Неточные совпадения
В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против друга, у самого окна, два пассажира, — оба
люди молодые, оба почти налегке, оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями, и оба пожелавшие, наконец, войти друг с другом
в разговор.
Особенно приметна была
в этом лице его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого
человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом.
Готовность белокурого молодого
человека в швейцарском плаще отвечать на все вопросы своего черномазого соседа была удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных вопросов.
Оказалось, что и это было так: белокурый молодой
человек тотчас же и с необыкновенною поспешностью
в этом признался.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что
в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить
в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется,
в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно
человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что
человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас
в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе
в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был
человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ
в свое время имели-с…
В продолжение всего этого разговора черномазый молодой
человек зевал, смотрел без цели
в окно и с нетерпением ждал конца путешествия.
Действительно, въезжали
в воксал. Хотя Рогожин и говорил, что он уехал тихонько, но его уже поджидали несколько
человек. Они кричали и махали ему шапками.
Хоть и действительно он имел и практику, и опыт
в житейских делах, и некоторые, очень замечательные способности, но он любил выставлять себя более исполнителем чужой идеи, чем с своим царем
в голове,
человеком «без лести преданным» и — куда не идет век? — даже русским и сердечным.
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что он действительно князь Мышкин и что ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий
человек препроводил его рядом,
в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета, и сдал его с рук на руки другому
человеку, дежурившему по утрам
в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
Подозрительность этого
человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно,
в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер был
в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
Казалось бы, разговор князя был самый простой; но чем он был проще, тем и становился
в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не почувствовать что-то, что совершенно прилично
человеку с
человеком и совершенно неприлично гостю с
человеком.
А так как
люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло
в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы
в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и
в том и
в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— Здесь у вас
в комнатах теплее, чем за границей зимой, — заметил князь, — а вот там зато на улицах теплее нашего, а
в домах зимой — так русскому
человеку и жить с непривычки нельзя.
— Куды!
В одно мгновение.
Человека кладут, и падает этакий широкий нож, по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит так, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.
Преступник был
человек умный, бесстрашный, сильный,
в летах, Легро по фамилии.
Я и не думал, чтоб от страху можно было заплакать не ребенку,
человеку, который никогда не плакал,
человеку в сорок пять лет.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила
в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был
человек с воображением и попыткой на мысль.
А ведь главная, самая сильная боль, может, не
в ранах, а вот, что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что
человеком уж больше не будешь, и что это уж наверно; главное то, что наверно.
Но князь не успел сходить покурить.
В переднюю вдруг вошел молодой
человек, с бумагами
в руках. Камердинер стал снимать с него шубу. Молодой
человек скосил глаза на князя.
Еще
в Берлине подумал: «Это почти родственники, начну с них; может быть, мы друг другу и пригодимся, они мне, я им, — если они
люди хорошие».
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни
в здешних обычаях, ни вообще как здесь
люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы
в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я
человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад
людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
И наконец, мне кажется, мы такие розные
люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете, я
в эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что
люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…
Притом же ты
человек…
человек… одним словом,
человек умный, и я на тебя понадеялся… а это,
в настоящем случае, это… это…
Правда,
человеку необходимы и карманные деньги, хотя бы некоторые, но вы не рассердитесь, князь, если я вам замечу, что вам лучше бы избегать карманных денег, да и вообще денег
в кармане.
Почти
в то же самое время и Афанасий Иванович Тоцкий,
человек высшего света, с высшими связями и необыкновенного богатства, опять обнаружил свое старинное желание жениться.
Это был
человек замечательный по своим беспрерывным и анекдотическим неудачам, — один отставной офицер, хорошей дворянской фамилии, и даже
в этом отношении почище Тоцкого, некто Филипп Александрович Барашков.
Дело
в том, что Афанасию Ивановичу
в то время было уже около пятидесяти лет, и
человек он был
в высшей степени солидный и установившийся.
Себя, свой покой и комфорт он любил и ценил более всего на свете, как и следовало
в высшей степени порядочному
человеку.
Тут, очевидно, было что-то другое, подразумевалась какая-то душевная и сердечная бурда, — что-то вроде какого-то романического негодования, бог знает на кого и за что, какого-то ненасытимого чувства презрения, совершенно выскочившего из мерки, — одним словом, что-то
в высшей степени смешное и недозволенное
в порядочном обществе и с чем встретиться для всякого порядочного
человека составляет чистейшее божие наказание.
Ничем не дорожа, а пуще всего собой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться
в эту минуту, что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна
в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над
человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
Он очень хорошо заметил и положительно узнал, что молодой
человек, очень хорошей фамилии, живущий
в самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она знает и у себя принимает, давно уже любит ее всею силой страсти, и, конечно, отдал бы половину жизни за одну надежду приобресть ее симпатию.
Тоцкий до того было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый
человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям, что вечером,
в день своего рождения, скажет последнее слово.
Впрочем, известно, что
человек, слишком увлекшийся страстью, особенно если он
в летах, совершенно слепнет и готов подозревать надежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рассудок и действует как глупый ребенок, хотя бы и был семи пядей во лбу.
— Насчет жизни
в тюрьме можно еще и не согласиться, — сказал князь, — я слышал один рассказ
человека, который просидел
в тюрьме лет двенадцать; это был один из больных у моего профессора и лечился.
Шагах
в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько
человек.
Там был один больной
в заведении Шнейдера, один очень несчастный
человек.
Вот тут-то, особенно дети, всею ватагой, — их было
человек сорок с лишком школьников, — стали дразнить ее и даже грязью
в нее кидали.
Но одно только правда: я и
в самом деле не люблю быть со взрослыми, с
людьми, с большими, — и это я давно заметил, — не люблю, потому что не умею.
Я сидел
в вагоне и думал: «Теперь я к
людям иду; я, может быть, ничего не знаю, но наступила новая жизнь».
— Этот
человек уверяет, — резко сказала Аглая, когда князь кончил читать, — что слово «разорвите всё» меня не скомпрометирует и не обяжет ничем, и сам дает мне
в этом, как видите, письменную гарантию, этою самою запиской.
Ганя хмурился и называл содержание жильцов безобразием; ему стало как будто стыдно после этого
в обществе, где он привык являться, как молодой
человек с некоторым блеском и будущностью.
Темно-русая бородка обозначала
в нем
человека не с служебными занятиями.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого
человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут
в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
—
В Твери, — подтвердил генерал, — перед самою смертью состоялся перевод
в Тверь, и даже еще пред развитием болезни. Вы были еще слишком малы и не могли упомнить ни перевода, ни путешествия; Павлищев же мог ошибиться, хотя и превосходнейший был
человек.
В голосе Гани слышалась уже та степень раздражения,
в которой
человек почти сам рад этому раздражению, предается ему безо всякого удержу и чуть не с возрастающим наслаждением, до чего бы это ни довело.
Еще одно непредвиденное, но самое страшное истязание для тщеславного
человека, — мука краски за своих родных, у себя же
в доме, выпала ему на долю.
В прихожей стало вдруг чрезвычайно шумно и людно; из гостиной казалось, что со двора вошло несколько
человек и все еще продолжают входить. Несколько голосов говорило и вскрикивало разом; говорили и вскрикивали и на лестнице, на которую дверь из прихожей, как слышно было, не затворялась. Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился
в залу, но и
в залу уже вошло несколько
человек.
Ганя стоял как бы
в отупении на пороге гостиной и глядел молча, не препятствуя входу
в залу одного за другим
человек десяти или двенадцати, вслед за Парфеном Рогожиным.