Неточные совпадения
Генерал, Иван Федорович Епанчин,
стоял посреди своего кабинета и с чрезвычайным любопытством смотрел на входящего
князя, даже шагнул к нему два шага.
Князь подошел и отрекомендовался.
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног до головы, затем быстро указал ему стул, сам сел несколько наискось и в нетерпеливом ожидании повернулся к
князю. Ганя
стоял в углу кабинета, у бюро, и разбирал бумаги.
Вдруг он подошел к
князю; тот в эту минуту
стоял опять над портретом Настасьи Филипповны и рассматривал его.
— Почему же? — смеялся
князь. — И я бы не упустил на их месте случай. А я все-таки
стою за осла: осел добрый и полезный человек.
— Давеча, действительно, — обратился к ней
князь, несколько опять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), — действительно у меня мысль была, когда вы у меня сюжет для картины спрашивали, дать вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда еще он на эшафоте
стоит, пред тем как ложиться на эту доску.
—
Постойте,
князь, — сказала Аглая, вдруг подымаясь с своего кресла, — вы мне еще в альбом напишете. Папа сказал, что вы каллиграф. Я вам сейчас принесу…
Разговаривая с
князем, она как бы и не замечала, что Ганя тут же. Но покамест
князь поправлял перо, отыскивал страницу и изготовлялся, Ганя подошел к камину, где
стояла Аглая, сейчас справа подле
князя, и дрожащим, прерывающимся голосом проговорил ей чуть не на ухо...
— Превосходно! Вы удивительно написали; у вас чудесный почерк! Благодарю вас. До свидания,
князь…
Постойте, — прибавила она, как бы что-то вдруг припомнив, — пойдемте, я хочу вам подарить кой-что на память.
Князю назначили среднюю из трех комнат; в первой направо помещался Фердыщенко, а третья налево
стояла еще пустая.
— Да ведь это лучше же, Ганя, тем более что, с одной стороны, дело покончено, — пробормотал Птицын и, отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее пристально рассматривать. Ганя
стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред
князем он и не подумал извиниться.
Князь снял запор, отворил дверь и — отступил в изумлении, весь даже вздрогнул: пред ним
стояла Настасья Филипповна.
Тут был и еще наблюдатель, который тоже еще не избавился от своего чуть не онемения при виде Настасьи Филипповны; но он хоть и
стоял «столбом», на прежнем месте своем, в дверях гостиной, однако успел заметить бледность и злокачественную перемену лица Гани. Этот наблюдатель был
князь. Чуть не в испуге, он вдруг машинально ступил вперед.
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей
князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной
стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
Между ним и сестрой
стоял князь.
Ганя действительно
стоял как уничтоженный. Коля бросился обнимать и целовать
князя; за ним затеснились Рогожин, Варя, Птицын, Нина Александровна, все, даже старик Ардалион Александрович.
Он даже и не поколебался, увидя Варю; одно время
постоял на пороге и вдруг с решимостию приблизился к
князю.
— Если знаете сами, — спросил
князь довольно робко, — как же вы этакую муку выбрали, зная, что она в самом деле семидесяти пяти тысяч не
стоит?
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к
князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не
стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
— Марфа Борисовна, двадцать пять рублей… все, что могу помощию благороднейшего друга.
Князь! Я жестоко ошибся! Такова… жизнь… А теперь… извините, я слаб, — продолжал генерал,
стоя посреди комнаты и раскланиваясь во все стороны, — я слаб, извините! Леночка! подушку… милая!
— Сию минуту, Настасья Филипповна; но уж если
князь сознался, потому что я
стою на том, что
князь всё равно что сознался, то что же бы, например, сказал другой кто-нибудь (никого не называя), если бы захотел когда-нибудь правду сказать?
— Значит, в самом деле княгиня! — прошептала она про себя как бы насмешливо и, взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. — Развязка неожиданная… я… не так ожидала… Да что же вы, господа,
стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с
князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша, — увидала она вдруг в дверях своих девушек, — подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За
князя, у него полтора миллиона, он
князь Мышкин и меня берет!
В этой гостиной, обитой темно-голубого цвета бумагой и убранной чистенько и с некоторыми претензиями, то есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой со стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты
стоял сам господин Лебедев, спиной к входившему
князю, в жилете, но без верхнего платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему.
Лебедев оглянулся и, увидев
князя,
стоял некоторое время как бы пораженный громом, потом бросился к нему с подобострастною улыбкой, но на дороге опять как бы замер, проговорив, впрочем...
— О нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я, говорит, свободна, и, знаете,
князь, сильно
стоит на том, я, говорит, еще совершенно свободна! Всё еще на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и писал я вам.
Рогожин едко усмехнулся; проговорив свой вопрос, он вдруг отворил дверь и, держась за ручку замка, ждал, пока
князь выйдет.
Князь удивился, но вышел. Тот вышел за ним на площадку лестницы и притворил дверь за собой. Оба
стояли друг пред другом с таким видом, что, казалось, оба забыли, куда пришли и что теперь надо делать.
Молча взял наконец Рогожин руку
князя и некоторое время
стоял, как бы не решаясь на что-то; наконец вдруг потянул его за собой, проговорив едва слышным голосом: «Пойдем».
— Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, — вот мой большой друг,
князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне за родного брата в Москве одно время был, много для меня сделал. Благослови его, матушка, как бы ты родного сына благословила.
Постой, старушка, вот так, дай я сложу тебе руку…
Два давешних глаза, те же самые, вдруг встретились с его взглядом. Человек, таившийся в нише, тоже успел уже ступить из нее один шаг. Одну секунду оба
стояли друг перед другом почти вплоть. Вдруг
князь схватил его за плечи и повернул назад, к лестнице, ближе к свету: он яснее хотел видеть лицо.
— Да разве я один? — не умолкал Коля. — Все тогда говорили, да и теперь говорят; вот сейчас
князь Щ. и Аделаида Ивановна и все объявили, что
стоят за «рыцаря бедного», стало быть, «рыцарь-то бедный» существует и непременно есть, а по-моему, если бы только не Аделаида Ивановна, так все бы мы давно уж знали, кто такой «рыцарь бедный».
— Сын Павлищева! Сын Павлищева! Не
стоит, не
стоит! — махал руками Лебедев. — Их и слушать не стоит-с; и беспокоить вам себя, сиятельнейший
князь, для них неприлично. Вот-с. Не
стоят они того…
Все наконец расселись в ряд на стульях напротив
князя, все, отрекомендовавшись, тотчас же нахмурились и для бодрости переложили из одной руки в другую свои фуражки, все приготовились говорить, и все, однако ж, молчали, чего-то выжидая с вызывающим видом, в котором так и читалось: «Нет, брат, врешь, не надуешь!» Чувствовалось, что
стоит только кому-нибудь для началу произнести одно только первое слово, и тотчас же все они заговорят вместе, перегоняя и перебивая друг друга.
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня…
Князь! Ты не
стоил бы, чтоб я у тебя чай пила, да уж так и быть, остаюсь, хотя ни у кого не прошу прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила,
князь, то прости, если, впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, — обратилась она вдруг с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как будто они-то и были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
Вот
князь хочет помочь Бурдовскому, от чистого сердца предлагает ему свою нежную дружбу и капитал, и, может быть, один из всех вас не чувствует к нему отвращения, и вот они-то и
стоят друг пред другом как настоящие враги…
— Да, Терентьев, благодарю вас,
князь, давеча говорили, но у меня вылетело… я хотел вас спросить, господин Терентьев, правду ли я слышал, что вы того мнения, что
стоит вам только четверть часа в окошко с народом поговорить, и он тотчас же с вами во всем согласится и тотчас же за вами пойдет?
Но Лизавета Прокофьевна не удостоила взглянуть на него. Она
стояла гордо, выпрямившись, закинув голову и с презрительным любопытством рассматривала «этих людишек». Когда Ипполит кончил, генерал вскинул было плечами; она гневно оглядела его с ног до головы, как бы спрашивая отчета в его движении, и тотчас оборотилась к
князю.
— Проповедник Бурдалу, так тот не пощадил бы человека, а вы пощадили человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и чтобы показать, что я тронут, не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только двадцать пять рублей, и довольно! Вот всё, что мне надо, по крайней мере на две недели. Раньше двух недель за деньгами не приду. Хотел Агашку побаловать, да не
стоит она того. О, милый
князь, благослови вас господь!
— Ну, бьюсь же об заклад, — так и вскипела вдруг Лизавета Прокофьевна, совсем забыв, что сейчас же
князя хвалила, — об заклад бьюсь, что он ездил вчера к нему на чердак и прощения у него на коленях просил, чтоб эта злая злючка удостоила сюда переехать. Ездил ты вчера? Сам ведь признавался давеча. Так или нет?
Стоял ты на коленках или нет?
— Совсем не
стоял, — крикнул Коля, — а совсем напротив: Ипполит у
князя руку вчера схватил и два раза поцеловал, я сам видел, тем и кончилось всё объяснение, кроме того, что
князь просто сказал, что ему легче будет на даче, и тот мигом согласился переехать, как только станет легче.
Только
князь Лев Николаевич остался на одну секунду на месте, как бы в нерешимости, да Евгений Павлович всё еще
стоял, не опомнившись.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она
стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за
князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
— Какая у тебя будет злоба! — засмеялся опять Рогожин в ответ на горячую, внезапную речь
князя. Он действительно
стоял, сторонясь от него, отступив шага на два и пряча свои руки.
Он
стоял и смотрел на
князя неподвижно и молча секунд десять, очень бледный, со смоченными от пота висками и как-то странно хватаясь за
князя рукой, точно боясь его выпустить.
— Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший
князь! Вы уже слишком принимаете к сердцу несчастье мое! Я не
стою того. То есть я один не
стою того; но вы страдаете и за преступника… за ничтожного господина Фердыщенка?
Это будет час мой, и я бы не желал, чтобы нас мог прервать в такую святую минуту первый вошедший, первый наглец, и нередко такой наглец, — нагнулся он вдруг к
князю со странным, таинственным и почти испуганным шепотом, — такой наглец, который не
стоит каблука… с ноги вашей, возлюбленный
князь!
Князь, который еще вчера не поверил бы возможности увидеть это даже во сне, теперь
стоял, смотрел и слушал, как бы всё это он давно уже предчувствовал.
Князь был уверен, что Настасья Филипповна не заговорит сама о письмах; по сверкающим взглядам ее он догадался, чего могут ей
стоить теперь эти письма; но он отдал бы полжизни, чтобы не заговаривала о них теперь и Аглая.
Она упала без чувств ему на руки. Он поднял ее, внес в комнату, положил в кресла и стал над ней в тупом ожидании. На столике
стоял стакан с водой; воротившийся Рогожин схватил его и брызнул ей в лицо воды; она открыла глаза и с минуту ничего не понимала; но вдруг осмотрелась, вздрогнула, вскрикнула и бросилась к
князю.
Сказав это, он перешел через улицу, ступил на противоположный тротуар, поглядел, идет ли
князь, и, видя, что он
стоит и смотрит на него во все глаза, махнул ему рукой к стороне Гороховой, и пошел, поминутно поворачиваясь взглянуть на
князя и приглашая его за собой.
Когда наконец они повернули с двух разных тротуаров в Гороховую и стали подходить к дому Рогожина, у
князя стали опять подсекаться ноги, так что почти трудно было уж и идти. Было уже около десяти часов вечера. Окна на половине старушки
стояли, как и давеча, отпертые, у Рогожина запертые, и в сумерках как бы еще заметнее становились на них белые спущенные сторы.
Князь подошел к дому с противоположного тротуара; Рогожин же с своего тротуара ступил на крыльцо и махал ему рукой.
Князь перешел к нему на крыльцо.
Он
стоял и всматривался минуту или две; оба, во всё время, у кровати ничего не выговорили; у
князя билось сердце, так, что, казалось, слышно было в комнате, при мертвом молчании комнаты.