Неточные совпадения
— Я
уж об этом думал;
если позволите. И знаете, сниму я и плащ?
— Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним
уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право,
если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне:
если она пожелает принять вас теперь же (я
уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец.
Если не пожелает, то не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
Он открыл, что решился
уже не останавливаться ни пред какими средствами, чтобы получить свою свободу; что он не успокоился бы,
если бы Настасья Филипповна даже сама объявила ему, что впредь оставит его в полном покое; что ему мало слов, что ему нужны самые полные гарантии.
Наконец,
если только он, Афанасий Иванович, не ошибается, любовь молодого человека давно
уже известна самой Настасье Филипповне, и ему показалось даже, что она смотрит на эту любовь снисходительно.
— Князь — демократ, — отрезала Аглая, — ну,
если Алексею рассказывали, нам
уж не можете отказать.
Да, еще: когда я спросил,
уже взяв записку, какой же ответ? тогда она сказала, что без ответа будет самый лучший ответ, — кажется, так; извините,
если я забыл ее точное выражение, а передаю, как сам понял.
С некоторого времени он стал раздражаться всякою мелочью безмерно и непропорционально, и
если еще соглашался на время уступать и терпеть, то потому только, что
уж им решено было все это изменить и переделать в самом непродолжительном времени.
— В том, что Настасья Филипповна непременно пойдет за вас и что всё это
уже кончено, а во-вторых,
если бы даже и вышла, что семьдесят пять тысяч вам так и достанутся прямо в карман. Впрочем, я, конечно, тут многого не знаю.
— Да вы чего, ваше превосходительство? — подхватил Фердыщенко, так и рассчитывавший, что можно будет подхватить и еще побольше размазать. — Не беспокойтесь, ваше превосходительство, я свое место знаю:
если я и сказал, что мы с вами Лев да Осел из Крылова басни, то роль Осла я,
уж конечно, беру на себя, а ваше превосходительство — Лев, как и в басне Крылова сказано...
— Сию минуту, Настасья Филипповна; но
уж если князь сознался, потому что я стою на том, что князь всё равно что сознался, то что же бы, например, сказал другой кто-нибудь (никого не называя),
если бы захотел когда-нибудь правду сказать?
— О,
если и вы обещаетесь, — с жаром вскричал генерал, — то я готов вам хоть всю мою жизнь пересказать; но я, признаюсь, ожидая очереди,
уже приготовил свой анекдот…
Происходило это
уже почти пред самым вторичным появлением нашего героя на сцену нашего рассказа. К этому времени, судя на взгляд, бедного князя Мышкина
уже совершенно успели в Петербурге забыть.
Если б он теперь вдруг явился между знавшими его, то как бы с неба упал. А между тем мы все-таки сообщим еще один факт и тем самым закончим наше введение.
Да я голову на отсечение дам,
если он вас
уже не надул и
уже не обдумал, как бы вас еще дальше надуть!
А чай пить и обедать опять не будешь?» — «Сказал не буду — прости!» — «
Уж как это к тебе не идет, говорит,
если б ты только знал, как к корове седло.
Если же до половины четвертого их здесь не окажется, — значит, в Павловск с поездом отправились, на дачу к генеральше Епанчиной-с, и
уж там, значит, и откушают-с».
Раздумывая об этом мгновении впоследствии,
уже в здоровом состоянии, он часто говорил сам себе: что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самосознания, а стало быть и «высшего бытия», не что иное, как болезнь, как нарушение нормального состояния, а
если так, то это вовсе не высшее бытие, а, напротив, должно быть причислено к самому низшему.
— Какое до того дело, что это напряжение ненормальное,
если самый результат,
если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая
уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?» Эти туманные выражения казались ему самому очень понятными, хотя еще слишком слабыми.
Итак,
если он шел теперь, то,
уж конечно, не за тем, чтоб ее видеть.
Этот демон шепнул ему в Летнем саду, когда он сидел, забывшись, под липой, что
если Рогожину так надо было следить за ним с самого утра и ловить его на каждом шагу, то, узнав, что он не поедет в Павловск (что
уже, конечно, было роковым для Рогожина сведением), Рогожин непременно пойдет туда, к тому дому, на Петербургской, и будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему еще утром честное слово, что «не увидит ее», и что «не затем он в Петербург приехал».
Коля тотчас же хотел было рассердиться за слово «не выживешь», но отложил до другого раза, и
если бы только самое слово не было
уж слишком обидно, то, пожалуй, и совсем извинил бы его: до того понравилось ему волнение и беспокойство Лизаветы Прокофьевны при известии о болезни князя.
— Да разве я один? — не умолкал Коля. — Все тогда говорили, да и теперь говорят; вот сейчас князь Щ. и Аделаида Ивановна и все объявили, что стоят за «рыцаря бедного», стало быть, «рыцарь-то бедный» существует и непременно есть, а по-моему,
если бы только не Аделаида Ивановна, так все бы мы давно
уж знали, кто такой «рыцарь бедный».
Довольно того, что он ее выбрал и поверил ее «чистой красоте», а затем
уже преклонился пред нею навеки; в том-то и заслуга, что
если б она потом хоть воровкой была, то он все-таки должен был ей верить и за ее чистую красоту копья ломать.
Из поднявшихся разговоров оказалось, что Евгений Павлович возвещал об этой отставке
уже давным-давно; но каждый раз говорил так несерьезно, что и поверить ему было нельзя. Да он и о серьезных-то вещах говорил всегда с таким шутливым видом, что никак его разобрать нельзя, особенно
если сам захочет, чтобы не разобрали.
Это, собственно, некоторое последствие нигилизма, но не прямым путем, а понаслышке и косвенно, и не в статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а
уж прямо на деле-с; не о бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и не насчет, например, необходимости распадения на части России; нет-с, а теперь
уже считается прямо за право, что
если очень чего-нибудь захочется, то
уж ни пред какими преградами не останавливаться, хотя бы пришлось укокошить при этом восемь персон-с.
Но по крайней мере
уж слишком низко и бесстыдно (отпрыск забыл, что и не расчетливо) будет с моей стороны,
если я не возвращу теперь тех десятков тысяч, которые пошли на мой идиотизм от П., его сыну.
— Это, это, это для благородного человека… согласитесь сами, генерал,
если благородный человек, то это
уж оскорбительно! — проворчал боксер, тоже вдруг с чего-то встрепенувшись, покручивая усы и подергивая плечами и корпусом.
— Я ведь только удивился, что господину Бурдовскому удалось… но… я хочу сказать, что
если вы
уже предали это дело гласности, то почему же вы давеча так обиделись, когда я при друзьях моих об этом же деле заговорил?
Да неужели же, князь, вы почитаете нас до такой
уже степени дураками, что мы и сами не понимаем, до какой степени наше дело не юридическое, и что
если разбирать юридически, то мы и одного целкового с вас не имеем права потребовать по закону?
— В этом вы правы, признаюсь, но это было невольно, и я тотчас же сказал себе тогда же, что мои личные чувства не должны иметь влияния на дело, потому что
если я сам себя признаю
уже обязанным удовлетворить требования господина Бурдовского, во имя чувств моих к Павлищеву, то должен удовлетворить в каком бы то ни было случае, то есть, уважал бы или не уважал бы я господина Бурдовского.
По-моему, на меня далеко еще меньше десяти тысяч всего истрачено, но я положил десять тысяч, и, согласитесь сами, что, отдавая долг, я никак не мог предлагать господину Бурдовскому более, даже
если б я его ужасно любил, и не мог
уже по одному чувству деликатности, именно потому, что отдавал ему долг, а не посылал ему подаяние.
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты не стоил бы, чтоб я у тебя чай пила, да
уж так и быть, остаюсь, хотя ни у кого не прошу прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем,
если я тебя разбранила, князь, то прости,
если, впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, — обратилась она вдруг с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как будто они-то и были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
Но в подобных случаях большею частию присутствующие,
если их даже и много, отвечают молчанием, пассивным любопытством, не желая ничего на себя принимать, и выражают свои мысли
уже долго спустя.
— Ваше превосходительство, — неожиданно и восторженно подскочил к генералу господин Келлер, —
если требуется удовлетворительный человек на ночь, я готов жертвовать для друга… это такая душа! Я давно
уже считаю его великим, ваше превосходительство! Я, конечно, моим образованием манкировал, но
если он критикует, то ведь это перлы, перлы сыплются, ваше превосходительство!..
—
Если вы не бросите сейчас же этих мерзких людей, то я всю жизнь, всю жизнь буду вас одного ненавидеть! — прошептала Аглая; она была как бы в исступлении, но она отвернулась, прежде чем князь успел на нее взглянуть. Впрочем, ему
уже нечего и некого было бросать: больного Ипполита тем временем успели кое-как усадить на извозчика, и дрожки отъехали.
— Это-то, кажется, было; ветреник! Но, впрочем,
если было, то
уж очень давно, еще прежде, то есть года два-три. Ведь он еще с Тоцким был знаком. Теперь же быть ничего не могло в этом роде, на ты они не могли быть никогда! Сами знаете, что и ее всё здесь не было; нигде не было. Многие еще и не знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три, не больше.
— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и
если было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может,
уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
— Во-вторых: ни слова о злобных мальчишках! Я просижу и проговорю с тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты думал и бог знает что?), и
если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких мальчишек, я встаю и ухожу, и
уже совсем с тобой разрываю.
Если, например, в продолжение десятков лет все тащили свои деньги в ломбард и натащили туда миллиарды по четыре процента, то,
уж разумеется, когда ломбарда не стало и все остались при собственной инициативе, то большая часть этих миллионов должна была непременно погибнуть в акционерной горячке и в руках мошенников, — и это даже приличием и благонравием требовалось.
Именно благонравием;
если благонравная робость и приличный недостаток оригинальности составляли у нас до сих пор, по общепринятому убеждению, неотъемлемое качество человека дельного и порядочного, то
уж слишком непорядочно и даже неприлично было бы так слишком вдруг измениться.
Какая, например, мать, нежно любящая свое дитя, не испугается и не заболеет от страха,
если ее сын или дочь чуть-чуть выйдут из рельсов: «Нет,
уж лучше пусть будет счастлив и проживет в довольстве и без оригинальности», — думает каждая мать, закачивая свое дитя.
Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она, как
уже объяснено выше, была и роду хорошего, хотя у нас на род смотрят не очень,
если при этом нет необходимых связей.
— Не беспокойтесь, князь, — продолжал воспламененный Коля, — не ходите и не тревожьте его, он с дороги заснул; он очень рад; и знаете, князь, по-моему, гораздо лучше,
если вы не нынче встретитесь, даже до завтра отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча утром говорил, что
уже целые полгода не чувствовал себя так хорошо и в силах; даже кашляет втрое меньше.
Если б он догадался или успел взглянуть налево, когда сидел на стуле, после того, как его оттолкнули, то увидел бы Аглаю, шагах в двадцати от него, остановившуюся глядеть на скандальную сцену и не слушавшую призывов матери и сестер, отошедших
уже далее.
«Лихорадка, может быть, потому что нервный человек, и всё это подействовало, но
уж, конечно, не струсит. Вот эти-то и не трусят, ей-богу! — думал про себя Келлер. — Гм! шампанское! Интересное, однако ж, известие. Двенадцать бутылок-с; дюжинка; ничего, порядочный гарнизон. А бьюсь об заклад, что Лебедев под заклад от кого-нибудь это шампанское принял. Гм… он, однако ж, довольно мил, этот князь; право, я люблю этаких; терять, однако же, времени нечего и…
если шампанское, то самое время и есть…»
— Это не так-с! У нас, князь, полчаса тому составился уговор, чтобы не прерывать; чтобы не хохотать, покамест один говорит; чтоб ему свободно дали всё выразить, а потом
уж пусть и атеисты,
если хотят, возражают; мы генерала председателем посадили, вот-с! А то что же-с? Этак всякого можно сбить, на высокой идее-с, на глубокой идее-с…
Пистолет этот дрянь, берет в сторону и бьет всего шагов на пятнадцать; но
уж, конечно, может своротить череп на сторону,
если приставить его вплоть к виску.
Но
если я и не признаю суда над собой, то все-таки знаю, что меня будут судить, когда я
уже буду ответчиком глухим и безгласным. Не хочу уходить, не оставив слова в ответ, — слова свободного, а не вынужденного, — не для оправдания, — о нет! просить прощения мне не у кого и не в чем, — а так, потому что сам желаю того.
Да и довольно. Когда я дойду до этих строк, то, наверно,
уж взойдет солнце и «зазвучит на небе», и польется громадная, неисчислимая сила по всей подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и не захочу этой жизни!
Если б я имел власть не родиться, то наверно не принял бы существования на таких насмешливых условиях. Но я еще имею власть умереть, хотя отдаю
уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт.
Последнее объяснение: я умираю вовсе не потому, что не в силах перенести эти три недели; о, у меня бы достало силы, и
если б я захотел, то довольно
уже был бы утешен одним сознанием нанесенной мне обиды; но я не французский поэт и не хочу таких утешений.