Неточные совпадения
— Да, тех, тех самых, — быстро и с невежливым нетерпением перебил его черномазый, который вовсе, впрочем, и не обращался ни разу к угреватому чиновнику, а с самого
начала говорил только одному
князю.
Князю отворил ливрейный слуга, и ему долго нужно было объясняться с этим человеком, с самого
начала посмотревшим на него и на его узелок подозрительно.
— Да, у меня дело… —
начал было
князь.
— Это, Гаврила Ардалионыч, —
начал конфиденциально и почти фамильярно камердинер, — докладываются, что
князь Мышкин и барыни родственник, приехал с поездом из-за границы, и узелок в руке, только…
Дальнейшего
князь не услышал, потому что камердинер
начал шептать. Гаврила Ардалионович слушал внимательно и поглядывал на
князя с большим любопытством, наконец перестал слушать и нетерпеливо приблизился к нему.
— Если уж вы так добры, —
начал было
князь, — то вот у меня одно дело. Я получил уведомление…
Генерал вышел, и
князь так и не успел рассказать о своем деле, о котором
начинал было чуть ли не в четвертый раз.
— Удивительное лицо! — ответил
князь, — и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в
начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!
— Знаю я, к какому он графу! — резко проговорила Лизавета Прокофьевна и раздражительно перевела глаза на
князя. — Что бишь! —
начала она брезгливо и досадливо припоминая, — ну, что там? Ах да: ну, какой там игумен?
— Игумен Пафнутий, четырнадцатого столетия, —
начал князь, — он правил пустынью на Волге, в нынешней нашей Костромской губернии.
— Впечатление было сильное… —
начал было
князь.
— За что ты все злишься, не понимаю, — подхватила генеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, — и о чем вы говорите, тоже не могу понять. Какой пальчик и что за вздор?
Князь прекрасно говорит, только немного грустно. Зачем ты его обескураживаешь? Он когда
начал, то смеялся, а теперь совсем осовел.
— Это ровно за минуту до смерти, — с полною готовностию
начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас же забыв о всем остальном, — тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только что ступил на эшафот.
— Вот вы все теперь, —
начал князь, — смотрите на меня с таким любопытством, что, не удовлетвори я его, вы на меня, пожалуй, и рассердитесь.
«Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, — соображал
князь про себя, проходя в кабинет и чувствуя некоторое угрызение… — Но… может быть, я и хорошо сделал, что проговорился…» У него
начинала мелькать одна странная идея, впрочем, еще не совсем ясная.
—
Князь, —
начал он опять, — там на меня теперь… по одному совершенно странному обстоятельству… и смешному… и в котором я не виноват… ну, одним словом, это лишнее, — там на меня, кажется, немножко сердятся, так что я некоторое время не хочу входить туда без зова.
— О, очень могу, — отвечал
князь, — с самого
начала, когда я вошел и познакомился, мы стали говорить о Швейцарии.
Заглянул Птицын и кликнул Ганю; тот торопливо бросил
князя и вышел, несмотря на то что он еще что-то хотел сказать, но видимо мялся и точно стыдился
начать; да и комнату обругал тоже, как будто сконфузившись.
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на
князя, но не сказала ни слова.
Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что
начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать
князю, как генерал вдруг пожаловал сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть в превосходнейшем настроении духа.
Коля провел
князя недалеко, до Литейной, в одну кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо, в углу, в отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович, с бутылкой пред собой на столике и в самом деле с «Indеpendance Belge» в руках. Он ожидал
князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и
начал было горячее и многословное объяснение, в котором, впрочем,
князь почти ничего не понял, потому что генерал был уж почти что готов.
— Сейчас? Теперь? Но вы забыли, —
начал было
князь.
Марфа Борисовна церемонно и горестно показала
князю стул у ломберного стола, сама села напротив, подперла рукой правую щеку и
начала молча вздыхать, смотря на
князя.
— А
князь у меня с того и
начнет, что модный романс споет, — заключил Фердыщенко, посматривая, что скажет Настасья Филипповна.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются,
начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу,
князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
Одна только генеральша, Лизавета Прокофьевна, высказалась в самом
начале, «что она в
князе жестоко ошиблась».
— Вы всё это напрасно… —
начал было
князь.
— Как это всё досадно, —
начал было
князь, — а я было думал… скажите, он…
— Си-сироты, —
начал было, покоробившись, Лебедев, но приостановился:
князь рассеянно смотрел пред собой и, уж конечно, забыл свой вопрос. Прошло еще с минуту; Лебедев высматривал и ожидал.
— Отчего же нет? Всех, кому угодно! Уверяю вас, Лебедев, что вы что-то не так поняли в моих отношениях в самом
начале; у вас тут какая-то беспрерывная ошибка. Я не имею ни малейших причин от кого-нибудь таиться и прятаться, — засмеялся
князь.
Он еще и прежде, в
начале своего знакомства с Епанчиными, чрезвычайно заинтересовался, когда услышал от них о
князе.
— Просто-запросто есть одно странное русское стихотворение, — вступился наконец
князь Щ., очевидно, желая поскорее замять и переменить разговор, — про «рыцаря бедного», отрывок без
начала и конца. С месяц назад как-то раз смеялись все вместе после обеда и искали, по обыкновению, сюжета для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете, что общая семейная задача давно уже в том, чтобы сыскать сюжет для картины Аделаиды Ивановны. Тут и напали на «рыцаря бедного», кто первый, не помню…
— Что же вы про тех-то не скажете? — нетерпеливо обратилась Вера к отцу. — Ведь они, коли так, сами войдут: шуметь
начали. Лев Николаевич, — обратилась она к
князю, который взял уже свою шляпу, — там к вам давно уже какие-то пришли, четыре человека, ждут у нас и бранятся, да папаша к вам не допускает.
Все наконец расселись в ряд на стульях напротив
князя, все, отрекомендовавшись, тотчас же нахмурились и для бодрости переложили из одной руки в другую свои фуражки, все приготовились говорить, и все, однако ж, молчали, чего-то выжидая с вызывающим видом, в котором так и читалось: «Нет, брат, врешь, не надуешь!» Чувствовалось, что стоит только кому-нибудь для
началу произнести одно только первое слово, и тотчас же все они заговорят вместе, перегоняя и перебивая друг друга.
— Господа, я никого из вас не ожидал, —
начал князь, — сам я до сего дня был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной в другую комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…
— Но ведь если вы, наконец, господин Бурдовский, не желаете здесь говорить, — удалось наконец вклеить
князю, чрезвычайно пораженному таким
началом, — то говорю вам, пойдемте сейчас в другую комнату, а о вас всех, повторяю вам, сию минуту только услышал…
— Довольно, Лебедев, довольно, довольно, —
начал было
князь, но целый взрыв негодования покрыл его слова.
— По моему мнению, —
начал князь довольно тихо, — по моему мнению, вы, господин Докторенко, во всем том, что сказали сейчас, наполовину совершенно правы, даже я согласен, что на гораздо большую половину, и я бы совершенно был с вами согласен, если бы вы не пропустили чего-то в ваших словах.
Вообще дети Лебедева всё более и более с каждым днем
начинали князю нравиться.
— Послушайте, Келлер, я бы на вашем месте лучше не признавался в этом без особой нужды, —
начал было
князь, — а впрочем, ведь вы, может быть, нарочно на себя наговариваете?
Мне даже случалось иногда думать, — продолжал
князь очень серьезно, истинно и глубоко заинтересованный, — что и все люди так, так что я
начал было и одобрять себя, потому что с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться; я испытал.
—
Князь! Сиятельнейший
князь! — закоробился опять Лебедев, — ведь вы не позволяете говорить всю правду; я ведь уже вам
начинал о правде; не раз; вы не позволили продолжать…
— Вы ужасный скептик,
князь, — минуты чрез две прибавил Коля, — я замечаю, что с некоторого времени вы становитесь чрезвычайный скептик; вы
начинаете ничему не верить и всё предполагать… а правильно я употребил в этом случае слово «скептик»?
Есть такие идеи, есть высокие идеи, о которых я не должен
начинать говорить, потому что я непременно всех насмешу;
князь Щ. про это самое мне сейчас напомнил…
Князь выслушал, казалось, в удивлении, что к нему обратились, сообразил, хотя, может быть, и не совсем понял, не ответил, но, видя, что она и все смеются, вдруг раздвинул рот и
начал смеяться и сам. Смех кругом усилился; офицер, должно быть, человек смешливый, просто прыснул со смеху. Аглая вдруг гневно прошептала про себя...
К стыду своему,
князь был до того рассеян, что в самом
начале даже ничего и не слышал, и когда генерал остановился пред ним с каким-то горячим вопросом, то он принужден был ему сознаться, что ничего не понимает.
— Господа… —
начал было
князь.
Князь действительно очень вглядывался в нее в эту минуту, заметив, что она опять
начала ужасно краснеть.
Застав свидание и слыша странные слова дочери, Лизавета Прокофьевна была ужасно испугана, по многим причинам; но приведя теперь с собой
князя, струсила, что
начала дело: «Почему ж Аглая не могла бы встретиться и разговориться с
князем в парке, даже, наконец, если б это было и наперед условленное у них свидание?»
Вот что,
князь, и я теперь сообщу: давеча генерал, когда мы с ним шли к этому Вилкину, после того, как уже он мне рассказал о пожаре, и, кипя, разумеется, гневом, вдруг
начал мне намекать то же самое про господина Фердыщенка, но так нескладно и неладно, что я поневоле сделал ему некоторые вопросы, и вследствие того убедился вполне, что всё это известие единственно одно вдохновение его превосходительства…
Минутами бывал весел, но чаще задумывался, сам, впрочем, не зная о чем именно; вдруг
начинал о чем-то рассказывать, — о Епанчиных, о
князе, о Лебедеве, — и вдруг обрывал и переставал совсем говорить, а на дальнейшие вопросы отвечал только тупою улыбкой, впрочем, даже и не замечая, что его спрашивают, а он улыбается.