде; он обыкновенно не выносил покаянного и праздного житья
в своем семействе и кончал бунтом; впадал
в азарт,
в котором сам, может
быть,
в те же самые минуты и упрекал себя, но выдержать не мог: ссорился,
начинал говорить пышно и красноречиво, требовал безмерного и невозможного к себе почтения и
в конце концов исчезал из дому, иногда даже на долгое время.
Генерал говорил минут десять, горячо, быстро, как бы не успевая выговаривать свои теснившиеся толпой мысли; даже слезы заблистали под конец
в его глазах, но все-таки это
были одни фразы без
начала и конца, неожиданные слова и неожиданные мысли, быстро и неожиданно прорывавшиеся и перескакивавшие одна чрез другую.
— Уверяю вас, генерал, что совсем не нахожу странным, что
в двенадцатом году вы
были в Москве и… конечно, вы можете сообщить… так же как и все бывшие. Один из наших автобиографов
начинает свою книгу именно тем, что
в двенадцатом году его, грудного ребенка,
в Москве, кормили хлебом французские солдаты.
Рассказы англомана заключали
в себе, должно
быть, что-нибудь и веселое, потому что старичок
начал, наконец, смеяться желчному задору рассказчика.
И не нас одних, а всю Европу дивит
в таких случаях русская страстность наша; у нас коль
в католичество перейдет, то уж непременно иезуитом станет, да еще из самых подземных; коль атеистом станет, то непременно
начнет требовать искоренения веры
в бога насилием, то
есть, стало
быть, и мечом!
Я знаю, что говорить нехорошо: лучше просто пример, лучше просто
начать… я уже
начал… и — и неужели
в самом деле можно
быть несчастным?
Он знал только, что
начал совершенно ясно всё отличать
в этот вечер только с той минуты, когда Аглая вдруг вошла к нему на террасу и он вскочил с дивана и вышел на средину комнаты ее встретить:
было четверть восьмого.
Две недели спустя, то
есть уже
в начале июля, и
в продолжение этих двух недель история нашего героя, и особенно последнее приключение этой истории, обращаются
в странный, весьма увеселительный, почти невероятный и
в то же время почти наглядный анекдот, распространяющийся мало-помалу по всем улицам, соседним с дачами Лебедева, Птицына, Дарьи Алексеевны, Епанчиных, короче сказать, почти по всему городу и даже по окрестностям его.
Так, нам совершенно известно, что
в продолжение этих двух недель князь целые дни и вечера проводил вместе с Настасьей Филипповной, что она брала его с собой на прогулки, на музыку; что он разъезжал с нею каждый день
в коляске; что он
начинал беспокоиться о ней, если только час не видел ее (стало
быть, по всем признакам, любил ее искренно); что слушал ее с тихою и кроткою улыбкой, о чем бы она ему ни говорила, по целым часам, и сам ничего почти не говоря.
Даже Вера Лебедева некоторое время негодовала на него; даже Коля негодовал; негодовал даже Келлер, до того времени как выбран
был в шафера, не говоря уже о самом Лебедеве, который даже
начал интриговать против князя, и тоже от негодования, и даже весьма искреннего.
— Да, да; да, да, — качал головою князь,
начиная краснеть, — да, это почти что ведь так; и знаете, я действительно почти всю ночь накануне не спал,
в вагоне, и всю запрошлую ночь, и очень
был расстроен…
Но
в комнате
было очень темно; летние «белые» петербургские ночи
начинали темнеть, и если бы не полная луна, то
в темных комнатах Рогожина, с опущенными сторами, трудно
было бы что-нибудь разглядеть.