Неточные совпадения
—
Да, господин Павлищев, который меня там содержал, два года назад помер; я писал потом сюда генеральше Епанчиной, моей дальней родственнице, но ответа не получил. Так с
тем и приехал.
— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так что даже
и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, —
то есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно
и должно, я об лице-с,
да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже
и слух затих-с.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь
и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов
и дедов,
то они у нас
и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров.
Да вот не знаю, каким образом
и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
—
Да,
тех,
тех самых, — быстро
и с невежливым нетерпением перебил его черномазый, который вовсе, впрочем,
и не обращался ни разу к угреватому чиновнику, а с самого начала говорил только одному князю.
—
Да… как же это? — удивился до столбняка
и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное
и подобострастное, даже испуганное, — это
того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад
тому помре
и два с половиной миллиона капиталу оставил?
— Всё знает! Лебедев всё знает! Я, ваша светлость,
и с Лихачевым Алексашкой два месяца ездил,
и тоже после смерти родителя,
и все,
то есть, все углы
и проулки знаю,
и без Лебедева, дошло до
того, что ни шагу. Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда
и Арманс,
и Коралию,
и княгиню Пацкую,
и Настасью Филипповну имел случай узнать,
да и много чего имел случай узнать.
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился
и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими
то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не
то, что Арманс. Тут один Тоцкий.
Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а
и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это есть
та самая Настасья Филипповна»,
да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что
и нет ничего.
Встречаю Залёжева,
тот не мне чета, ходит как приказчик от парикмахера,
и лорнет в глазу, а мы у родителя в смазных сапогах
да на постных щах отличались.
Да если
и пошел, так потому, что думал: «Всё равно, живой не вернусь!» А обиднее всего мне
то показалось, что этот бестия Залёжев всё на себя присвоил.
Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал,
да во Псков по машине
и отправился,
да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я пьян сижу,
да пошел потом по кабакам на последние,
да в бесчувствии всю ночь на улице
и провалялся, ан к утру горячка, а
тем временем за ночь еще собаки обгрызли.
Да и летами генерал Епанчин был еще, как говорится, в самом соку,
то есть пятидесяти шести лет
и никак не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое
то, что вам здесь
и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость,
и с меня спросится…
Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
—
Да,
да и дома устроены иначе,
то есть печи
и окна.
—
То, стало быть, вставать
и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. —
И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я
и думал, что у нас непременно именно это
и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так
и надо…
Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте
и извините, что обеспокоил.
— Вспомните, Иван Федорович, — сказал тревожливо
и колеблясь Ганя, — что ведь она дала мне полную свободу решенья до
тех самых пор, пока не решит сама дела,
да и тогда все еще мое слово за мной…
Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять
и…
и поступить с обеих сторон: честно
и прямо, не
то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других,
тем паче, что
и времени к
тому было довольно,
и даже еще
и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на
то, что остается всего только несколько часов…
Маменька их, генеральша Лизавета Прокофьевна, иногда косилась на откровенность их аппетита, но так как иные мнения ее, несмотря на всю наружную почтительность, с которою принимались дочерьми, в сущности, давно уже потеряли первоначальный
и бесспорный авторитет между ними,
и до такой даже степени, что установившийся согласный конклав трех девиц сплошь
да рядом начинал пересиливать,
то и генеральша, в видах собственного достоинства, нашла удобнее не спорить
и уступать.
Между прочим, он принял систему не торопить дочерей своих замуж,
то есть не «висеть у них над душой»
и не беспокоить их слишком томлением своей родительской любви об их счастии, как невольно
и естественно происходит сплошь
да рядом даже в самых умных семействах, в которых накопляются взрослые дочери.
— Maman,
да ведь этак очень странно рассказывать, — заметила Аделаида, которая
тем временем поправила свой мольберт, взяла кисти, палитру
и принялась было копировать давно уже начатый пейзаж с эстампа. Александра
и Аглая сели вместе на маленьком диване
и, сложа руки, приготовились слушать разговор. Князь заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание.
— Коли говорите, что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите
и извиняетесь? — строго
и привязчиво начала Аглая, —
и не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно
и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь
и покажи вам пальчик, вы из
того и из другого одинаково похвальную мысль выведете,
да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
Пастор в церкви уже не срамил мертвую,
да и на похоронах очень мало было, так, только из любопытства, зашли некоторые; но когда надо было нести гроб,
то дети бросились все разом, чтобы самим нести.
—
Да; по одному поводу… потом я им рассказывал о
том, как прожил там три года,
и одну историю с одною бедною поселянкой…
Заглянул Птицын
и кликнул Ганю;
тот торопливо бросил князя
и вышел, несмотря на
то что он еще что-то хотел сказать, но видимо мялся
и точно стыдился начать;
да и комнату обругал тоже, как будто сконфузившись.
— Ну, так увидите
и услышите;
да к
тому же он даже у меня просит денег взаймы! Avis au lecteur. [Предуведомление (фр.).] Прощайте. Разве можно жить с фамилией Фердыщенко? А?
—
Да ведь это лучше же, Ганя,
тем более что, с одной стороны, дело покончено, — пробормотал Птицын
и, отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом,
и стал ее пристально рассматривать. Ганя стоял пасмурный
и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред князем он
и не подумал извиниться.
—
Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин…
И в
ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг
и вы.
И вот генерал тут, пред всеми,
да еще торжественно приготовившись
и во фраке,
и именно в
то самое время, когда Настасья Филипповна «только случая ищет, чтоб осыпать его
и его домашних насмешками».
Да я тебе всего только три месяца двести рублей отцовских проиграл, с
тем и умер старик, что не успел узнать; ты меня затащил, а Книф передергивал.
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то?
Да разве это можно? (Я им всем говорю!)
Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С
тем и ехал, чтобы с тебя подписку такую взять; сказал: куплю, —
и куплю!
Вы
и не подозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считает меня подлецом, за
то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру, а
и не знает, что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней
и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать,
да из женских разных вопросов вытаскивать, так она бы вся у него в игольное ушко как нитка прошла.
Она всю жизнь будет меня за валета бубнового считать (
да это-то ей, может быть,
и надо)
и все-таки любить по-своему; она к
тому приготовляется, такой уж характер.
— А весь покраснел
и страдает. Ну,
да ничего, ничего, не буду смеяться; до свиданья. А знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому верить? Вы думаете, она живет с
тем, с Тоцким? Ни-ни!
И давно уже. А заметили вы, что она сама ужасно неловка
и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то
и любят властвовать. Ну, прощайте!
Вот этот дом,
да еще три дома на Невском
и два в Морской — вот весь теперешний круг моего знакомства,
то есть собственно моего личного знакомства.
— Варька из самолюбия делает, из хвастовства, чтоб от матери не отстать; ну, а мамаша действительно… я уважаю.
Да, я это уважаю
и оправдываю. Даже Ипполит чувствует, а он почти совсем ожесточился. Сначала было смеялся
и называл это со стороны мамаши низостью; но теперь начинает иногда чувствовать. Гм! Так вы это называете силой? Я это замечу. Ганя не знает, а
то бы назвал потворством.
«Самое большое, — думал он, — будет
то, что не примут
и что-нибудь нехорошее обо мне подумают, или, пожалуй,
и примут,
да станут смеяться в глаза…
—
Да вы чего, ваше превосходительство? — подхватил Фердыщенко, так
и рассчитывавший, что можно будет подхватить
и еще побольше размазать. — Не беспокойтесь, ваше превосходительство, я свое место знаю: если я
и сказал, что мы с вами Лев
да Осел из Крылова басни,
то роль Осла я, уж конечно, беру на себя, а ваше превосходительство — Лев, как
и в басне Крылова сказано...
—
Да меня для
того только
и держат,
и пускают сюда, — воскликнул раз Фердыщенко, — чтоб я именно говорил в этом духе. Ну возможно ли в самом деле такого, как я, принимать? Ведь я понимаю же это. Ну можно ли меня, такого Фердыщенка, с таким утонченным джентльменом, как Афанасий Иванович, рядом посадить? Поневоле остается одно толкование: для
того и сажают, что это
и вообразить невозможно.
—
Да как тут доказать, что я не солгу? — спросил Ганя. — А если солгу,
то вся мысль игры пропадает.
И кто же не солжет? Всякий непременно лгать станет.
—
Да уж одно
то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой
и без
того всем известен.
Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
Все предугадывали, что он не откажется, подобно Ивану Петровичу,
да и рассказа его, по некоторым причинам, ждали с особенным любопытством
и вместе с
тем посматривали на Настасью Филипповну.
— «Помилуй,
да это не верно, ну, как не даст?» — «Стану на колени
и буду в ногах валяться до
тех пор, пока даст, без
того не уеду!» — «Когда едешь-то?» — «Завтра чем свет в пять часов».
Что же касается Афанасия Ивановича,
то, конечно, он себя компрометировать в таких приключениях не мог; но он слишком был заинтересован в деле, хотя бы
и принимавшем такой сумасшедший оборот;
да и Настасья Филипповна выронила на его счет два-три словечка таких, что уехать никак нельзя было, не разъяснив окончательно дела.
Один лишь генерал Епанчин, только сейчас пред этим разобиженный таким бесцеремонным
и смешным возвратом ему подарка, конечно, еще более мог теперь обидеться всеми этими необыкновенными эксцентричностями или, например, появлением Рогожина;
да и человек, как он,
и без
того уже слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным
и Фердыщенком; но что могла сделать сила страсти,
то могло быть, наконец, побеждено чувством обязанности, ощущением долга, чина
и значения
и вообще уважением к себе, так что Рогожин с компанией, во всяком случае в присутствии его превосходительства, был невозможен.
— Позвольте, Настасья Филипповна, — вскричал генерал в припадке рыцарского великодушия, — кому вы говорите?
Да я из преданности одной останусь теперь подле вас,
и если, например, есть какая опасность… К
тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет
того хотел, что они испортят ковры
и, пожалуй, разобьют что-нибудь…
Да и не надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!
Ведь он в твоем доме, при твоей матери
и сестре меня торговал, а ты вот все-таки после
того свататься приехал
да чуть сестру не привез?
А
то намотает на бритву шелку, закрепит,
да тихонько сзади
и зарежет приятеля, как барана, как я читала недавно.
Я бы
и замуж давно могла выйти,
да и не
то что за Ганечку,
да ведь очень уж тоже мерзко.
Да и вообще в первое время,
то есть чуть ли не целый месяц по отъезде князя, в доме Епанчиных о нем говорить было не принято.
А дочки тоже подивились на свою мамашу, так торжественно объявившую им, что «главнейшая черта ее жизни — беспрерывная ошибка в людях»,
и в
то же самое время поручавшую князя вниманию «могущественной» старухи Белоконской в Москве, причем, конечно, пришлось выпрашивать ее внимания Христом
да богом, потому что «старуха» была в известных случаях туга на подъем.
—
Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился
и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять дней
тому назад говорил.
И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила,
и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за
то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…