Неточные совпадения
— О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что
всего не
знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
Они
все знают,
вся беспокойная пытливость их ума и способности устремляются неудержимо в одну сторону, конечно, за отсутствием более важных жизненных интересов и взглядов, как сказал бы современный мыслитель.
Под словом «
всё знают» нужно разуметь, впрочем, область довольно ограниченную: где служит такой-то? с кем он знаком, сколько у него состояния, где был губернатором, на ком женат, сколько взял за женой, кто ему двоюродным братом приходится, кто троюродным и т. д., и т. д., и
все в этом роде.
— А ты откуда
узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове
весь месяц пролежал.
— Они
всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я
знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
—
Всё знает! Лебедев
всё знает! Я, ваша светлость, и с Лихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и
все, то есть,
все углы и проулки
знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу. Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай
узнать, да и много чего имел случай
узнать.
Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не
знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во
всем Петербурге хочет.
Тотчас, — продолжал он князю, — про
всё узнал, да и Залёжев каждому встречному пошел болтать.
Это тем более было замечательно, что
все знали направление, характер, цели и желания их родителя.
—
Знаете ли что? — горячо подхватил князь, — вот вы это заметили, и это
все точно так же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильотина.
— Удовольствие, конечно, и для меня чрезвычайное, но не
всё же забавы, иногда,
знаете, случаются и дела… Притом же я никак не могу, до сих пор, разглядеть между нами общего… так сказать причины…
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на
всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не
знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Да;
всего только сутки в России, а уж такую раскрасавицу
знаю, — ответил князь, и тут же рассказал про свою встречу с Рогожиным и передал
весь рассказ его.
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не
знаю, добра ли она? Ах, кабы добра!
Всё было бы спасено!
Пред ним сидела совершенно другая женщина, нисколько не похожая на ту, которую он
знал доселе и оставил
всего только в июле месяце в сельце Отрадном.
Знакомств имела мало: она
все зналась с какими-то бедными и смешными чиновницами,
знала двух каких-то актрис, каких-то старух, очень любила многочисленное семейство одного почтенного учителя, и в семействе этом и ее очень любили и с удовольствием принимали.
Он очень хорошо заметил и положительно
узнал, что молодой человек, очень хорошей фамилии, живущий в самом достойном семействе, а именно Гаврила Ардалионович Иволгин, которого она
знает и у себя принимает, давно уже любит ее
всею силой страсти, и, конечно, отдал бы половину жизни за одну надежду приобресть ее симпатию.
Во всяком случае, она ни в чем не считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович
узнал, на каких основаниях она прожила
все эти пять лет в Петербурге, в каких отношениях к Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния.
Вскоре Ганя
узнал положительно, чрез услужливый случай, что недоброжелательство
всей его семьи к этому браку и к Настасье Филипповне лично, обнаруживавшееся домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне в большой подробности; сама она с ним об этом не заговаривала, хотя он и ждал ежедневно.
Например, будто бы Тоцкий откуда-то
узнал, что Настасья Филипповна вошла в какие-то неопределенные и секретные от
всех сношения с девицами Епанчиными, — слух совершенно невероятный.
Всё это Настасья Филипповна будто бы
знала и что-то втайне готовила.
— Он хорошо говорит, — заметила генеральша, обращаясь к дочерям и продолжая кивать головой вслед за каждым словом князя, — я даже не ожидала. Стало быть,
все пустяки и неправда; по обыкновению. Кушайте, князь, и рассказывайте: где вы родились, где воспитывались? Я хочу
все знать; вы чрезвычайно меня интересуете.
— Не
знаю; я там только здоровье поправил; не
знаю, научился ли я глядеть. Я, впрочем, почти
все время был очень счастлив.
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он
знал заранее, о чем он будет думать: ему
все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же?
— Если сердитесь, то не сердитесь, — сказал он, — я ведь сам
знаю, что меньше других жил и меньше
всех понимаю в жизни. Я, может быть, иногда очень странно говорю…
Знаете, тут нужно
всё представить, что было заранее,
всё,
всё.
Напротив, голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу; я воображаю, так и стучат разные мысли,
всё неконченные и, может быть, и смешные, посторонние такие мысли: «Вот этот глядит — у него бородавка на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела…», а между тем
все знаешь и
все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и
все около нее, около этой точки ходит и вертится.
Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна только последняя ступень; преступник ступил на нее: голова, лицо бледное как бумага, священник протягивает крест, тот с жадностию протягивает свои синие губы и глядит, и —
всё знает.
Ребенку можно
всё говорить, —
всё; меня всегда поражала мысль, как плохо
знают большие детей, отцы и матери даже своих детей.
В тот же день
все узнали,
вся деревня;
всё обрушилось опять на Мари: ее еще пуще стали не любить.
Когда потом
все меня обвиняли, — Шнейдер тоже, — зачем я с ними говорю как с большими и ничего от них не скрываю, то я им отвечал, что лгать им стыдно, что они и без того
всё знают, как ни таи от них, и
узнают, пожалуй, скверно, а от меня не скверно
узнают.
Я их остановил, потому что уж это было дурно; но тотчас же в деревне
все всё узнали, и вот тут и начали обвинять меня, что я испортил детей.
Потом
все узнали, что дети любят Мари, и ужасно перепугались; но Мари уже была счастлива.
Дети тотчас же
узнали и почти
все перебывали у ней в этот день навестить ее; она лежала в своей постели одна-одинехонька.
Я очень хорошо
знаю, что про свои чувства говорить
всем стыдно, а вот вам я говорю, и с вами мне не стыдно.
А то, что вы про мое лицо сказали, то
все совершенная правда: я ребенок и
знаю это.
— Вы слышали давеча, как Иван Федорович говорил, что сегодня вечером
все решится у Настасьи Филипповны, вы это и передали! Лжете вы! Откуда они могли
узнать? Кто же, черт возьми, мог им передать, кроме вас? Разве старуха не намекала мне?
Он, впрочем,
знает, что если б он разорвал
все, но сам, один, не ожидая моего слова и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила мои чувства к нему и, может быть, стала бы его другом.
Князь
узнал потом, что этот господин как будто по обязанности взял на себя задачу изумлять
всех оригинальностью и веселостью, но у него как-то никогда не выходило.
— Вы
знаете, что мы уж целый месяц почти ни слова не говорим. Птицын мне про
все сказал, а портрет там у стола на полу уж валялся; я подняла.
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он
всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То есть я хотела бы
знать, в какой мере…
— Ты
всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере.
Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это
знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
— Я ничего за себя и не боялась, Ганя, ты
знаешь; я не о себе беспокоилась и промучилась
всё это время. Говорят, сегодня
всё у вас кончится? Что же, кончится?
Во всяком случае, он ждал от нее скорее насмешек и колкостей над своим семейством, а не визита к нему; он
знал наверно, что ей известно
всё, что происходит у него дома по поводу его сватовства и каким взглядом смотрят на нее его родные.
Наружность его, кроме некоторого неряшества,
всё еще была довольно прилична, о чем сам он
знал очень хорошо.
— Но, однако же! — вдруг и как-то не в меру, взрывом, возвысил голос Ганя, — во-первых, прошу отсюда
всех в залу, а потом позвольте
узнать…
Да я тебе
всего только три месяца двести рублей отцовских проиграл, с тем и умер старик, что не успел
узнать; ты меня затащил, а Книф передергивал.
— Ну, еще бы! Вам-то после… А
знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на
всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
— Вот они
всё так! — сказал Ганя, усмехаясь. — И неужели же они думают, что я этого сам не
знаю? Да ведь я гораздо больше их
знаю.
— В том, что Настасья Филипповна непременно пойдет за вас и что
всё это уже кончено, а во-вторых, если бы даже и вышла, что семьдесят пять тысяч вам так и достанутся прямо в карман. Впрочем, я, конечно, тут многого не
знаю.