Неточные совпадения
Князь снова
рассказал все, что было уже рассказано.
— Да; всего только сутки в России, а уж такую раскрасавицу знаю, — ответил
князь, и тут же
рассказал про свою встречу с Рогожиным и передал весь рассказ его.
Генерал вышел, и
князь так и не успел
рассказать о своем деле, о котором начинал было чуть ли не в четвертый раз.
— Он хорошо говорит, — заметила генеральша, обращаясь к дочерям и продолжая кивать головой вслед за каждым словом
князя, — я даже не ожидала. Стало быть, все пустяки и неправда; по обыкновению. Кушайте,
князь, и
рассказывайте: где вы родились, где воспитывались? Я хочу все знать; вы чрезвычайно меня интересуете.
Ну вот, и пришли; садитесь,
князь, сюда, к камину, и
рассказывайте.
— Maman, да ведь этак очень странно
рассказывать, — заметила Аделаида, которая тем временем поправила свой мольберт, взяла кисти, палитру и принялась было копировать давно уже начатый пейзаж с эстампа. Александра и Аглая сели вместе на маленьком диване и, сложа руки, приготовились слушать разговор.
Князь заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание.
— Всё это очень странно, но об осле можно и пропустить; перейдемте на другую тему. Чего ты все смеешься, Аглая? И ты, Аделаида?
Князь прекрасно
рассказал об осле. Он сам его видел, а ты что видела? Ты не была за границей?
— Да что вы загадки-то говорите? Ничего не понимаю! — перебила генеральша. — Как это взглянуть не умею? Есть глаза, и гляди. Не умеешь здесь взглянуть, так и за границей не выучишься. Лучше расскажите-ка, как вы сами-то глядели,
князь.
— Ничему не могу научить, — смеялся и
князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно
рассказать.
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы,
князь, верно, хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища. Все это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти
рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
—
Князь — демократ, — отрезала Аглая, — ну, если Алексею
рассказывали, нам уж не можете отказать.
— Не знаю, почему же? — с жаром настаивал
князь. — Я в Базеле недавно одну такую картину видел. Мне очень хочется вам
рассказать… Я когда-нибудь
расскажу… очень меня поразила.
— Хорошо, я вам
расскажу, — проговорил
князь как бы в глубоком раздумье.
Гаврила Ардалионович еще сидел в кабинете и был погружен в свои бумаги. Должно быть, он действительно не даром брал жалованье из акционерного общества. Он страшно смутился, когда
князь спросил портрет и
рассказал, каким образом про портрет там узнали.
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся
князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге,
рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
Тогда Ганя сухо, сдержанно, но совершенно откровенно
рассказал все, что давеча произошло, и как он уже ходил к
князю просить извинения.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не
рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу,
князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни
рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
— Просто-запросто, как пришлось к делу, так и стыдно стало
рассказывать, вот и хотите
князя с собой же прицепить, благо он безответный, — отчеканила Дарья Алексеевна.
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела
рассказать свой анекдот, ну, вот и
рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала
князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
Но если Ганя и в самом деле ждал целого рода нетерпеливых вопросов, невольных сообщений, дружеских излияний, то он, конечно, очень ошибся. Во все двадцать минут его посещения
князь был даже очень задумчив, почти рассеян. Ожидаемых вопросов, или, лучше сказать, одного главного вопроса, которого ждал Ганя, быть не могло. Тогда и Ганя решился говорить с большою выдержкой. Он, не умолкая,
рассказывал все двадцать минут, смеялся, вел самую легкую, милую и быструю болтовню, но до главного не коснулся.
Он прямо объявил, что пришел
рассказать князю всю жизнь и что для того и остался в Павловске.
Приступая к каждому рассказу, он уверял положительно, что кается и внутренно «полон слез», а между тем
рассказывал так, как будто гордился поступком, и в то же время до того иногда смешно, что он и
князь хохотали наконец как сумасшедшие.
Князь начал было
рассказывать свои причины, но она опять перебила.
— Вы напрасно, Коля… — пробормотал
князь, вставая и хватаясь за шляпу, — зачем вы
рассказываете, я…
Потом мне
рассказали о давешнем пассаже с нею и с тобой… и… и… послушай, милый
князь, ты человек не обидчивый и очень рассудительный, я это в тебе заметил, но… не рассердись: ей-богу, она над тобой смеется.
По настоянию Аглаи
князь должен был
рассказать тотчас же и даже в большой подробности всю историю прошлой ночи. Она торопила его в рассказе поминутно, но сама перебивала беспрерывными вопросами, и почти всё посторонними. Между прочим, она с большим любопытством выслушала о том, что говорил Евгений Павлович, и несколько раз даже переспросила.
Вот что,
князь, и я теперь сообщу: давеча генерал, когда мы с ним шли к этому Вилкину, после того, как уже он мне
рассказал о пожаре, и, кипя, разумеется, гневом, вдруг начал мне намекать то же самое про господина Фердыщенка, но так нескладно и неладно, что я поневоле сделал ему некоторые вопросы, и вследствие того убедился вполне, что всё это известие единственно одно вдохновение его превосходительства…
— Ну, еще увидим, понимаем или не понимаем, — загадочно пробормотал Ганя, — только я все-таки бы не хотел, чтоб она узнала о старике. Я думал,
князь удержится и не
расскажет. Он и Лебедева сдержал; он и мне не хотел всего выговорить, когда я пристал…
Минутами бывал весел, но чаще задумывался, сам, впрочем, не зная о чем именно; вдруг начинал о чем-то
рассказывать, — о Епанчиных, о
князе, о Лебедеве, — и вдруг обрывал и переставал совсем говорить, а на дальнейшие вопросы отвечал только тупою улыбкой, впрочем, даже и не замечая, что его спрашивают, а он улыбается.
Князь прямо и несколько раздражительно спросил Лебедева, что думает он о теперешнем состоянии генерала и почему тот в таком беспокойстве? В нескольких словах он
рассказал ему давешнюю сцену.
Генерал, конечно, передавал уже то, что еще вчера
рассказывал Лебедеву, и передавал, стало быть, плавно; но тут опять недоверчиво покосился на
князя.
Впрочем,
князь до того дошел под конец, что
рассказал несколько пресмешных анекдотов, которым сам же первый и смеялся, так что другие смеялись более уже на его радостный смех, чем самим анекдотам.
Он вдруг уселся без церемонии и начал
рассказывать. Рассказ его был очень бессвязен;
князь было поморщился и хотел уйти; но вдруг несколько слов поразили его. Он остолбенел от удивления… Странные вещи
рассказал господин Лебедев.
Воротясь домой,
князь попросил к себе Веру Лукьяновну,
рассказал ей, что надо, и успокоил ее, потому что она до сих пор всё искала письмо и плакала.
Кроме
князя Щ. и Евгения Павловича, к этому слою принадлежал и известный, очаровательный
князь N., бывший обольститель и победитель женских сердец во всей Европе, человек теперь уже лет сорока пяти, всё еще прекрасной наружности, удивительно умевший
рассказывать, человек с состоянием, несколько, впрочем, расстроенным, и по привычке проживавший более за границей.
Я слышал, как давеча
рассказывал князь N.: разве это не простодушный, не вдохновенный юмор, разве это не истинное добродушие?
Почти всё общество, — туземцы, дачники, приезжающие на музыку, — все принялись
рассказывать одну и ту же историю, на тысячу разных вариаций, о том, как один
князь, произведя скандал в честном и известном доме и отказавшись от девицы из этого дома, уже невесты своей, увлекся известною лореткой, порвал все прежние связи и, несмотря ни на что, несмотря на угрозы, несмотря на всеобщее негодование публики, намеревается обвенчаться на днях с опозоренною женщиной, здесь же в Павловске, открыто, публично, подняв голову и смотря всем прямо в глаза.
Рассказывали, что Лизавета Прокофьевна, дочери и даже
князь Щ. обошлись тогда с
князем чрезвычайно жестко, неприязненно, и что тогда же и отказали ему в горячих выражениях, и в знакомстве, и в дружбе, особенно когда Варвара Ардалионовна вдруг явилась к Лизавете Прокофьевне и объявила, что Аглая Ивановна уже с час как у ней в доме в положении ужасном, и домой, кажется, идти не хочет.
Тотчас же разговорились о больном Ипполите; доктор попросил
рассказать подробнее тогдашнюю сцену самоубийства, и
князь совершенно увлек его своим рассказом и объяснением события.
Князь всегда почти делал вид, что очень смеется, а иногда и в самом деле смеялся блестящему уму и светлому чувству, с которым она иногда
рассказывала, когда увлекалась, а она увлекалась часто.
Но в тот же вечер, когда
князь на минуту зашел к Ипполиту, капитанша, только что возвратившаяся из города, куда ездила по каким-то своим делишкам,
рассказала, что к ней в Петербурге заходил сегодня на квартиру Рогожин и расспрашивал о Павловске.
Князь вышел из церкви, по-видимому, спокойный и бодрый; так по крайней мере многие заметили и потом
рассказывали.
Князь встал совершенно убитый; они
рассказывали потом, что он «ужасно как побледнел»; действительно, у него почти подсекались ноги.
Все эти дамы
рассказывали потом, что
князь осматривал в комнатах каждую вещь, увидал на столике развернутую книгу из библиотеки для чтения, французский роман «Madame Bovary», заметил, загнул страницу, на которой была развернута книга, попросил позволения взять ее с собой, и тут же, не выслушав возражения, что книга из библиотеки, положил ее себе в карман.
Странно:
князь начал ему вдруг, с радости,
рассказывать, лепеча и почти не договаривая слов, как он ждал его сейчас в коридоре, в трактире.
Одним словом, много было бы чего
рассказать, но Лизавета Прокофьевна, ее дочери и даже
князь Щ. были до того уже поражены всем этим «террором», что даже боялись и упоминать об иных вещах в разговоре с Евгением Павловичем, хотя и знали, что он и без них хорошо знает историю последних увлечений Аглаи Ивановны.