Неточные совпадения
В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились
друг против
друга, у самого окна, два пассажира, — оба
люди молодые, оба почти налегке, оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными физиономиями, и оба пожелавшие, наконец, войти
друг с
другом в разговор.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что
человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата.
Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был
человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
А так как
люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в
другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Еще в Берлине подумал: «Это почти родственники, начну с них; может быть, мы
друг другу и пригодимся, они мне, я им, — если они
люди хорошие».
Тут, очевидно, было что-то
другое, подразумевалась какая-то душевная и сердечная бурда, — что-то вроде какого-то романического негодования, бог знает на кого и за что, какого-то ненасытимого чувства презрения, совершенно выскочившего из мерки, — одним словом, что-то в высшей степени смешное и недозволенное в порядочном обществе и с чем встретиться для всякого порядочного
человека составляет чистейшее божие наказание.
Тоцкий до того было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый
человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим
друзьям, что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово.
Но я вам лучше расскажу про
другую мою встречу прошлого года с одним
человеком.
Этот
человек был раз взведен, вместе с
другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление.
Ведь, подумаешь, как это жестоко, а с
другой стороны, ей-богу, эти невинные
люди от чистого сердца делают и уверены, что это человеколюбие), потом туалет (вы знаете, что такое туалет преступника?), наконец везут по городу до эшафота…
Бог ищет
людей, хороших, конечно, а злых и капризных ему не надо; капризных особенно, которые сегодня решают одно, а завтра говорят
другое.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого
человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего
друга, и я вправе надеяться…
— Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать
человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом
друг на
друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
В одной одежде была полная перемена: всё платье было
другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как и всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и, сверх того, на
человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде на князя слишком большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы чему улыбнуться.
Вот каков этот
человек — ни себе, ни
другим!
Спросите-ка, что он с
другими творит и как
людей надувает?
— Я и не знал, что у вас такое хозяйство, — сказал князь с видом
человека, думающего совсем о
другом.
— Вот это я люблю! Нет, вот это лучше всего! — выкрикивал он конвульсивно, чуть не задыхаясь. — Один совсем в бога не верует, а
другой уж до того верует, что и
людей режет по молитве… Нет, этого, брат князь, не выдумаешь! Ха-ха-ха! Нет, это лучше всего!..
Два давешних глаза, те же самые, вдруг встретились с его взглядом.
Человек, таившийся в нише, тоже успел уже ступить из нее один шаг. Одну секунду оба стояли
друг перед
другом почти вплоть. Вдруг князь схватил его за плечи и повернул назад, к лестнице, ближе к свету: он яснее хотел видеть лицо.
Представляется даже, что кричит как бы кто-то
другой, находящийся внутри этого
человека.
Один встает, уходит,
другой приходит, а в табельные и в царские дни и до трехсот
человек доходило.
Этот молодой
человек есть ни более ни менее как сын покойного П., хотя носит
другое имя.
Это всё бы еще ничего, а вот что уже действительно непростительно и никакою интересною болезнью неизвинимо: этот едва вышедший из штиблет своего профессора миллионер не мог даже и того смекнуть, что не милости и не вспоможения просит от него благородный характер молодого
человека, убивающий себя на уроках, а своего права и своего должного, хотя бы и не юридического, и даже не просит, а за него только
друзья ходатайствуют.
— Позвольте же и мне, милостивый государь, с своей стороны вам заметить, — раздражительно вдруг заговорил Иван Федорович, потерявший последнее терпение, — что жена моя здесь у князя Льва Николаевича, нашего общего
друга и соседа, и что во всяком случае не вам, молодой
человек, судить о поступках Лизаветы Прокофьевны, равно как выражаться вслух и в глаза о том, что написано на моем лице.
— Мое мнение,
друг мой, — высказался генерал, — что тут нужна теперь, так сказать, скорее сиделка, чем наше волнение, и, пожалуй, благонадежный, трезвый
человек на ночь. Во всяком случае, спросить князя и… немедленно дать покой. А завтра можно и опять принять участие.
— Ваше превосходительство, — неожиданно и восторженно подскочил к генералу господин Келлер, — если требуется удовлетворительный
человек на ночь, я готов жертвовать для
друга… это такая душа! Я давно уже считаю его великим, ваше превосходительство! Я, конечно, моим образованием манкировал, но если он критикует, то ведь это перлы, перлы сыплются, ваше превосходительство!..
— Ну, вот вам, одному только вам, объявлю истину, потому что вы проницаете
человека: и слова, и дело, и ложь, и правда — всё у меня вместе и совершенно искренно. Правда и дело состоят у меня в истинном раскаянии, верьте, не верьте, вот поклянусь, а слова и ложь состоят в адской (и всегда присущей) мысли, как бы и тут уловить
человека, как бы и чрез слезы раскаяния выиграть! Ей-богу, так!
Другому не сказал бы, — засмеется или плюнет; но вы, князь, вы рассудите по-человечески.
— Знать и доверяться! Этого недоставало! Впрочем, от тебя так и быть должно. И я-то чему удивляюсь. Господи! Да был ли когда
другой такой
человек! Тьфу! А знаешь, что этот Ганька, или эта Варька ее в сношения с Настасьей Филипповной поставили?
В сущности, не сделаться генералом мог у нас один только
человек оригинальный,
другими словами, беспокойный.
Наконец, хотя бессовестно и непорядочно так прямо преследовать
человека, но я вам прямо скажу: я пришел искать вашей дружбы, милый мой князь; вы
человек бесподобнейший, то есть не лгущий на каждом шагу, а может быть, и совсем, а мне в одном деле нужен
друг и советник, потому что я решительно теперь из числа несчастных…
В последнее время и он меня мучил: всё это было натурально,
люди и созданы, чтобы
друг друга мучить.
— Мне кажется, вы ко мне несправедливы, — сказал он, — ведь я ничего не нахожу дурного в том, что он так думал, потому что все склонны так думать; к тому же, может быть, он и не думал совсем, а только этого хотел… ему хотелось в последний раз с
людьми встретиться, их уважение и любовь заслужить; это ведь очень хорошие чувства, только как-то всё тут не так вышло; тут болезнь и еще что-то! Притом же у одних всё всегда хорошо выходит, а у
других ни на что не похоже…
— Если так, то вы
человек без сердца! — вскричала Аглая, — неужели вы не видите, что не в меня она влюблена, а вас, вас одного она любит! Неужели вы всё в ней успели заметить, а этого не заметили? Знаете, что это такое, что означают эти письма? Это ревность; это больше чем ревность! Она… вы думаете, она в самом деле замуж за Рогожина выйдет, как она пишет здесь в письмах? Она убьет себя на
другой день, только что мы обвенчаемся!
— Ну-ну-ну, хорошо, я ведь не сержусь; тут совсем
другое… Я за
людей боюсь. Кого вы подозреваете?
Вот как я, говорю, за тебя ручаться готов!» Тут он бросился мне в объятия, всё среди улицы-с, прослезился, дрожит и так крепко прижал меня к груди, что я едва даже откашлялся: «Ты, говорит, единственный
друг, который остался мне в несчастиях моих!» Чувствительный человек-с!
— Видите, — запутывался и всё более и более нахмуривался князь, расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь не взглядывать на Лебедева, — мне дали знать… мне сказали про господина Фердыщенка, что будто бы он, кроме всего, такой
человек, при котором надо воздерживаться и не говорить ничего… лишнего, — понимаете? Я к тому, что, может быть, и действительно он был способнее, чем
другой… чтобы не ошибиться, — вот в чем главное, понимаете?
Какое множество умных
людей, узнав от Гоголя про Подколесина, тотчас же стали находить, что десятки и сотни их добрых знакомых и
друзей ужасно похожи на Подколесина.
Таких
людей на свете чрезвычайное множество и даже гораздо более, чем кажется; они разделяются, как и все
люди, на два главные разряда: одни ограниченные,
другие «гораздо поумнее».
Действующее лицо нашего рассказа, Гаврила Ардалионович Иволгин, принадлежал к
другому разряду; он принадлежал к разряду
людей «гораздо поумнее», хотя весь, с ног до головы, был заражен желанием оригинальности.
— Ну, это всё вздор, — быстро прервал генерал, — я, главное, не о том, я о
другом и о важном. И именно решился разъяснить вам, Лев Николаевич, как
человеку, в искренности приема и в благородстве чувств которого я уверен, как… как… Вы не удивляетесь моим словам, князь?
Пусть, когда засыплют мне глаза землей, пусть тогда появятся и, без сомнения, переведутся и на
другие языки, не по литературному их достоинству, нет, но по важности громаднейших фактов, которых я был очевидным свидетелем, хотя и ребенком; но тем паче: как ребенок, я проникнул в самую интимную, так сказать, спальню «великого
человека»!
Мало-помалу, разгорячившись, она прибавила даже, что князь вовсе не «дурачок» и никогда таким не был, а насчет значения, — то ведь еще бог знает, в чем будет полагаться, через несколько лет, значение порядочного
человека у нас в России: в прежних ли обязательных успехах по службе или в чем
другом?
— Милый
друг, идол ты мой! — целовал ее руку весь просиявший от счастья генерал. (Аглая не отнимала руки.) — Так ты, стало быть, любишь этого… молодого
человека?..
— Впрочем, я ведь почему это так утверждаю, — вдруг подхватил князь, видимо желая поправиться, — потому что тогдашние
люди (клянусь вам, меня это всегда поражало) совсем точно и не те
люди были, как мы теперь, не то племя было, какое теперь в наш век, право, точно порода
другая…
Как-то тотчас и вдруг ему показалось, что все эти
люди как будто так и родились, чтоб быть вместе; что у Епанчиных нет никакого «вечера» в этот вечер и никаких званых гостей, что всё это самые «свои
люди» и что он сам как будто давно уже был их преданным
другом и единомышленником и воротился к ним теперь после недавней разлуки.
А между тем все эти
люди, — хотя, конечно, были «
друзьями дома» и между собой, — были, однако же, далеко не такими
друзьями ни дому, ни между собой, какими принял их князь, только что его представили и познакомили с ними.
Тут были
люди даже совершенно ненавидевшие
друга друга; старуха Белоконская всю жизнь свою «презирала» жену «старичка сановника», а та, в свою очередь, далеко не любила Лизавету Прокофьевну.
Были тут
люди, не встречавшиеся
друг с
другом по нескольку лет и не ощущавшие
друг к
другу ничего, кроме равнодушия, если не отвращения, но встретившиеся теперь, как будто вчера еще только виделись в самой дружеской и приятной компании.
Он был большим
другом «сановника», развлекал его, и, кроме того, Лизавета Прокофьевна почему-то питала одну странную мысль, что этот пожилой господин (
человек несколько легкомысленный и отчасти любитель женского пола) вдруг да и вздумает осчастливить Александру своим предложением.
Вся эта горячешная тирада, весь этот наплыв страстных и беспокойных слов и восторженных мыслей, как бы толкавшихся в какой-то суматохе и перескакивавших одна через
другую, всё это предрекало что-то опасное, что-то особенное в настроении так внезапно вскипевшего, по-видимому ни с того ни с сего, молодого
человека.
— Этого я не ожидала от тебя, — проговорила она с огорчением, — жених он невозможный, я знаю, и славу богу, что так сошлось; но от тебя-то я таких слов не ждала! Я думала,
другое от тебя будет. Я бы тех всех вчерашних прогнала, а его оставила, вот он какой
человек!..