Неточные совпадения
— О,
как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних
еще на дорогу сюда дал,
да два почти года там на свой счет содержал.
— О,
еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров.
Да вот не знаю,
каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
Да и летами генерал Епанчин был
еще,
как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет и никак не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
— Ну
как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится…
Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он,
еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
— Ну нет, — с убеждением перебил генерал, — и
какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать…
да и не интересанка совсем. И притом, чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати, не просила
еще она у тебя портрета?
— Не знаю,
как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти.
Да он и сам
еще совсем
как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
— Что, милостивые государыни, вы думали, что вы же его будете протежировать,
как бедненького, а он вас сам едва избрать удостоил,
да еще с оговоркой, что приходить будет только изредка.
— Ну, пошла! — рассердилась генеральша. — А по-моему, вы
еще его смешнее. Простоват,
да себе на уме, в самом благородном отношении, разумеется. Совершенно
как я.
Да,
еще: когда я спросил, уже взяв записку,
какой же ответ? тогда она сказала, что без ответа будет самый лучший ответ, — кажется, так; извините, если я забыл ее точное выражение, а передаю,
как сам понял.
Заглянул Птицын и кликнул Ганю; тот торопливо бросил князя и вышел, несмотря на то что он
еще что-то хотел сказать, но видимо мялся и точно стыдился начать;
да и комнату обругал тоже,
как будто сконфузившись.
—
Да чуть ли
еще не бранила вас, князь. Простите, пожалуйста. Фердыщенко, вы-то
как здесь, в такой час? Я думала, по крайней мере хоть вас не застану. Кто?
Какой князь? Мышкин? — переспросила она Ганю, который между тем, все
еще держа князя за плечо, успел отрекомендовать его.
—
Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром,
еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту,
как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
—
Да, почти
как товарищ. Я вам потом это всё разъясню… А хороша Настасья Филипповна,
как вы думаете? Я ведь ее никогда
еще до сих пор не видывал, а ужасно старался. Просто ослепила. Я бы Ганьке всё простил, если б он по любви;
да зачем он деньги берет, вот беда!
— Сама знаю, что не такая, и с фокусами,
да с
какими? И
еще, смотри, Ганя, за кого она тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над тобой! Это не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен
еще на благородные чувства, потому и говорю тебе. Эй, не езди и сам! Эй, берегись! Не может это хорошо уладиться!
Вы и не подозреваете, на
какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считает меня подлецом, за то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру, а и не знает, что иной бы ее
еще подлее надул: пристал бы к ней и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать,
да из женских разных вопросов вытаскивать, так она бы вся у него в игольное ушко
как нитка прошла.
—
Да я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас, право,
еще детский смех есть. Давеча вы вошли мириться и говорите: «Хотите, я вам руку поцелую», — это точно
как дети бы мирились. Стало быть,
еще способны же вы к таким словам и движениям. И вдруг вы начинаете читать целую лекцию об этаком мраке и об этих семидесяти пяти тысячах. Право, всё это как-то нелепо и не может быть.
—
Да вы чего, ваше превосходительство? — подхватил Фердыщенко, так и рассчитывавший, что можно будет подхватить и
еще побольше размазать. — Не беспокойтесь, ваше превосходительство, я свое место знаю: если я и сказал, что мы с вами Лев
да Осел из Крылова басни, то роль Осла я, уж конечно, беру на себя, а ваше превосходительство — Лев,
как и в басне Крылова сказано...
Один лишь генерал Епанчин, только сейчас пред этим разобиженный таким бесцеремонным и смешным возвратом ему подарка, конечно,
еще более мог теперь обидеться всеми этими необыкновенными эксцентричностями или, например, появлением Рогожина;
да и человек,
как он, и без того уже слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и Фердыщенком; но что могла сделать сила страсти, то могло быть, наконец, побеждено чувством обязанности, ощущением долга, чина и значения и вообще уважением к себе, так что Рогожин с компанией, во всяком случае в присутствии его превосходительства, был невозможен.
— Нет, генерал! Я теперь и сама княгиня, слышали, — князь меня в обиду не даст! Афанасий Иванович, поздравьте вы-то меня; я теперь с вашею женой везде рядом сяду;
как вы думаете, выгодно такого мужа иметь? Полтора миллиона,
да еще князь,
да еще, говорят, идиот в придачу, чего лучше? Только теперь и начнется настоящая жизнь! Опоздал, Рогожин! Убирай свою пачку, я за князя замуж выхожу и сама богаче тебя!
— Спасибо, князь, со мной так никто не говорил до сих пор, — проговорила Настасья Филипповна, — меня всё торговали, а замуж никто
еще не сватал из порядочных людей. Слышали, Афанасий Иваныч?
Как вам покажется всё, что князь говорил? Ведь почти что неприлично… Рогожин! Ты погоди уходить-то.
Да ты и не уйдешь, я вижу. Может, я
еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?
Это ты прав, давно мечтала,
еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого,
как ты воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет
да и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!»
Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдешь…
Да я голову на отсечение дам, если он вас уже не надул и уже не обдумал,
как бы вас
еще дальше надуть!
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном письме своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь, что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть,
да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты это? По лицу вижу, что не знаешь! Ну,
как она померла? Отвечай, коли знаешь!
—
Да вы его у нас, пожалуй, этак захвалите! Видите, уж он и руку к сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то, пожалуй,
да плут, вот беда;
да к тому же
еще и пьян, весь развинтился,
как и всякий несколько лет пьяный человек, оттого у него всё и скрипит. Детей-то он любит, положим, тетку покойницу уважал… Меня даже любит и ведь в завещании, ей-богу, мне часть оставил…
Согласилась со мной, что мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке своей, так
как всё в нынешний век на мере и на договоре, и все люди своего только права и ищут: «мера пшеницы за динарий и три меры ячменя за динарий»…
да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и все дары божии при этом хотят сохранить.
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что не такая. Один это только вздор. С тобой она будет не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так.
Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила…
Да ты не знаешь
еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
—
Да с вами и не такой
еще дурой сделаешься! — горько отозвалась Лизавета Прокофьевна. — Срам! Сейчас,
как придем, подайте мне эти стихи Пушкина!
Только князь Лев Николаевич остался на одну секунду на месте,
как бы в нерешимости,
да Евгений Павлович всё
еще стоял, не опомнившись.
— Ну
как про это не знать! Ах
да, послушайте: если бы вас кто-нибудь вызвал на дуэль, что бы вы сделали? Я
еще давеча хотела спросить.
—
Да и не то что слышал, а и сам теперь вижу, что правда, — прибавил он, — ну когда ты так говорил,
как теперь? Ведь этакой разговор точно и не от тебя. Не слышал бы я о тебе такого, так и не пришел бы сюда;
да еще в парк, в полночь.
— И впрямь… — согласился он тотчас же,
как бы задумываясь, — пожалуй,
еще скажут…
да черт ли мне в том, что они скажут!
Ах
да, сказал бы я вам одну вещь; удивил меня давеча генерал: Бурдовский разбудил меня в седьмом часу на дежурство, почти даже в шесть; я на минутку вышел, встречаю вдруг генерала и до того
еще хмельного, что меня не узнал; стоит предо мной
как столб; так и накинулся на меня,
как очнулся: «Что, дескать, больной?
Как ни хотелось пофанфаронить в эту минуту Гане, но не мог же он не выказать своего торжества,
да еще после таких унизительных предреканий Ипполита. Самодовольная улыбка откровенно засияла на его лице,
да и Варя сама вся просветлела от радости.
Во-первых,
еще не умерли;
да если бы даже эти люди и перемерли, то
какое же в этом утешение, согласитесь сами!
— Ничего, батюшка, продолжай, продолжай, только не задыхайся, — заметила она, — ты и давеча с одышки начал и вот до чего дошел; а говорить не бойся: эти господа и почудней тебя видывали, не удивишь, а ты
еще и не бог знает
как мудрен, только вот вазу-то разбил
да напугал.
Пристальный и беспокойный ее взгляд нетерпеливо устремился на Аглаю. Обе сели поодаль одна от другой, Аглая на диване в углу комнаты, Настасья Филипповна у окна. Князь и Рогожин не садились,
да их и не пригласили садиться. Князь с недоумением и
как бы с болью опять поглядел на Рогожина, но тот улыбался всё прежнею своею улыбкой. Молчание продолжалось
еще несколько мгновений.