Неточные совпадения
— О,
как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что всего не
знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
Они все
знают, вся беспокойная пытливость их ума и способности устремляются неудержимо в одну сторону, конечно, за отсутствием более важных жизненных интересов и взглядов,
как сказал бы современный мыслитель.
Люди, о которых они
знают всю подноготную, конечно, не придумали бы,
какие интересы руководствуют ими, а между тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не
знаю,
каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— А ты откуда
узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали!
Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И
какая ты наглая, я тебе скажу, тварь! Ну, вот так и
знал, что какая-нибудь вот этакая тварь так тотчас же и повиснет! — продолжал он князю.
Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее
как отвязаться теперь не
знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет.
— О, я ведь не в этой комнате просил; я ведь
знаю; а я бы вышел куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык, а вот уж часа три не курил. Впрочем,
как вам угодно и,
знаете, есть пословица: в чужой монастырь…
—
Знаете ли что? — горячо подхватил князь, — вот вы это заметили, и это все точно так же замечают,
как вы, и машина для того выдумана, гильотина.
— Дела неотлагательного я никакого не имею; цель моя была просто познакомиться с вами. Не желал бы беспокоить, так
как я не
знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений… Но я только что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не
знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще
как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет,
как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— У вас же такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев,
какая плотная, славная бумага… И
какой славный у вас кабинет! Вот этот пейзаж я
знаю; это вид швейцарский. Я уверен, что живописец с натуры писал, и я уверен, что это место я видел; это в кантоне Ури…
—
Как, Настасья Филипповна! Разве вы уж
знаете и Настасью Филипповну? — спросил генерал.
— Не
знаю,
как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем
как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
— Вы
знаете, князь, к
какому лицу мы теперь вам бумаги писать дадим?
— Благодарю вас, генерал, вы поступили со мной
как чрезвычайно добрый человек, тем более что я даже и не просил; я не из гордости это говорю; я и действительно не
знал, куда голову приклонить. Меня, правда, давеча позвал Рогожин.
Во всяком случае, она ни в чем не считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович
узнал, на
каких основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в
каких отношениях к Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния.
Зато другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени
знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее
как свой кошмар.
— О, они не повторяются так часто, и притом он почти
как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы
узнать, к чему он способен.
— Швейцария тут не помешает; а впрочем, повторяю,
как хочешь. Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может быть, даже родственник, а во-вторых, не
знает, где главу приклонить. Я даже подумал, что тебе несколько интересно будет, так
как все-таки из нашей фамилии.
—
Знаю я, к
какому он графу! — резко проговорила Лизавета Прокофьевна и раздражительно перевела глаза на князя. — Что бишь! — начала она брезгливо и досадливо припоминая, — ну, что там? Ах да: ну,
какой там игумен?
— Не мешайте мне, Александра Ивановна, — отчеканила ей генеральша, — я тоже хочу
знать. Садитесь вот тут, князь, вот на этом кресле, напротив, нет, сюда, к солнцу, к свету ближе подвиньтесь, чтоб я могла видеть. Ну,
какой там игумен?
Сочлись родней; оказалось, что князь
знал свою родословную довольно хорошо; но
как ни подводили, а между ним и генеральшей не оказалось почти никакого родства.
Я хочу
знать,
как вы рассказываете что-нибудь.
— Почему? Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык есть. Я хочу
знать,
как он умеет говорить. Ну, о чем-нибудь. Расскажите,
как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он
знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе,
как можно скорее и ярче, что вот
как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же?
Ведь, подумаешь,
как это жестоко, а с другой стороны, ей-богу, эти невинные люди от чистого сердца делают и уверены, что это человеколюбие), потом туалет (вы
знаете, что такое туалет преступника?), наконец везут по городу до эшафота…
Напротив, голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно,
как машина в ходу; я воображаю, так и стучат разные мысли, всё неконченные и, может быть, и смешные, посторонние такие мысли: «Вот этот глядит — у него бородавка на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела…», а между тем все
знаешь и все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и все около нее, около этой точки ходит и вертится.
И подумать, что это так до самой последней четверти секунды, когда уже голова на плахе лежит, и ждет, и…
знает, и вдруг услышит над собой,
как железо склизнуло!
Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна только последняя ступень; преступник ступил на нее: голова, лицо бледное
как бумага, священник протягивает крест, тот с жадностию протягивает свои синие губы и глядит, и — всё
знает.
Ребенку можно всё говорить, — всё; меня всегда поражала мысль,
как плохо
знают большие детей, отцы и матери даже своих детей.
Если бы вы
знали,
какое это было несчастное создание, то вам бы самим стало ее очень жаль,
как и мне.
Когда потом все меня обвиняли, — Шнейдер тоже, — зачем я с ними говорю
как с большими и ничего от них не скрываю, то я им отвечал, что лгать им стыдно, что они и без того всё
знают,
как ни таи от них, и
узнают, пожалуй, скверно, а от меня не скверно
узнают.
Накануне ее смерти, пред закатом солнца, я к ней заходил; кажется, она меня
узнала, и я в последний раз пожал ее руку;
как иссохла у ней рука!
Гаврила Ардалионович еще сидел в кабинете и был погружен в свои бумаги. Должно быть, он действительно не даром брал жалованье из акционерного общества. Он страшно смутился, когда князь спросил портрет и рассказал,
каким образом про портрет там
узнали.
— Далась же вам Настасья Филипповна… — пробормотал он, но, не докончив, задумался. Он был в видимой тревоге. Князь напомнил о портрете. — Послушайте, князь, — сказал вдруг Ганя,
как будто внезапная мысль осенила его, — у меня до вас есть огромная просьба… Но я, право, не
знаю…
Я на всякий случай написал несколько слов (в руках его очутилась маленькая сложенная бумажка) — и вот не
знаю,
как передать.
Это не бог
знает какой секрет, тут нет ничего такого… но… сделаете?
— Вы слышали давеча,
как Иван Федорович говорил, что сегодня вечером все решится у Настасьи Филипповны, вы это и передали! Лжете вы! Откуда они могли
узнать? Кто же, черт возьми, мог им передать, кроме вас? Разве старуха не намекала мне?
«Сегодня решится моя судьба, вы
знаете каким образом.
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, — ради бога, извините! Вы видите, в
какой я беде! Вы еще почти ничего не
знаете, но если бы вы
знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним…
Князь
узнал потом, что этот господин
как будто по обязанности взял на себя задачу изумлять всех оригинальностью и веселостью, но у него как-то никогда не выходило.
Господин приблизился к князю, не спеша, с приветливою улыбкой, молча взял его руку, и, сохраняя ее в своей, несколько времени всматривался в его лицо,
как бы
узнавая знакомые черты.
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он всё
знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То есть я хотела бы
знать, в
какой мере…
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб,
как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это
знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
Этот маневр,
как и
знала она, способен был выводить его из последних границ.
Во всяком случае, он ждал от нее скорее насмешек и колкостей над своим семейством, а не визита к нему; он
знал наверно, что ей известно всё, что происходит у него дома по поводу его сватовства и
каким взглядом смотрят на нее его родные.
— А
как вы
узнали, что это я? Где вы меня видели прежде? Что это, в самом деле, я
как будто его где-то видела? И позвольте вас спросить, почему вы давеча остолбенели на месте? Что во мне такого остолбеняющего?
— А
как же вы меня
узнали, что это я?
— И будет каяться! — закричал Рогожин, — будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он не мог приискать другого слова) оскорбил! Князь, душа ты моя, брось их; плюнь им, поедем!
Узнаешь,
как любит Рогожин!