Неточные совпадения
— Я, н-н-нет! Я ведь… Вы, может
быть, не знаете, я ведь по прирожденной болезни
моей даже совсем женщин не знаю.
— Уверяю вас, что я не солгал вам, и вы отвечать за меня не
будете. А что я в таком виде и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время
мои обстоятельства неказисты.
Вам же все это теперь объясняю, чтобы вы не сомневались, потому вижу, вы все еще беспокоитесь: доложите, что князь Мышкин, и уж в самом докладе причина
моего посещения видна
будет.
— Да вот сидел бы там, так вам бы всего и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало
быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на
мой плащ и узелок. А теперь вам, может, и секретаря ждать нечего, а пойти бы и доложить самим.
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня
были чужие, мне дал Шнейдер,
мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда,
есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…
Теперь-с насчет дальнейшего: в доме, то
есть в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот этого самого молодого
моего друга, с которым прошу познакомиться, маменька его и сестрица очистили в своей квартире две-три меблированные комнаты и отдают их отлично рекомендованным жильцам, со столом и прислугой.
Для вас же, князь, это даже больше чем клад, во-первых, потому что вы
будете не один, а, так сказать, в недрах семейства, а по
моему взгляду, вам нельзя с первого шагу очутиться одним в такой столице, как Петербург.
— Да, да, друг
мой, это такой в старину
был игумен… а я к графу, ждет, давно, и главное, сам назначил… Князь, до свидания!
У нас такая общая комната
есть, — обратилась она к князю, уводя его, — попросту,
моя маленькая гостиная, где мы, когда одни сидим, собираемся, и каждая своим делом занимается: Александра, вот эта,
моя старшая дочь, на фортепиано играет, или читает, или шьет...
Это
было после ряда сильных и мучительных припадков
моей болезни, а я всегда, если болезнь усиливалась и припадки повторялись несколько раз сряду, впадал в полное отупение, терял совершенно память, а ум хотя и работал, но логическое течение мысли как бы обрывалось.
— А я добрая, — неожиданно вставила генеральша, — и, если хотите, я всегда добрая, и это
мой единственный недостаток, потому что не надо
быть всегда доброю.
— Последнюю похвальную мысль я еще в
моей «Хрестоматии», когда мне двенадцать лет
было, читала, — сказала Аглая.
— Насчет жизни в тюрьме можно еще и не согласиться, — сказал князь, — я слышал один рассказ человека, который просидел в тюрьме лет двенадцать; это
был один из больных у
моего профессора и лечился.
Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало
быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь.
Я не то чтоб учил их; о нет, там для этого
был школьный учитель, Жюль Тибо; я, пожалуй, и учил их, но я больше так
был с ними, и все
мои четыре года так и прошли.
Мать ее
была старая старуха, и у ней, в их маленьком, совсем ветхом домишке, в два окна,
было отгорожено одно окно, по дозволению деревенского начальства; из этого окна ей позволяли торговать снурками, нитками, табаком,
мылом, все на самые мелкие гроши, тем она и пропитывалась.
Мари
была ее дочь, лет двадцати, слабая и худенькая; у ней давно начиналась чахотка, но она все ходила по домам в тяжелую работу наниматься поденно, — полы
мыла, белье, дворы обметала, скот убирала.
И представьте, эта низость почти всем им понравилась, но… тут вышла особенная история; тут вступились дети, потому что в это время дети
были все уже на
моей стороне и стали любить Мари.
Я поцеловал Мари еще за две недели до того, как ее мать умерла; когда же пастор проповедь говорил, то все дети
были уже на
моей стороне.
Мне кажется, для них
была ужасным наслаждением
моя любовь к Мари, и вот в этом одном, во всю тамошнюю жизнь
мою, я и обманул их.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную свою мысль, — это уж
было пред самым
моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то
есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может
быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
Что бы они ни говорили со мной, как бы добры ко мне ни
были, все-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи
мои всегда
были дети, но не потому, что я сам
был ребенок, а потому, что меня просто тянуло к детям.
— Нет? Вы сказали: нет? — настойчиво допрашивала неумолимая Лизавета Прокофьевна, — довольно, я
буду помнить, что вы сегодня, в среду утром, на
мой вопрос сказали мне «нет». Что у нас сегодня, среда?
Он, впрочем, знает, что если б он разорвал все, но сам, один, не ожидая
моего слова и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила
мои чувства к нему и, может
быть, стала бы его другом.
— Как?
Моя записка! — вскричал он. — Он и не передавал ее! О, я должен
был догадаться! О, пр-р-ро-клят… Понятно, что она ничего не поняла давеча! Да как же, как же, как же вы не передали, о, пр-р-ро-клят…
— Я страстно влюблен
был в вашу родительницу, еще когда она в невестах
была, — невестой друга
моего.
— Как истинный друг отца вашего, желаю предупредить, — сказал генерал, — я, вы видите сами, я пострадал, по трагической катастрофе; но без суда! Без суда! Нина Александровна — женщина редкая. Варвара Ардалионовна, дочь
моя, — редкая дочь! По обстоятельствам содержим квартиры — падение неслыханное! Мне, которому оставалось
быть генерал-губернатором!.. Но вам мы рады всегда. А между тем у меня в доме трагедия!
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы
быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где
моя дочь и где
моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли
будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын
моего друга, и я вправе надеяться…
— Но, друг
мой, se trompe, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай! Все стали в тупик. Я первый сказал бы qu’on se trompe. [
Мой муж ошибается (фр.).] Но, к несчастию, я
был свидетелем и участвовал сам в комиссии. Все очные ставки показали, что это тот самый, совершенно тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад
был схоронен при обыкновенном параде и с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но…
Об одном
буду очень просить: если
мой муж как-нибудь обратится к вам по поводу уплаты за квартиру, то вы скажите ему, что отдали мне.
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если
есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос
мой о вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То
есть я хотела бы знать, в какой мере…
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не
будет ни слез, ни просьб, как прежде, с
моей стороны по крайней мере. Всё
мое желание в том, чтобы ты
был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но
мое сердце
будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
— Я слышал, что сын
мой… — начал
было Ардалион Александрович.
— И
будет каяться! — закричал Рогожин, —
будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он не мог приискать другого слова) оскорбил! Князь, душа ты
моя, брось их; плюнь им, поедем! Узнаешь, как любит Рогожин!
— Нет, это уж всё враги
мои.
Будьте уверены, князь, много проб
было; здесь искренно не прощают! — горячо вырвалось у Гани, и он повернулся от Вари в сторону.
— Любил вначале. Ну, да довольно…
Есть женщины, которые годятся только в любовницы и больше ни во что. Я не говорю, что она
была моею любовницей. Если захочет жить смирно, и я
буду жить смирно; если же взбунтуется, тотчас же брошу, а деньги с собой захвачу. Я смешным
быть не хочу; прежде всего не хочу
быть смешным.
Вот этот дом, да еще три дома на Невском и два в Морской — вот весь теперешний круг
моего знакомства, то
есть собственно
моего личного знакомства.
— И не стыдно, не стыдно тебе, варвар и тиран
моего семейства, варвар и изувер! Ограбил меня всю, соки высосал и тем еще недоволен! Доколе переносить я тебя
буду, бесстыдный и бесчестный ты человек!
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил
моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать
буду, хитрый и бессовестный ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю
моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
А знаете, что мамаша,
моя то
есть мамаша, Нина Александровна, генеральша, Ипполиту деньгами, платьем, бельем и всем помогает, и даже детям отчасти, чрез Ипполита, потому что они у ней заброшены.
— Представьте себе, господа, своим замечанием, что я не мог рассказать о
моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может
быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть!
— Генерал, кажется, по очереди следует вам, — обратилась к нему Настасья Филипповна, — если и вы откажетесь, то у нас всё вслед за вами расстроится, и мне
будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок «из
моей собственной жизни», но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить, — заключила она, рассмеявшись.
Ну, известно, прапорщик: кровь — кипяток, а хозяйство копеечное; завелся у меня тогда денщик, Никифор, и ужасно о хозяйстве
моем заботился, копил, зашивал, скреб и чистил, и даже везде воровал всё, что мог стянуть, чтобы только в доме приумножить; вернейший и честнейший
был человек.
Повторяю, что, может
быть, я и во многом в жизни провинился, но этот случай считаю, по совести, самым сквернейшим поступком из всей
моей жизни.
Сознаюсь с горечью, в числе всех, бесчисленных, может
быть, легкомысленных и… ветреных поступков жизни
моей,
есть один, впечатление которого даже слишком тяжело залегло в
моей памяти.
К тому времени
был в ужасной моде и только что прогремел в высшем свете прелестный роман Дюма-фиса «La dame aux camеlias», [«Дама с камелиями» (фр.).] поэма, которой, по
моему мнению, не суждено ни умереть, ни состариться.
— Так тому и
быть! Гаврила Ардалионович! — властно и как бы торжественно обратилась она к нему, — вы слышали, как решил князь? Ну, так в том и
мой ответ; и пусть это дело кончено раз навсегда!
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и
будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся
моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может
быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились
быть при этой развязке
моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…