Неточные совпадения
— Да… как
же это? — удивился до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого
все лицо тотчас
же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас
же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове
весь месяц пролежал.
— Это вот
всё так и есть, — мрачно и насупившись подтвердил Рогожин, — то
же мне и Залёжев тогда говорил.
Я, однако
же, на час втихомолку сбегал и Настасью Филипповну опять видел;
всю ту ночь не спал.
«Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда
же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж
все равно», и как окаянный воротился домой.
— По-ку-рить? — с презрительным недоумением вскинул на него глаза камердинер, как бы
все еще не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к тому
же вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
Вам
же все это теперь объясняю, чтобы вы не сомневались, потому вижу, вы
все еще беспокоитесь: доложите, что князь Мышкин, и уж в самом докладе причина моего посещения видна будет.
— Знаете ли что? — горячо подхватил князь, — вот вы это заметили, и это
все точно так
же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильотина.
Князь объяснил
все, что мог, наскоро, почти то
же самое, что уже прежде объяснял камердинеру и еще прежде Рогожину. Гаврила Ардалионович меж тем как будто что-то припоминал.
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на
всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу
же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился
же я
все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда
же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор
всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и
все скажется.
— Да;
всего только сутки в России, а уж такую раскрасавицу знаю, — ответил князь, и тут
же рассказал про свою встречу с Рогожиным и передал
весь рассказ его.
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда
же, после серег, Настасья Филипповна
весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во
всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут
все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот
же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
Да и предоставленные вполне своей воле и своим решениям невесты натурально принуждены
же будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда дело загорится, потому что возьмутся за дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось бы только неусыпнее и как можно неприметнее наблюдать, чтобы не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь
всеми силами и направить дело
всеми влияниями.
И однако
же, дело продолжало идти
все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители
всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее
всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого
все дело могло расстроиться безвозвратно.
Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле
все равно будет, если он сейчас
же и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и быть должно, — «ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться хочу».
Он прибавил в пояснение, что эта сумма
все равно назначена уже ей в его завещании; одним словом, что тут вовсе не вознаграждение какое-нибудь… и что, наконец, почему
же не допустить и не извинить в нем человеческого желания хоть чем-нибудь облегчить свою совесть и т. д., и т. д.,
все, что говорится в подобных случаях на эту тему.
Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково
же ей было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти что нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь
все как-нибудь в другую сторону.
— С тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал о них расспрашивать, потому что прежде их не видывал, и тотчас
же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла мне вдруг
вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я
все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему
же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это
все — довольно трудно рассказать.
Вот тут-то, бывало, и зовет
все куда-то, и мне
все казалось, что если пойти
все прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там
вся и разгадка, и тотчас
же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас; такой большой город мне
все мечтался, как Неаполь, в нем
все дворцы, шум, гром, жизнь…
— И философия ваша точно такая
же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней
вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на то что на копейки.
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему
все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как
же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто
же?
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно, хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища.
Все это похвально, но позвольте, однако
же, как
же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили
же наказание, стало быть, подарили
же эту «бесконечную жизнь». Ну, что
же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
— А какие, однако
же, вы храбрые, вот вы смеетесь, а меня так
всё это поразило в его рассказе, что я потом во сне видел, именно эти пять минут видел…
— Вы не сердитесь на меня за что-нибудь? — спросил он вдруг, как бы в замешательстве, но, однако
же, прямо смотря
всем в глаза.
— Видели? — вскричала Аглая. — Я бы должна была догадаться! Это венчает
все дело. Если видели, как
же вы говорите, что
все время счастливо прожили? Ну, не правду ли я вам сказала?
— Это ровно за минуту до смерти, — с полною готовностию начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас
же забыв о
всем остальном, — тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только что ступил на эшафот.
Мне очень хотелось тут
же и утешить, и уверить ее, что она не должна себя такою низкою считать пред
всеми, но она, кажется, не поняла.
В тот
же день
все узнали,
вся деревня;
всё обрушилось опять на Мари: ее еще пуще стали не любить.
Я поцеловал Мари еще за две недели до того, как ее мать умерла; когда
же пастор проповедь говорил, то
все дети были уже на моей стороне.
Я им тотчас
же рассказал и растолковал поступок пастора;
все на него рассердились, а некоторые до того, что ему камнями стекла в окнах разбили.
Я их остановил, потому что уж это было дурно; но тотчас
же в деревне
все всё узнали, и вот тут и начали обвинять меня, что я испортил детей.
Дети тотчас
же узнали и почти
все перебывали у ней в этот день навестить ее; она лежала в своей постели одна-одинехонька.
А та, только завидит или заслышит их,
вся оживлялась и тотчас
же, не слушая старух, силилась приподняться на локоть, кивала им головой, благодарила.
Потом
же, во
все эти три года, я и понять не мог, как тоскуют и зачем тоскуют люди?
Мне казалось, что я
всё буду там, но я увидал наконец, что Шнейдеру нельзя
же было содержать меня, а тут подвернулось дело до того, кажется, важное, что Шнейдер сам заторопил меня ехать и за меня отвечал сюда.
Меня тоже за идиота считают
все почему-то, я действительно был так болен когда-то, что тогда и похож был на идиота; но какой
же я идиот теперь, когда я сам понимаю, что меня считают за идиота?
— Чем
же вы уж так несчастны, maman? — не утерпела Аделаида, которая одна, кажется, из
всей компании не утратила веселого расположения духа.
— Вы слышали давеча, как Иван Федорович говорил, что сегодня вечером
все решится у Настасьи Филипповны, вы это и передали! Лжете вы! Откуда они могли узнать? Кто
же, черт возьми, мог им передать, кроме вас? Разве старуха не намекала мне?
Скажите мне только: разорви
всё, и я
всё порву сегодня
же.
— Да за что
же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо
всех сил (
все в нем в эту минуту было как-то разбросано и кипело в беспорядке, так что он и с мыслями собраться не мог), — послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили,
все слова, с самого начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?
«Нет, его теперь так отпустить невозможно, — думал про себя Ганя, злобно посматривая дорогой на князя, — этот плут выпытал из меня
всё, а потом вдруг снял маску… Это что-то значит. А вот мы увидим!
Всё разрешится,
всё,
всё! Сегодня
же!»
По одной стороне коридора находились те три комнаты, которые назначались внаем, для «особенно рекомендованных» жильцов; кроме того, по той
же стороне коридора, в самом конце его, у кухни, находилась четвертая комнатка, потеснее
всех прочих, в которой помещался сам отставной генерал Иволгин, отец семейства, и спал на широком диване, а ходить и выходить из квартиры обязан был чрез кухню и по черной лестнице.
В этой
же комнатке помещался и тринадцатилетний брат Гаврилы Ардалионовича, гимназист Коля; ему тоже предназначалось здесь тесниться, учиться, спать на другом, весьма старом, узком и коротком диванчике, на дырявой простыне и, главное, ходить и смотреть за отцом, который
все более и более не мог без этого обойтись.
— Но, друг мой, se trompe, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай!
Все стали в тупик. Я первый сказал бы qu’on se trompe. [Мой муж ошибается (фр.).] Но, к несчастию, я был свидетелем и участвовал сам в комиссии.
Все очные ставки показали, что это тот самый, совершенно тот
же самый рядовой Колпаков, который полгода назад был схоронен при обыкновенном параде и с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но…
— Сегодня вечером! — как бы в отчаянии повторила вполголоса Нина Александровна. — Что
же? Тут сомнений уж более нет никаких, и надежд тоже не остается: портретом
всё возвестила… Да он тебе сам, что ли, показал? — прибавила она в удивлении.
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он
всё знает, церемониться нечего!» Что
же это значит? То есть я хотела бы знать, в какой мере…