Неточные совпадения
В Гане что-то происходило особенное, когда он задавал этот
вопрос. Точно новая и особенная какая-то идея загорелась у него в мозгу и нетерпеливо засверкала в глазах его. Генерал же, который искренно и простосердечно беспокоился, тоже покосился на
князя, но как бы не ожидая много от его ответа.
— В этом лице… страдания много… — проговорил
князь, как бы невольно, как бы сам с собою говоря, а не на
вопрос отвечая.
— Ну же, ну! — продолжал гримасничать Фердыщенко, — да ну же! О, господи, каких бы я вещей на такой
вопрос насказал! Да ну же… Пентюх же ты,
князь, после этого!
— С Иваном Федоровичем Епанчиным я действительно бывал в большой дружбе, — разливался генерал на
вопросы Настасьи Филипповны. — Я, он и покойный
князь Лев Николаевич Мышкин, сына которого я обнял сегодня после двадцатилетней разлуки, мы были трое неразлучные, так сказать, кавалькада: Атос, Портос и Арамис. Но увы, один в могиле, сраженный клеветой и пулей, другой перед вами и еще борется с клеветами и пулями…
Представлялся и еще один неразрешенный
вопрос, и до того капитальный, что
князь даже думать о нем боялся, даже допустить его не мог и не смел, формулировать как, не знал, краснел и трепетал при одной мысли о нем.
— Я не делал вам признаний, — ответил
князь, покраснев, — я только ответил на ваш
вопрос.
Все засмеялись.
Князю пришло на ум, что Лебедев и действительно, может быть, жмется и кривляется потому только, что, предчувствуя его
вопросы, не знает, как на них ответить, и выгадывает время.
— Си-сироты, — начал было, покоробившись, Лебедев, но приостановился:
князь рассеянно смотрел пред собой и, уж конечно, забыл свой
вопрос. Прошло еще с минуту; Лебедев высматривал и ожидал.
Предложение
князя он принял чуть не с восторгом, так что на прямой
вопрос его о цене даже замахал руками.
Некоторая резкая порывчатость и странная раздражительность
вопроса, заключавшегося в ответе, еще более поразили
князя.
Князь поглядел и не ответил; он вдруг задумался и, кажется, не слыхал
вопроса. Рогожин не настаивал и выжидал. Помолчали.
Рогожин едко усмехнулся; проговорив свой
вопрос, он вдруг отворил дверь и, держась за ручку замка, ждал, пока
князь выйдет.
Князь удивился, но вышел. Тот вышел за ним на площадку лестницы и притворил дверь за собой. Оба стояли друг пред другом с таким видом, что, казалось, оба забыли, куда пришли и что теперь надо делать.
На
вопрос ее об имени, —
вопрос, которому она как бы с намерением придала оттенок таинственности, —
князь сначала было не хотел ответить; но тотчас же воротился и настойчиво попросил передать его имя Настасье Филипповне.
Припоминая потом всю эту минуту,
князь долго в чрезвычайном смущении мучился одним неразрешимым для него
вопросом: как можно было соединить такое истинное, прекрасное чувство с такою явною и злобною насмешкой?
К изумлению
князя, та оглядела его в недоумении и вопросительно, точно хотела дать ему знать, что и речи между ними о «рыцаре бедном» быть не могло и что она даже не понимает
вопроса.
— Я очень рад, если он останется, конечно, ему трудно ехать, — объявлял
князь на раздражительные
вопросы Лизаветы Прокофьевны.
Сущность загадки, кроме других сторон дела, состояла для
князя в скорбном
вопросе: он ли именно виноват и в этой новой «чудовищности», или только…
Но если Ганя и в самом деле ждал целого рода нетерпеливых
вопросов, невольных сообщений, дружеских излияний, то он, конечно, очень ошибся. Во все двадцать минут его посещения
князь был даже очень задумчив, почти рассеян. Ожидаемых
вопросов, или, лучше сказать, одного главного
вопроса, которого ждал Ганя, быть не могло. Тогда и Ганя решился говорить с большою выдержкой. Он, не умолкая, рассказывал все двадцать минут, смеялся, вел самую легкую, милую и быструю болтовню, но до главного не коснулся.
Князь с чрезвычайным любопытством глядел на Келлера.
Вопрос о двойных мыслях видимо и давно уже занимал его.
Весь почти час пути он говорил один, задавал
вопросы, сам разрешал их, пожимал руку
князя и по крайней мере в том одном убедил
князя, что его он и не думает подозревать в чем-нибудь.
— Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы отказаться отвечать на такой
вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за письмо и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (
князь покраснел еще чуть не вдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.
В
князе была одна особенная черта, состоявшая в необыкновенной наивности внимания, с каким он всегда слушал что-нибудь его интересовавшее, и ответов, какие давал, когда при этом к нему обращались с
вопросами.
— Но чтобы доказать вам, что в этот раз я говорил совершенно серьезно, и главное, чтобы доказать это
князю (вы,
князь, чрезвычайно меня заинтересовали, и клянусь вам, что я не совсем еще такой пустой человек, каким непременно должен казаться, — хоть я и в самом деле пустой человек!), и… если позволите, господа, я сделаю
князю еще один последний
вопрос, из собственного любопытства, им и кончим.
Этот
вопрос мне, как нарочно, два часа тому назад пришел в голову (видите,
князь, я тоже иногда серьезные вещи обдумываю); я его решил, но посмотрим, что скажет
князь.
— Как вы думаете,
князь? — не дослушал Евгений Павлович, поймав на себе любопытный и серьезный взгляд
князя Льва Николаевича. — Как вам кажется: частный это случай или общий? Я, признаюсь, для вас и выдумал этот
вопрос.
— Нет-с, я не про то, — сказал Евгений Павлович, — но только как же вы,
князь (извините за
вопрос), если вы так это видите и замечаете, то как же вы (извините меня опять) в этом странном деле… вот что на днях было… Бурдовского, кажется… как же вы не заметили такого же извращения идей и нравственных убеждений? Точь-в-точь ведь такого же! Мне тогда показалось, что вы совсем не заметили?
Приятель Евгения Павловича сделал один
вопрос, но
князь, кажется, на него не ответил или до того странно промямлил что-то про себя, что офицер посмотрел на него очень пристально, взглянул потом на Евгения Павловича, тотчас понял, для чего тот выдумал это знакомство, чуть-чуть усмехнулся и обратился опять к Аглае.
К стыду своему,
князь был до того рассеян, что в самом начале даже ничего и не слышал, и когда генерал остановился пред ним с каким-то горячим
вопросом, то он принужден был ему сознаться, что ничего не понимает.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим
вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за
князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
— Но своего, своего! — лепетал он
князю, — на собственное иждивение, чтобы прославить и поздравить, и угощение будет, закуска, и об этом дочь хлопочет; но,
князь, если бы вы знали, какая тема в ходу. Помните у Гамлета: «Быть или не быть?» Современная тема-с, современная!
Вопросы и ответы… И господин Терентьев в высшей степени… спать не хочет! А шампанского он только глотнул, глотнул, не повредит… Приближьтесь,
князь, и решите! Все вас ждали, все только и ждали вашего счастливого ума…
— А вы и не подозреваете, милый
князь, — продолжал усмехаться Евгений Павлович, не отвечая на прямой
вопрос, — вы не подозреваете, что я просто пришел вас надуть и мимоходом от вас что-нибудь выпытать, а?
По настоянию Аглаи
князь должен был рассказать тотчас же и даже в большой подробности всю историю прошлой ночи. Она торопила его в рассказе поминутно, но сама перебивала беспрерывными
вопросами, и почти всё посторонними. Между прочим, она с большим любопытством выслушала о том, что говорил Евгений Павлович, и несколько раз даже переспросила.
— Да, о себе, — ответил
князь, не замечая никакого злорадства в
вопросе.
— О нет, — задумчиво продолжал
князь, не замечая тона
вопроса, — я почти всё молчал. Я часто хотел говорить, но я, право, не знал, что сказать. Знаете, в иных случаях лучше совсем не говорить. О, я любил ее; о, очень любил… но потом… потом… потом она всё угадала…
— Без всякого сомнения, в этом главный
вопрос; вы удивительно точно находите слова и мысли и определяете положения, сиятельнейший
князь.
Теперь следите,
князь,
вопрос: зачем он оставил адрес?
—
Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший
князь! Вы уже слишком принимаете к сердцу несчастье мое! Я не стою того. То есть я один не стою того; но вы страдаете и за преступника… за ничтожного господина Фердыщенка?
Вот что,
князь, и я теперь сообщу: давеча генерал, когда мы с ним шли к этому Вилкину, после того, как уже он мне рассказал о пожаре, и, кипя, разумеется, гневом, вдруг начал мне намекать то же самое про господина Фердыщенка, но так нескладно и неладно, что я поневоле сделал ему некоторые
вопросы, и вследствие того убедился вполне, что всё это известие единственно одно вдохновение его превосходительства…
Минутами бывал весел, но чаще задумывался, сам, впрочем, не зная о чем именно; вдруг начинал о чем-то рассказывать, — о Епанчиных, о
князе, о Лебедеве, — и вдруг обрывал и переставал совсем говорить, а на дальнейшие
вопросы отвечал только тупою улыбкой, впрочем, даже и не замечая, что его спрашивают, а он улыбается.
А
князь и сам вошел робко, чуть не ощупью, странно улыбаясь, засматривая всем в глаза и всем как бы задавая
вопрос, потому что Аглаи опять не было в комнате, чего он тотчас же испугался.
Сначала, дескать,
князь почтил его своею доверенностью в делах с известным «персонажем» (с Настасьей Филипповной); но потом совсем разорвал с ним и отогнал его от себя со срамом, и даже до такой обидной степени, что в последний раз с грубостью будто бы отклонил «невинный
вопрос о ближайших переменах в доме».
Когда же вечером, в девять часов,
князь явился в гостиную Епанчиных, уже наполненную гостями, Лизавета Прокофьевна тотчас же начала расспрашивать его о больном, с участием и подробно, и с важностью ответила Белоконской на ее
вопрос: «Кто таков больной и кто такая Нина Александровна?»
Князю это очень понравилось.
Согласитесь сами,
князь, что в ваши отношения к Настасье Филипповне с самого начала легло нечто условно-демократическое (я выражаюсь для краткости), так сказать, обаяние «женского
вопроса» (чтобы выразиться еще короче).
Отпевание произвело на
князя впечатление сильное и болезненное; он шепнул Лебедеву еще в церкви, в ответ на какой-то его
вопрос, что в первый раз присутствует при православном отпевании и только в детстве помнит еще другое отпевание в какой-то деревенской церкви.
Сначала
князь не хотел отвечать на некоторые особенные его
вопросы и только улыбался на советы «бежать даже хоть за границу; русские священники есть везде, и там обвенчаться можно».
Князь отвечал всем так просто и радушно, и в то же время с таким достоинством, с такою доверчивостью к порядочности своих гостей, что нескромные
вопросы затихли сами собой.
Но
князь не знал, что спросить дальше и чем окончить
вопрос; к тому же сердце его так стучало, что и говорить трудно было. Рогожин тоже молчал и смотрел на него по-прежнему, то есть как бы в задумчивости.