Неточные совпадения
Из пассажиров были и возвращавшиеся из-за границы; но более были наполнены отделения для третьего класса, и всё людом мелким и деловым,
не из
очень далека.
—
Очень, — ответил сосед с чрезвычайною готовностью, — и заметьте, это еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже
не думал, что у нас так холодно. Отвык.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем
не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы
не ошибаетесь, по рассеянности… что
очень и
очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Он был как-то рассеян, что-то
очень рассеян, чуть ли
не встревожен, даже становился как-то странен: иной раз слушал и
не слушал, глядел и
не глядел, смеялся и подчас сам
не знал и
не понимал, чему смеялся.
— Нет,
не знаю, совсем. Я ведь в России
очень мало кого знаю. Это вы-то Рогожин?
Хоть и действительно он имел и практику, и опыт в житейских делах, и некоторые,
очень замечательные способности, но он любил выставлять себя более исполнителем чужой идеи, чем с своим царем в голове, человеком «без лести преданным» и — куда
не идет век? — даже русским и сердечным.
Женился генерал еще
очень давно, еще будучи в чине поручика, на девице почти одного с ним возраста,
не обладавшей ни красотой, ни образованием, за которою он взял всего только пятьдесят душ, — правда, и послуживших к основанию его дальнейшей фортуны.
Правда, все три были только Епанчины, но по матери роду княжеского, с приданым
не малым, с родителем, претендующим впоследствии, может быть, и на
очень высокое место, и, что тоже довольно важно, — все три были замечательно хороши собой,
не исключая и старшей, Александры, которой уже минуло двадцать пять лет.
Подозрительность этого человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж князь
не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть
не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже
очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
Примут — хорошо,
не примут — тоже, может быть,
очень хорошо.
Только
не могут, кажется,
не принять: генеральша, уж конечно, захочет видеть старшего и единственного представителя своего рода, а она породу свою
очень ценит, как я об ней в точности слышал.
А
не мешать вам я научусь и скоро пойму, потому что сам
очень не люблю мешать…
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и
не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам
не верю, потому
очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они
очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего
не могут найти…
— Помилуйте, я ваш вопрос
очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я
не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда, есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно,
не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще года два; что он его
не вылечил, но
очень много помог; и что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— О, наверно
не помешает. И насчет места я бы
очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя и
не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом
очень много русских книг удалось прочесть.
—
Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной.
Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Присядьте-ка на минутку; я вам уже изъяснил, что принимать вас
очень часто
не в состоянии; но помочь вам капельку искренно желаю, капельку, разумеется, то есть в виде необходимейшего, а там как уж вам самим будет угодно.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более
не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна
очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если
не пожелает, то
не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы
не забыть включить…
Собой она была
очень хороша, хотя и
не так эффектна.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще
не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было
очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Слух этот оказался потом
не во всех подробностях верным: свадьба и тогда была еще только в проекте, и все еще было
очень неопределенно, но в судьбе Настасьи Филипповны все-таки произошел с этого времени чрезвычайный переворот.
С другой стороны, опытность и глубокий взгляд на вещи подсказали Тоцкому
очень скоро и необыкновенно верно, что он имеет теперь дело с существом совершенно из ряду вон, что это именно такое существо, которое
не только грозит, но и непременно сделает, и, главное, ни пред чем решительно
не остановится, тем более что решительно ничем в свете
не дорожит, так что даже и соблазнить его невозможно.
Ничем
не дорожа, а пуще всего собой (нужно было
очень много ума и проникновения, чтобы догадаться в эту минуту, что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
На интерес тоже
не поддавалась, даже на
очень крупный, и хотя приняла предложенный ей комфорт, но жила
очень скромно и почти ничего в эти пять лет
не скопила.
Афанасий Иванович рискнул было на
очень хитрое средство, чтобы разбить свои цепи: неприметно и искусно он стал соблазнять ее, чрез ловкую помощь, разными идеальнейшими соблазнами; но олицетворенные идеалы: князья, гусары, секретари посольств, поэты, романисты, социалисты даже — ничто
не произвело никакого впечатления на Настасью Филипповну, как будто у ней вместо сердца был камень, а чувства иссохли и вымерли раз навсегда.
Афанасий Иванович говорил долго и красноречиво, присовокупив, так сказать мимоходом,
очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах он заикнулся теперь в первый раз и что о них
не знал даже и сам Иван Федорович, который вот тут сидит; одним словом,
не знает никто.
Сначала с грустною улыбкой, а потом, весело и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае и быть
не могло; что она давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и что хотя и
не изменилась в сердце, но все-таки принуждена была
очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано, то сделано, что прошло, то прошло, так что ей даже странно, что Афанасий Иванович все еще продолжает быть так напуганным.
Это правда, что ей теперь тяжело и скучно,
очень скучно; Афанасий Иванович угадал мечты ее; она желала бы воскреснуть, хоть
не в любви, так в семействе, сознав новую цель; но что о Гавриле Ардалионовиче она почти ничего
не может сказать.
Под конец она даже так разгорячилась и раздражилась, излагая всё это (что, впрочем, было так естественно), что генерал Епанчин был
очень доволен и считал дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий и теперь
не совсем поверил, и долго боялся, нет ли и тут змеи под цветами.
— Это
очень хорошо, что вы вежливы, и я замечаю, что вы вовсе
не такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя.
Не правда ли, что он вовсе
не такой… больной? Может, и салфетку
не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку за кушаньем?
— Всё это
очень странно, но об осле можно и пропустить; перейдемте на другую тему. Чего ты все смеешься, Аглая? И ты, Аделаида? Князь прекрасно рассказал об осле. Он сам его видел, а ты что видела? Ты
не была за границей?
— Ну нет, я бы
очень хотела посмотреть, — сказала Аделаида. — И
не понимаю, когда мы за границу соберемся. Я вот сюжета для картины два года найти
не могу...
—
Не знаю; я там только здоровье поправил;
не знаю, научился ли я глядеть. Я, впрочем, почти все время был
очень счастлив.
— Ничему
не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я
очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
Жизнь его в тюрьме была
очень грустная, уверяю вас, но, уж конечно,
не копеечная.
— Если сердитесь, то
не сердитесь, — сказал он, — я ведь сам знаю, что меньше других жил и меньше всех понимаю в жизни. Я, может быть, иногда
очень странно говорю…
— Там
очень не любят, когда женщины ходят смотреть, даже в газетах потом пишут об этих женщинах.
— Мне бы
очень не хотелось теперь… — смешался и как бы нахмурился князь.
—
Не знаю, почему же? — с жаром настаивал князь. — Я в Базеле недавно одну такую картину видел. Мне
очень хочется вам рассказать… Я когда-нибудь расскажу…
очень меня поразила.
Наверно, у него ноги слабели и деревенели, и тошнота была, — как будто что его давит в горле, и от этого точно щекотно, — чувствовали вы это когда-нибудь в испуге или в
очень страшные минуты, когда и весь рассудок остается, но никакой уже власти
не имеет?
Мать в то время уж
очень больна была и почти умирала; чрез два месяца она и в самом деле померла; она знала, что она умирает, но все-таки с дочерью помириться
не подумала до самой смерти, даже
не говорила с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти
не кормила.
Так как она
очень много пользы приносила пастуху, и он заметил это, то уж и
не прогонял ее, и иногда даже ей остатки от своего обеда давал, сыру и хлеба.
Мне захотелось что-нибудь сделать Мари; ей
очень надо было денег дать, но денег там у меня никогда
не было ни копейки.
Тут я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому что у меня больше уж
не будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она
не думала, что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую я ее
не потому, что влюблен в нее, а потому, что мне ее
очень жаль, и что я с самого начала ее нисколько за виноватую
не почитал, а только за несчастную.
Мне
очень хотелось тут же и утешить, и уверить ее, что она
не должна себя такою низкою считать пред всеми, но она, кажется,
не поняла.
Мари чуть с ума
не сошла от такого внезапного счастия; ей это даже и
не грезилось; она стыдилась и радовалась, а главное, детям хотелось, особенно девочкам, бегать к ней, чтобы передавать ей, что я ее люблю и
очень много о ней им говорю.
Я
не разуверял их, что я вовсе
не люблю Мари, то есть
не влюблен в нее, что мне ее только
очень жаль было; я по всему видел, что им так больше хотелось, как они сами вообразили и положили промеж себя, и потому молчал и показывал вид, что они угадали.
Пастор в церкви уже
не срамил мертвую, да и на похоронах
очень мало было, так, только из любопытства, зашли некоторые; но когда надо было нести гроб, то дети бросились все разом, чтобы самим нести.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну
очень странную свою мысль, — это уж было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я
не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.