Неточные совпадения
— Подождите в приемной, а узелок здесь оставьте, — проговорил он, неторопливо и важно усаживаясь в свое кресло и с строгим удивлением посматривая
на князя, расположившегося тут же рядом подле него
на стуле, с своим узелком в
руках.
Но князь не успел сходить покурить. В переднюю вдруг вошел молодой человек, с бумагами в
руках. Камердинер стал снимать с него шубу. Молодой человек скосил глаза
на князя.
Правда, характер весьма часто не слушался и не подчинялся решениям благоразумия; Лизавета Прокофьевна становилась с каждым годом всё капризнее и нетерпеливее, стала даже какая-то чудачка, но так как под
рукой все-таки оставался весьма покорный и приученный муж, то излишнее и накопившееся изливалось обыкновенно
на его голову, а затем гармония в семействе восстановлялась опять, и всё шло как не надо лучше.
— Спешу, спешу, мой друг, опоздал! Да дайте ему ваши альбомы, mesdames, пусть он вам там напишет; какой он каллиграф, так
на редкость! Талант; там он так у меня расчеркнулся старинным почерком: «Игумен Пафнутий
руку приложил»… Ну, до свидания.
— Maman, да ведь этак очень странно рассказывать, — заметила Аделаида, которая тем временем поправила свой мольберт, взяла кисти, палитру и принялась было копировать давно уже начатый пейзаж с эстампа. Александра и Аглая сели вместе
на маленьком диване и, сложа
руки, приготовились слушать разговор. Князь заметил, что
на него со всех сторон устремлено особенное внимание.
Я
на всякий случай написал несколько слов (в
руках его очутилась маленькая сложенная бумажка) — и вот не знаю, как передать.
Она задумчиво отошла к своему мольберту. Аглая взглянула
на портрет только мельком, прищурилась, выдвинула нижнюю губку, отошла и села к стороне, сложив
руки.
— До свидания, князь, и я ухожу, — сказала Аделаида. Она крепко пожала
руку князю, приветливо и ласково улыбнулась ему и вышла.
На Ганю она не посмотрела.
Аглая слегка пожала
руку князю и вышла. Лицо ее было серьезно и нахмурено, она даже не улыбнулась, когда кивнула князю головой
на прощание.
Ганя топнул ногой от нетерпения. Лицо его даже почернело от бешенства. Наконец, оба вышли
на улицу, князь с своим узелком в
руках.
Он сначала отворил дверь ровно настолько, чтобы просунуть голову. Просунувшаяся голова секунд пять оглядывала комнату; потом дверь стала медленно отворяться, вся фигура обозначилась
на пороге, но гость еще не входил, а с порога продолжал, прищурясь, рассматривать князя. Наконец затворил за собою дверь, приблизился, сел
на стул, князя крепко взял за
руку и посадил наискось от себя
на диван.
Она не садилась, а стояла сбоку, подле матери, сложив
руки на груди.
— Друг мой! Друг мой! — укорительно произнес он, торжественно обращаясь к жене и положа
руку на сердце.
Несколько времени Ганя стоял как молнией пораженный при выходке сестры; но, увидя, что Настасья Филипповна этот раз действительно уходит, как исступленный бросился
на Варю и в бешенстве схватил ее за
руку.
У Гани в глазах помутилось, и он, совсем забывшись, изо всей силы замахнулся
на сестру. Удар пришелся бы ей непременно в лицо. Но вдруг другая
рука остановила
на лету Ганину
руку.
Настасья Филипповна удивилась, усмехнулась, но как будто что-то пряча под свою улыбку, несколько смешавшись, взглянула
на Ганю и пошла из гостиной. Но, не дойдя еще до прихожей, вдруг воротилась, быстро подошла к Нине Александровне, взяла ее
руку и поднесла ее к губам своим.
— Я ведь и в самом деле не такая, он угадал, — прошептала она быстро, горячо, вся вдруг вспыхнув и закрасневшись, и, повернувшись, вышла
на этот раз так быстро, что никто и сообразить не успел, зачем это она возвращалась. Видели только, что она пошептала что-то Нине Александровне и, кажется,
руку ее поцеловала. Но Варя видела и слышала всё и с удивлением проводила ее глазами.
— Сама знаю, что не такая, и с фокусами, да с какими? И еще, смотри, Ганя, за кого она тебя сама почитает? Пусть она
руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над тобой! Это не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен еще
на благородные чувства, потому и говорю тебе. Эй, не езди и сам! Эй, берегись! Не может это хорошо уладиться!
Коля провел князя недалеко, до Литейной, в одну кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо, в углу, в отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович, с бутылкой пред собой
на столике и в самом деле с «Indеpendance Belge» в
руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и начал было горячее и многословное объяснение, в котором, впрочем, князь почти ничего не понял, потому что генерал был уж почти что готов.
Марфа Борисовна церемонно и горестно показала князю стул у ломберного стола, сама села напротив, подперла
рукой правую щеку и начала молча вздыхать, смотря
на князя.
Трое маленьких детей, две девочки и мальчик, из которых Леночка была старшая, подошли к столу, все трое положили
на стол
руки, и все трое тоже пристально стали рассматривать князя.
Князь, может быть, и ответил бы что-нибудь
на ее любезные слова, но был ослеплен и поражен до того, что не мог даже выговорить слова. Настасья Филипповна заметила это с удовольствием. В этот вечер она была в полном туалете и производила необыкновенное впечатление. Она взяла его за
руку и повела к гостям. Перед самым входом в гостиную князь вдруг остановился и с необыкновенным волнением, спеша, прошептал ей...
На его пухлые, белые
руки хотелось заглядеться.
На указательном пальце правой
руки был дорогой бриллиантовый перстень.)
Настасья Филипповна во всё время его рассказа пристально рассматривала кружевцо оборки
на своем рукаве и щипала ее двумя пальцами левой
руки, так что ни разу не успела и взглянуть
на рассказчика.
Подойдя к столу, он положил
на него один странный предмет, с которым и вступил в гостиную, держа его пред собой в обеих
руках.
Костюм его был совершенно давешний, кроме совсем нового шелкового шарфа
на шее, ярко-зеленого с красным, с огромною бриллиантовою булавкой, изображавшею жука, и массивного бриллиантового перстня
на грязном пальце правой
руки.
Он от радости задыхался: он ходил вокруг Настасьи Филипповны и кричал
на всех: «Не подходи!» Вся компания уже набилась в гостиную. Одни пили, другие кричали и хохотали, все были в самом возбужденном и непринужденном состоянии духа. Фердыщенко начинал пробовать к ним пристроиться. Генерал и Тоцкий сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже был со шляпой в
руке, но он стоял молча и все еще как бы оторваться не мог от развивавшейся пред ним картины.
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая
на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая
руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил
на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Ганя, во фраке, со шляпой в
руке и с перчатками, стоял пред нею молча и безответно, скрестив
руки и смотря
на огонь.
— Лукьян Тимофеевич, действительно, — согласился и законфузился Лебедев, покорно опуская глаза и опять кладя
руку на сердце.
И Лебедев потащил князя за
руку. Они вышли из комнаты, прошли дворик и вошли в калитку. Тут действительно был очень маленький и очень миленький садик, в котором благодаря хорошей погоде уже распустились все деревья. Лебедев посадил князя
на зеленую деревянную скамейку, за зеленый вделанный в землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту, действительно, явился и кофей. Князь не отказался. Лебедев подобострастно и жадно продолжал засматривать ему в глаза.
Согласилась со мной, что мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в
руке своей, так как всё в нынешний век
на мере и
на договоре, и все люди своего только права и ищут: «мера пшеницы за динарий и три меры ячменя за динарий»… да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и все дары божии при этом хотят сохранить.
Предложение князя он принял чуть не с восторгом, так что
на прямой вопрос его о цене даже замахал
руками.
— Оставь, — проговорил Парфен и быстро вырвал из
рук князя ножик, который тот взял со стола, подле книги, и положил его опять
на прежнее место.
Говоря, князь в рассеянности опять было захватил в
руки со стола тот же ножик, и опять Рогожин его вынул у него из
рук и бросил
на стол. Это был довольно простой формы ножик, с оленьим черенком, нескладной, с лезвием вершка в три с половиной, соответственной ширины.
Видя, что князь обращает особенное внимание
на то, что у него два раза вырывают из
рук этот нож, Рогожин с злобною досадой схватил его, заложил в книгу и швырнул книгу
на другой стол.
Подходит ко мне: «Купи, барин, крест серебряный, всего за двугривенный отдаю; серебряный!» Вижу в
руке у него крест и, должно быть, только что снял с себя,
на голубой, крепко заношенной ленточке, но только настоящий оловянный с первого взгляда видно, большого размера, осьмиконечный полного византийского рисунка.
Молча взял наконец Рогожин
руку князя и некоторое время стоял, как бы не решаясь
на что-то; наконец вдруг потянул его за собой, проговорив едва слышным голосом: «Пойдем».
— Да дай же я хоть обниму тебя
на прощанье, странный ты человек! — вскричал князь, с нежным упреком смотря
на него, и хотел его обнять. Но Парфен едва только поднял свои
руки, как тотчас же опять опустил их. Он не решался; он отвертывался, чтобы не глядеть
на князя. Он не хотел его обнимать.
А теперь, у дома, он стоял по другой стороне улицы, шагах в пятидесяти наискось,
на противоположном тротуаре, скрестив
руки, и ждал.
— Да почему же? — усовещевал князь. — Право, вы меня всеми этими наблюдениями и сторожением только мучаете. Мне одному скучно, я вам несколько раз говорил, а сами вы вашим беспрерывным маханием
рук и хождением
на цыпочках еще больше тоску нагоняете.
Беспрерывно осведомлялся, не нужно ли ему чего, и когда князь стал ему наконец замечать, чтоб он оставил его в покое, послушно и безмолвно оборачивался, пробирался обратно
на цыпочках к двери и всё время, пока шагал, махал
руками, как бы давая знать, что он только так, что он не промолвит ни слова, и что вот он уж и вышел, и не придет, и, однако ж, чрез десять минут или по крайней мере чрез четверть часа являлся опять.
Завидев их, он привстал, любезно кивнул издали головой генералу, подал знак, чтобы не прерывали чтения, а сам успел отретироваться за кресла, где, облокотясь левою
рукой на спинку, продолжал слушать балладу уже, так сказать, в более удобном и не в таком «смешном» положении, как сидя в креслах.
Все наконец расселись в ряд
на стульях напротив князя, все, отрекомендовавшись, тотчас же нахмурились и для бодрости переложили из одной
руки в другую свои фуражки, все приготовились говорить, и все, однако ж, молчали, чего-то выжидая с вызывающим видом, в котором так и читалось: «Нет, брат, врешь, не надуешь!» Чувствовалось, что стоит только кому-нибудь для началу произнести одно только первое слово, и тотчас же все они заговорят вместе, перегоняя и перебивая друг друга.
Странные дела случаются
на нашей, так называемой святой Руси, в наш век реформ и компанейских инициатив, век национальности и сотен миллионов, вывозимых каждый год за границу, век поощрения промышленности и паралича рабочих
рук! и т. д., и т. д., всего не перечтешь, господа, а потому прямо к делу.
И он чуть не побежал с террасы. Но племянник Лебедева схватил его за
руку и что-то шепнул ему. Тот быстро воротился и, вынув из кармана незапечатанный письменный конверт большого формата, бросил его
на столик, стоявший подле князя.
— Не беспокойтесь, Аглая Ивановна, — спокойно отвечал Ипполит, которого подскочившая к нему Лизавета Прокофьевна схватила и неизвестно зачем крепко держала за
руку; она стояла пред ним и как бы впилась в него своим бешеным взглядом, — не беспокойтесь, ваша maman разглядит, что нельзя бросаться
на умирающего человека… я готов разъяснить, почему я смеялся… очень буду рад позволению…
— Я, впрочем,
на вас не сержусь, — совершенно неожиданно заключил вдруг Ипполит и, едва ли вполне сознавая, протянул
руку, даже с улыбкой. Евгений Павлович удивился сначала, но с самым серьезным видом прикоснулся к протянутой ему
руке, точно как бы принимая прощение.
Он опять засмеялся; но это был уже смех безумного. Лизавета Прокофьевна испуганно двинулась к нему и схватила его за
руку. Он смотрел
на нее пристально, с тем же смехом, но который уже не продолжался, а как бы остановился и застыл
на его лице.