Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем
не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя
бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто
бы родственницу,
как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы
не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Люди, о которых они знают всю подноготную, конечно,
не придумали
бы,
какие интересы руководствуют ими, а между тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
— О, еще
бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот
не знаю,
каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот
как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти
не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу!
Не убеги я тогда,
как раз
бы убил.
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на них с торжествующею и даже
как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: — Князь,
не известно мне, за что я тебя полюбил.
— По-ку-рить? — с презрительным недоумением вскинул на него глаза камердинер,
как бы все еще
не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к тому же вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
— О, я ведь
не в этой комнате просил; я ведь знаю; а я
бы вышел куда-нибудь, где
бы вы указали, потому я привык, а вот уж часа три
не курил. Впрочем,
как вам угодно и, знаете, есть пословица: в чужой монастырь…
А так
как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции
не имеет, потому что умный князь и с амбицией
не стал
бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае
не пришлось
бы за него отвечать?
Камердинер, хотя и
не мог
бы так выразить все это,
как князь, но конечно, хотя
не всё, но главное понял, что видно было даже по умилившемуся лицу его.
— Дела неотлагательного я никакого
не имею; цель моя была просто познакомиться с вами.
Не желал
бы беспокоить, так
как я
не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений… Но я только что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
— Это могло быть, но
не иначе,
как по вашему приглашению. Я же, признаюсь,
не остался
бы и по приглашению,
не почему-либо, а так… по характеру.
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас
не пригласил и
не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так
как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова
не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было
бы лестно, — то, стало быть…
— Это главное, — договорил Ганя, опять помогая затруднившемуся генералу и скорчив свои губы в ядовитейшую улыбку, которую уже
не хотел скрывать. Он глядел своим воспаленным взглядом прямо в глаза генералу,
как бы даже желая, чтобы тот прочел в его взгляде всю его мысль. Генерал побагровел и вспылил.
Дочери подошли с ним поцеловаться; тут хотя и
не сердились на него, но все-таки и тут было тоже
как бы что-то особенное.
Да и предоставленные вполне своей воле и своим решениям невесты натурально принуждены же будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда дело загорится, потому что возьмутся за дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось
бы только неусыпнее и
как можно неприметнее наблюдать, чтобы
не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и направить дело всеми влияниями.
Но все это в таком только случае, если
бы Настасья Филипповна решилась действовать,
как все, и
как вообще в подобных случаях действуют,
не выскакивая слишком эксцентрично из мерки.
Он открыл, что решился уже
не останавливаться ни пред
какими средствами, чтобы получить свою свободу; что он
не успокоился
бы, если
бы Настасья Филипповна даже сама объявила ему, что впредь оставит его в полном покое; что ему мало слов, что ему нужны самые полные гарантии.
Не только
не было заметно в ней хотя
бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она
как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
Во всяком случае, она ни в чем
не считает себя виновною, и пусть
бы лучше Гаврила Ардалионович узнал, на
каких основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в
каких отношениях к Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния.
— О, они
не повторяются так часто, и притом он почти
как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо
бы узнать, к чему он способен.
— Я опять-таки
не понимаю,
как это можно так прямо рассказывать, — заметила опять Аделаида, — я
бы никак
не нашлась.
Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего
не было для него в это время тяжеле,
как беспрерывная мысль: «Что, если
бы не умирать!
— Вы
не сердитесь на меня за что-нибудь? — спросил он вдруг,
как бы в замешательстве, но, однако же, прямо смотря всем в глаза.
— Видели? — вскричала Аглая. — Я
бы должна была догадаться! Это венчает все дело. Если видели,
как же вы говорите, что все время счастливо прожили? Ну,
не правду ли я вам сказала?
— Мне
бы очень
не хотелось теперь… — смешался и
как бы нахмурился князь.
— Слушайте, —
как бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ о базельской картине, но теперь я хочу слышать о том,
как вы были влюблены;
не отпирайтесь, вы были. К тому же вы, сейчас
как начнете рассказывать, перестаете быть философом.
Что
бы они ни говорили со мной,
как бы добры ко мне ни были, все-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи мои всегда были дети, но
не потому, что я сам был ребенок, а потому, что меня просто тянуло к детям.
Он смутился и
не договорил; он на что-то решался и
как бы боролся сам с собой. Князь ожидал молча. Ганя еще раз испытующим, пристальным взглядом оглядел его.
Давешнее впечатление почти
не оставляло его, и теперь он спешил
как бы что-то вновь проверить.
— В этом лице… страдания много… — проговорил князь,
как бы невольно,
как бы сам с собою говоря, а
не на вопрос отвечая.
Разговаривая с князем, она
как бы и
не замечала, что Ганя тут же. Но покамест князь поправлял перо, отыскивал страницу и изготовлялся, Ганя подошел к камину, где стояла Аглая, сейчас справа подле князя, и дрожащим, прерывающимся голосом проговорил ей чуть
не на ухо...
Князь быстро повернулся и посмотрел на обоих. В лице Гани было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то
не думая, сломя голову. Аглая смотрела на него несколько секунд совершенно с тем же самым спокойным удивлением,
как давеча на князя, и, казалось, это спокойное удивление ее, это недоумение,
как бы от полного непонимания того, что ей говорят, было в эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.
Ганя, раз начав ругаться и
не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность,
как это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он, может быть, стал
бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно
бы обратил внимание на то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, — ради бога, извините! Вы видите, в
какой я беде! Вы еще почти ничего
не знаете, но если
бы вы знали все, то наверно
бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним…
В дверях ему удалось
как бы поправиться, натолкнувшись на одного входившего господина; пропустив этого нового и незнакомого князю гостя в комнату, он несколько раз предупредительно подмигнул на него сзади и таким образом все-таки ушел
не без апломба.
Господин приблизился к князю,
не спеша, с приветливою улыбкой, молча взял его руку, и, сохраняя ее в своей, несколько времени всматривался в его лицо,
как бы узнавая знакомые черты.
— Сегодня вечером! —
как бы в отчаянии повторила вполголоса Нина Александровна. — Что же? Тут сомнений уж более нет никаких, и надежд тоже
не остается: портретом всё возвестила… Да он тебе сам, что ли, показал? — прибавила она в удивлении.
— Я
не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы
не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он
не может признаться мне сам, того я и сама
не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То есть я хотела
бы знать, в
какой мере…
Я никогда и ни за что вас
не оставлю; другой от такой сестры убежал
бы по крайней мере, — вон
как она смотрит на меня теперь!
— Скажите, почему же вы
не разуверили меня давеча, когда я так ужасно… в вас ошиблась? — продолжала Настасья Филипповна, рассматривая князя с ног до головы самым бесцеремонным образом; она в нетерпении ждала ответа,
как бы вполне убежденная, что ответ будет непременно так глуп, что нельзя будет
не засмеяться.
Ганя стоял
как бы в отупении на пороге гостиной и глядел молча,
не препятствуя входу в залу одного за другим человек десяти или двенадцати, вслед за Парфеном Рогожиным.
Настасья Филипповна была тоже очень поражена и поступком Гани, и ответом князя. Обыкновенно бледное и задумчивое лицо ее, так всё время
не гармонировавшее с давешним
как бы напускным ее смехом, было очевидно взволновано теперь новым чувством; и, однако, все-таки ей
как будто
не хотелось его выказывать, и насмешка словно усиливалась остаться в лице ее.
— Да, почти
как товарищ. Я вам потом это всё разъясню… А хороша Настасья Филипповна,
как вы думаете? Я ведь ее никогда еще до сих пор
не видывал, а ужасно старался. Просто ослепила. Я
бы Ганьке всё простил, если б он по любви; да зачем он деньги берет, вот беда!
— Ну, еще
бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть
не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть
не может иначе
как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
Вы и
не подозреваете, на
какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считает меня подлецом, за то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру, а и
не знает, что иной
бы ее еще подлее надул: пристал
бы к ней и начал
бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать, да из женских разных вопросов вытаскивать, так она
бы вся у него в игольное ушко
как нитка прошла.
— Да я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас, право, еще детский смех есть. Давеча вы вошли мириться и говорите: «Хотите, я вам руку поцелую», — это точно
как дети
бы мирились. Стало быть, еще способны же вы к таким словам и движениям. И вдруг вы начинаете читать целую лекцию об этаком мраке и об этих семидесяти пяти тысячах. Право, всё это как-то нелепо и
не может быть.
Я, князь,
не по расчету в этот мрак иду, — продолжал он, проговариваясь,
как уязвленный в своем самолюбии молодой человек, — по расчету я
бы ошибся наверно, потому и головой, и характером еще
не крепок.
— А я вас именно хотел попросить,
не можете ли вы,
как знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это надо непременно сегодня же; у меня дело; но я совсем
не знаю,
как войти. Я был давеча представлен, но все-таки
не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем, готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной, только
бы войти как-нибудь.
Я же, под видом любезности в день рождения, изреку наконец свою волю, — косвенно,
не прямо, но будет всё
как бы и прямо.
В самом деле, если
бы, говоря к примеру, Настасья Филипповна выказала вдруг какое-нибудь милое и изящное незнание, вроде, например, того, что крестьянки
не могут носить батистового белья,
какое она носит, то Афанасий Иванович, кажется, был
бы этим чрезвычайно доволен.