Неточные совпадения
Князь встал, поспешно снял с себя плащ и
остался в довольно приличном и ловко сшитом, хотя и поношенном уже пиджаке. По жилету шла стальная цепочка. На цепочке оказались женевские серебряные часы.
Остался князь после родителей еще малым ребенком, всю жизнь проживал и рос по деревням, так как и здоровье его требовало сельского воздуха.
Он был рассеян; улыбка, взгляд, задумчивость Гани стали еще более тяжелы, на взгляд
князя, когда они оба
остались наедине.
— Вы должны будете многое извинить Ардалиону Александровичу, если у нас
останетесь, — сказала Нина Александровна
князю, — он, впрочем, вас очень не обеспокоит; он и обедает один.
Настасья Филипповна была тоже очень поражена и поступком Гани, и ответом
князя. Обыкновенно бледное и задумчивое лицо ее, так всё время не гармонировавшее с давешним как бы напускным ее смехом, было очевидно взволновано теперь новым чувством; и, однако, все-таки ей как будто не хотелось его выказывать, и насмешка словно усиливалась
остаться в лице ее.
Ганечка вышел гораздо развязнее, чем вошел, и в хорошем расположении духа.
Князь минут с десять
оставался неподвижен и думал.
— Десяти рублей у меня нет, — перебил
князь, — а вот двадцать пять, разменяйте и сдайте мне пятнадцать, потому что я
остаюсь сам без гроша.
— Мне
остается только отблагодарить Настасью Филипповну за чрезвычайную деликатность, с которою она… со мной поступила, — проговорил наконец дрожащим голосом и с кривившимися губами бледный Ганя, — это, конечно, так тому и следовало… Но…
князь…
Князь в этом деле…
Одно только можно бы было заключить постороннему наблюдателю, если бы таковой тут случился: что, судя по всем вышесказанным, хотя и немногим данным,
князь все-таки успел оставить в доме Епанчиных особенное впечатление, хоть и являлся в нем всего один раз, да и то мельком. Может быть, это было впечатление простого любопытства, объясняемого некоторыми эксцентрическими приключениями
князя. Как бы то ни было, а впечатление
осталось.
На другой или на третий день после переезда Епанчиных, с утренним поездом из Москвы прибыл и
князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто не встретил в воксале; но при выходе из вагона
князю вдруг померещился странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом. Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно, только померещилось; но впечатление
осталось неприятное. К тому же
князь и без того был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.
— И даже,
князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть не в лихорадке, — изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и беспримерная доброта вашего сердца была их принять и прослушать и что никакого они права не имеют так требовать, тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший
князь,
оставаясь среди избранных друзей ваших, вы не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с и могли бы всех этих господ, так сказать, сей же час проводить с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина дома, с чрезвычайным даже удовольствием-с…
— Если вы позволите, то я попросил бы у
князя чашку чаю… Я очень устал. Знаете что, Лизавета Прокофьевна, вы хотели, кажется,
князя к себе вести чай пить; останьтесь-ка здесь, проведемте время вместе, а
князь наверно нам всем чаю даст. Простите, что я так распоряжаюсь… Но ведь я знаю вас, вы добрая,
князь тоже… мы все до комизма предобрые люди…
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня…
Князь! Ты не стоил бы, чтоб я у тебя чай пила, да уж так и быть,
остаюсь, хотя ни у кого не прошу прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила,
князь, то прости, если, впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, — обратилась она вдруг с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как будто они-то и были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
Князь тотчас же стал всех упрашивать
остаться пить чай и извинялся, что до сих пор не догадался об этом.
— Сейчас двенадцать часов, мы едем. Едет он с нами или
остается у вас? — раздражительно и сердито обратился Докторенко к
князю.
— Если хотите —
останьтесь и вы при нем, — сказал
князь, — место будет.
— Я очень рад, если он
останется, конечно, ему трудно ехать, — объявлял
князь на раздражительные вопросы Лизаветы Прокофьевны.
От Веры Лебедевой
князь узнал, что Келлер прикочевал к ним еще со вчерашнего дня и, по всем признакам, долго от них не отстанет, потому что нашел компанию и дружески сошелся с генералом Иволгиным; впрочем, он объявил, что
остается у них единственно, чтоб укомплектовать свое образование.
Князь, например, доверил ему вести дело Бурдовского и особенно просил его об этом; но несмотря на эту доверенность и на кое-что бывшее прежде, между обоими постоянно
оставались некоторые пункты, о которых как бы решено было взаимно ничего не говорить.
Он прямо объявил, что пришел рассказать
князю всю жизнь и что для того и
остался в Павловске.
— Послушайте,
князь, я
остался здесь со вчерашнего вечера, во-первых, из особенного уважения к французскому архиепископу Бурдалу (у Лебедева до трех часов откупоривали), а во-вторых, и главное (и вот всеми крестами крещусь, что говорю правду истинную!), потому
остался, что хотел, так сказать, сообщив вам мою полную, сердечную исповедь, тем самым способствовать собственному развитию; с этою мыслию и заснул в четвертом часу, обливаясь слезами.
Только
князь Лев Николаевич
остался на одну секунду на месте, как бы в нерешимости, да Евгений Павлович всё еще стоял, не опомнившись.
Мало-помалу все собрались у Лизаветы Прокофьевны наверху, и на террасе
остался наконец один только
князь.
Оставшись один на перекрестке,
князь осмотрелся кругом, быстро перешел через улицу, близко подошел к освещенному окну одной дачи, развернул маленькую бумажку, которую крепко сжимал в правой руке во всё время разговора с Иваном Федоровичем, и прочел, ловя слабый луч света...
Он упал наконец в самом деле без чувств. Его унесли в кабинет
князя, и Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за доктором, а сам вместе с дочерью, сыном, Бурдовским и генералом
остался у постели больного. Когда вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди комнаты и провозгласил во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое слово, в решительном вдохновении...
— Ты знаешь, что мне пред тобой краснеть еще ни в чем до сих пор не приходилось… хотя ты, может, и рада бы была тому, — назидательно ответила Лизавета Прокофьевна. — Прощайте,
князь, простите и меня, что обеспокоила. И надеюсь, вы
останетесь уверены в неизменном моем к вам уважении.
Князь вспыхнул, но на этот раз не сказал ни слова, а Коля только хохотал и хлопал в ладоши; минуту спустя рассмеялся и
князь, а потом до самого вечера каждые пять минут смотрел на часы, много ли прошло и много ли до вечера
остается.
— Нет, вот этого уж не позволю, не позволю! — вскипела вдруг гневом Лизавета Прокофьевна и быстро устремилась вслед за Аглаей. За нею тотчас же побежали и сестры. В комнате
остались князь и отец семейства.
Князь заметил, что Аглая раза два на него внимательно посмотрела и, кажется,
осталась им довольною.
Князь почувствовал, что это было одно из тех впечатлений, которые
остаются навсегда и составляют перелом в жизни юноши навеки.
Когда он пришел потом, почти уже за день свадьбы, к
князю каяться (у него была непременная привычка приходить всегда каяться к тем, против кого он интриговал, и особенно если не удавалось), то объявил ему, что он рожден Талейраном и неизвестно каким образом
остался лишь Лебедевым.
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого
князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для
князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и
остался, и теперь, прибавил он
князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня не увидите; с тем и явился».
Они жили недалеко, в маленьком домике; маленькие дети, брат и сестра Ипполита, были по крайней мере тем рады даче, что спасались от больного в сад; бедная же капитанша
оставалась во всей его воле и вполне его жертвой;
князь должен был их делить и мирить ежедневно, и больной продолжал называть его своею «нянькой», в то же время как бы не смея и не презирать его за его роль примирителя.
Всё это было подозрительно и нечисто. Дворник, очень могло быть, успел в этот промежуток получить новые инструкции: давеча даже был болтлив, а теперь просто отворачивается. Но
князь решил еще раз зайти часа через два и даже постеречь у дома, если надо будет, а теперь
оставалась еще надежда у немки, и он поскакал в Семеновский полк.
Затем, почти после полугодового молчания, Евгений Павлович уведомил свою корреспондентку, опять в длинном и подробном письме, о том, что он, во время последнего своего приезда к профессору Шнейдеру, в Швейцарию, съехался у него со всеми Епанчиными (кроме, разумеется, Ивана Федоровича, который, по делам,
остается в Петербурге) и
князем Щ.