Неточные совпадения
Здоровье, цвет лица, крепкие, хотя и черные зубы, коренастое, плотное сложение, озабоченное выражение физиономии поутру на службе, веселое ввечеру за картами или у его сиятельства, —
все способствовало настоящим и грядущим успехам и устилало
жизнь его превосходительства розами.
Он очень хорошо заметил и положительно узнал, что молодой человек, очень хорошей фамилии, живущий в самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она знает и у себя принимает, давно уже любит ее
всею силой страсти, и, конечно, отдал бы половину
жизни за одну надежду приобресть ее симпатию.
Конечно, ему
всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление
жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
Вот тут-то, бывало, и зовет
все куда-то, и мне
все казалось, что если пойти
все прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там
вся и разгадка, и тотчас же новую
жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас; такой большой город мне
все мечтался, как Неаполь, в нем
все дворцы, шум, гром,
жизнь…
— И философия ваша точно такая же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней
вся задача в
жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная
жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на то что на копейки.
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно, хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища.
Все это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало быть, подарили же эту «бесконечную
жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
— Если сердитесь, то не сердитесь, — сказал он, — я ведь сам знаю, что меньше других жил и меньше
всех понимаю в
жизни. Я, может быть, иногда очень странно говорю…
Мне кажется, для них была ужасным наслаждением моя любовь к Мари, и вот в этом одном, во
всю тамошнюю
жизнь мою, я и обманул их.
Главное в том, что уже переменилась
вся моя
жизнь.
Я не имею никаких прав на ваше участие, не смею иметь никаких надежд; но когда-то вы выговорили одно слово, одно только слово, и это слово озарило
всю черную ночь моей
жизни и стало для меня маяком.
— Ничего, ничего я не забыл, идем! Сюда, на эту великолепную лестницу. Удивляюсь, как нет швейцара, но… праздник, и швейцар отлучился. Еще не прогнали этого пьяницу. Этот Соколович
всем счастьем своей
жизни и службы обязан мне, одному мне и никому иначе, но… вот мы и здесь.
— Марфа Борисовна, двадцать пять рублей…
все, что могу помощию благороднейшего друга. Князь! Я жестоко ошибся! Такова…
жизнь… А теперь… извините, я слаб, — продолжал генерал, стоя посреди комнаты и раскланиваясь во
все стороны, — я слаб, извините! Леночка! подушку… милая!
— Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из
всех своих дурных поступков в продолжение
всей своей
жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать!
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из
всей своей
жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
Князь, позвольте вас спросить, как вы думаете, мне вот
всё кажется, что на свете гораздо больше воров, чем неворов, и что нет даже такого самого честного человека, который бы хоть раз в
жизни чего-нибудь не украл.
— Генерал, кажется, по очереди следует вам, — обратилась к нему Настасья Филипповна, — если и вы откажетесь, то у нас
всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок «из моей собственной
жизни», но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить, — заключила она, рассмеявшись.
— О, если и вы обещаетесь, — с жаром вскричал генерал, — то я готов вам хоть
всю мою
жизнь пересказать; но я, признаюсь, ожидая очереди, уже приготовил свой анекдот…
— Мне, господа, как и всякому, случалось делать поступки не совсем изящные в моей
жизни, — начал генерал, — но страннее
всего то, что я сам считаю коротенький анекдот, который сейчас расскажу, самым сквернейшим анекдотом из
всей моей
жизни.
Повторяю, что, может быть, я и во многом в
жизни провинился, но этот случай считаю, по совести, самым сквернейшим поступком из
всей моей
жизни.
— Что
всего более облегчает мне мою задачу, — начал Афанасий Иванович, — это непременная обязанность рассказать никак не иначе, как самый дурной поступок
всей моей
жизни.
Сознаюсь с горечью, в числе
всех, бесчисленных, может быть, легкомысленных и… ветреных поступков
жизни моей, есть один, впечатление которого даже слишком тяжело залегло в моей памяти.
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут
вся моя
жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— А князь для меня то, что я в него в первого, во
всю мою
жизнь, как в истинно преданного человека поверила. Он в меня с одного взгляда поверил, и я ему верю.
Сам же он почти совсем успел отрезвиться, но зато чуть не одурел от
всех вынесенных им впечатлений в этот безобразный и ни на что не похожий день из
всей его
жизни.
— Не знаю совсем. Твой дом имеет физиономию
всего вашего семейства и
всей вашей рогожинской
жизни, а спроси, почему я этак заключил, — ничем объяснить не могу. Бред, конечно. Даже боюсь, что это меня так беспокоит. Прежде и не вздумал бы, что ты в таком доме живешь, а как увидал его, так сейчас и подумалось: «Да ведь такой точно у него и должен быть дом!»
Это бы ничего-с, маленькая слабость, но сейчас уверял, что
всю его
жизнь, с самого прапорщичьего чина и до самого одиннадцатого июня прошлого года, у него каждый день меньше двухсот персон за стол не садилось.
— Потому глубочайшее уважение, — продолжала также серьезно и важно Аглая в ответ почти на злобный вопрос матери, — потому что в стихах этих прямо изображен человек, способный иметь идеал, во-вторых, раз поставив себе идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему
всю свою
жизнь.
Но главное в том, что мысль эта укрепилась до точного и всеобщего убеждения только в последние годы
жизни Павлищева, когда
все испугались за завещание и когда первоначальные факты были забыты, а справки невозможны.
— Вас удержала Аглая Ивановна; ведь я не ошибаюсь? Это ведь ваша дочь Аглая Ивановна? Она так хороша, что я давеча с первого взгляда угадал ее, хоть и никогда не видал. Дайте мне хоть на красавицу-то в последний раз в
жизни посмотреть, — какою-то неловкою, кривою улыбкой улыбнулся Ипполит, — вот и князь тут, и супруг ваш, и
вся компания. Отчего вы мне отказываете в последнем желании?
Я смотрел в окно на Мейерову стену и думал только четверть часа говорить и
всех,
всех убедить, а раз-то в
жизни сошелся… с вами, если не с людьми! и что же вот вышло?
«Чтобы мать мучить, — в этом они цель своей
жизни видят, и это, конечно, так, потому что
всё это новые идеи,
всё это проклятый женский вопрос!
Был почти месяц в
жизни Лизаветы Прокофьевны, в который она совершенно было отдохнула от
всех беспокойств.
Мимо
всех, он протянул руку ей первой; она вспыхнула от удовольствия и пожелала ему «счастливой
жизни с этого самого дня».
— Увидите; скорее усаживайтесь; во-первых, уж потому, что собрался
весь этот ваш… народ. Я так и рассчитывал, что народ будет; в первый раз в
жизни мне расчет удается! А жаль, что не знал о вашем рождении, а то бы приехал с подарком… Ха-ха! Да, может, я и с подарком приехал! Много ли до света?
— Вы
всё про спанье; вы, князь, моя нянька! Как только солнце покажется и «зазвучит» на небе (кто это сказал в стихах: «на небе солнце зазвучало»? бессмысленно, но хорошо!) — так мы и спать. Лебедев! Солнце ведь источник
жизни? Что значат «источники
жизни» в Апокалипсисе? Вы слыхали о «звезде Полынь», князь?
— Не железные дороги, нет-с! — возражал Лебедев, в одно и то же время и выходивший из себя, и ощущавший непомерное наслаждение. — Собственно одни железные дороги не замутят источников
жизни, а
всё это в целом-с проклято,
всё это настроение наших последних веков, в его общем целом, научном и практическом, может быть, и действительно проклято-с.
Стало быть, была же мысль сильнейшая
всех несчастий, неурожаев, истязаний, чумы, проказы и
всего того ада, которого бы и не вынесло то человечество без той связующей, направляющей сердце и оплодотворяющей источники
жизни мысли!
В Москве жил один старик, один «генерал», то есть действительный статский советник, с немецким именем; он
всю свою
жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит «старичок генерал».
Неужто им непонятно, что, чем более я забудусь, чем более отдамся этому последнему призраку
жизни и любви, которым они хотят заслонить от меня мою Мейерову стену и
всё, что на ней так откровенно и простодушно написано, тем несчастнее они меня сделают?
А между тем я никогда, несмотря даже на
всё желание мое, не мог представить себе, что будущей
жизни и провидения нет.
Вернее
всего, что
всё это есть, но что мы ничего не понимаем в будущей
жизни и в законах ее.
Да и довольно. Когда я дойду до этих строк, то, наверно, уж взойдет солнце и «зазвучит на небе», и польется громадная, неисчислимая сила по
всей подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря на источник силы и
жизни, и не захочу этой
жизни! Если б я имел власть не родиться, то наверно не принял бы существования на таких насмешливых условиях. Но я еще имею власть умереть, хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт.
— Говорите
всё! Не лгите хоть раз в вашей
жизни! — дрожал и приказывал Ипполит.
Сердце его замерло; он ни за что, ни за что не хотел признать ее за преступницу; но он чувствовал, что тотчас же произойдет что-то ужасное, на
всю его
жизнь.
Вы усмехаетесь нелепости вашего сна и чувствуете в то же время, что в сплетении этих нелепостей заключается какая-то мысль, но мысль уже действительная, нечто принадлежащее к вашей настоящей
жизни, нечто существующее и всегда существовавшее в вашем сердце; вам как будто было сказано вашим сном что-то новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно, оно радостное или мучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам —
всего этого вы не можете ни понять, ни припомнить.
В том-то и дело, что умный «обыкновенный» человек, даже если б и воображал себя мимоходом (а пожалуй, и во
всю свою
жизнь) человеком гениальным и оригинальнейшим, тем не менее сохраняет в сердце своем червячка сомнения, который доводит до того, что умный человек кончает иногда совершенным отчаянием; если же и покоряется, то уже совершенно отравившись вогнанным внутрь тщеславием.
Для него нисколько не успокоительна и не утешительна мысль, что он так хорошо исполнил свои человеческие обязанности; даже, напротив, она-то и раздражает его: «Вот, дескать, на что ухлопал я
всю мою
жизнь, вот что связало меня по рукам и по ногам, вот что помешало мне открыть порох!
Умирая (потому что я все-таки умру, хоть и потолстел, как вы уверяете), умирая, я почувствовал, что уйду в рай несравненно спокойнее, если успею одурачить хоть одного представителя того бесчисленного сорта людей, который преследовал меня
всю мою
жизнь, который я ненавидел
всю мою
жизнь и которого таким выпуклым изображением служит многоуважаемый брат ваш.
Бесспорно, для него составляло уже верх блаженства одно то, что он опять будет беспрепятственно приходить к Аглае, что ему позволят с нею говорить, с нею сидеть, с нею гулять, и, кто знает, может быть, этим одним он остался бы доволен на
всю свою
жизнь!
Я с любопытством шел сюда сегодня, со смятением: мне надо было видеть самому и лично убедиться: действительно ли
весь этот верхний слой русских людей уж никуда не годится, отжил свое время, иссяк исконною
жизнью и только способен умереть, но
всё еще в мелкой завистливой борьбе с людьми… будущими, мешая им, не замечая, что сам умирает?