Неточные совпадения
— Ну как я об вас об
таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь и находиться
не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что
ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно
не дававший ему покоя.
— И это правда. Верите
ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски
не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому
так много и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
Знаете
ли, что это
не моя фантазия, а что
так многие говорили?
— Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил.
Не знаю, уж
не намек
ли это с ее стороны, что я сам приехал с пустыми руками, без подарка, в
такой день, — прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
— Ну да;
не нравится мне этот ваш Фердыщенко: сальный шут какой-то. И
не понимаю, почему его
так поощряет Настасья Филипповна? Да он взаправду, что
ли, ей родственник?
Генерал вышел, и князь
так и
не успел рассказать о своем деле, о котором начинал было чуть
ли не в четвертый раз.
Под конец она даже
так разгорячилась и раздражилась, излагая всё это (что, впрочем, было
так естественно), что генерал Епанчин был очень доволен и считал дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий и теперь
не совсем поверил, и долго боялся, нет
ли и тут змеи под цветами.
— Это очень хорошо, что вы вежливы, и я замечаю, что вы вовсе
не такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя.
Не правда
ли, что он вовсе
не такой… больной? Может, и салфетку
не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку за кушаньем?
Не возьметесь
ли вы, князь, передать Аглае Ивановне, сейчас, но только одной Аглае Ивановне,
так то есть, чтоб никто
не увидал, понимаете?
— Я хочу ему два слова сказать — и довольно! — быстро отрезала генеральша, останавливая возражение. Она была видимо раздражена. — У нас, видите
ли, князь, здесь теперь всё секреты. Всё секреты!
Так требуется, этикет какой-то, глупо. И это в
таком деле, в котором требуется наиболее откровенности, ясности, честности. Начинаются браки,
не нравятся мне эти браки…
— Да за что же, черт возьми! Что вы там
такое сделали? Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (все в нем в эту минуту было как-то разбросано и кипело в беспорядке,
так что он и с мыслями собраться
не мог), — послушайте,
не можете
ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала?
Не заметили
ли вы чего,
не упомните
ли?
Мне это очень
не хочется, особенно
так, вдруг, как вы, с первого раза; и
так как мы теперь стоим на перекрестке, то
не лучше
ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево.
— Да чуть
ли еще
не бранила вас, князь. Простите, пожалуйста. Фердыщенко, вы-то как здесь, в
такой час? Я думала, по крайней мере хоть вас
не застану. Кто? Какой князь? Мышкин? — переспросила она Ганю, который между тем, все еще держа князя за плечо, успел отрекомендовать его.
— А вам и
не стыдно! Разве вы
такая, какою теперь представлялись. Да может
ли это быть! — вскрикнул вдруг князь с глубоким сердечным укором.
Кстати, уж вы
не думаете
ли, что я
такой болтун?
— А я вас именно хотел попросить,
не можете
ли вы, как знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это надо непременно сегодня же; у меня дело; но я совсем
не знаю, как войти. Я был давеча представлен, но все-таки
не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем, готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной, только бы войти как-нибудь.
— Я, князь, от вас
таких пруэсов
не ожидал, — промолвил Иван Федорович. — Да знаете
ли, кому это будет впору? А я-то вас считал за философа! Ай да тихонький!
— А сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуйста, вот тут, вот на этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняя компания? Ну, пусть войдут и сядут; вон там на диване можно, вот еще диван. Вот там два кресла… что же они,
не хотят, что
ли?
— Бунтует! Заговоры составляет! — кричал Лебедев, как бы уже
не в силах сдержать себя, — ну могу
ли я, ну вправе
ли я
такого злоязычника,
такую, можно сказать, блудницу и изверга за родного племянника моего, за единственного сына сестры моей Анисьи, покойницы, считать?
— Изложение дела. Я его племянник, это он
не солгал, хоть и всё лжет. Я курса
не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому что у меня есть характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в двадцать пять рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того, что он мне раза два-три уже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл. Ну, верите
ли, князь, я был
так подл,
так низок, что я их проиграл!
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что,
не такая, что
ли? Это, брат, нечего и говорить, что
не такая. Один это только вздор. С тобой она будет
не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно
такая. Ведь уж
так. Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался,
так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да ты
не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
— Что ж, может, и впрямь
не понимает, хе-хе! Говорят же про тебя, что ты… того. Другого она любит, — вот что пойми! Точно
так, как ее люблю теперь, точно
так же она другого теперь любит. А другой этот, знаешь ты кто? Это ты! Что,
не знал, что
ли?
«
Не преступление
ли,
не низость
ли с моей стороны
так цинически-откровенно сделать
такое предположение!» — вскричал он, и краска стыда залила разом лицо его.
Князь намекал на то, что Лебедев хоть и разгонял всех домашних под видом спокойствия, необходимого больному, но сам входил к князю во все эти три дня чуть
не поминутно, и каждый раз сначала растворял дверь, просовывал голову, оглядывал комнату, точно увериться хотел, тут
ли?
не убежал
ли? и потом уже на цыпочках, медленно, крадущимися шагами, подходил к креслу,
так что иногда невзначай пугал своего жильца.
Беспрерывно осведомлялся,
не нужно
ли ему чего, и когда князь стал ему наконец замечать, чтоб он оставил его в покое, послушно и безмолвно оборачивался, пробирался обратно на цыпочках к двери и всё время, пока шагал, махал руками, как бы давая знать, что он только
так, что он
не промолвит ни слова, и что вот он уж и вышел, и
не придет, и, однако ж, чрез десять минут или по крайней мере чрез четверть часа являлся опять.
— Ничего
не понимаю, какая там решетка! — раздражалась генеральша, начинавшая очень хорошо понимать про себя, кто
такой подразумевался под названием (и, вероятно, давно уже условленным) «рыцаря бедного». Но особенно взорвало ее, что князь Лев Николаевич тоже смутился и наконец совсем сконфузился, как десятилетний мальчик. — Да что, кончится или нет эта глупость? Растолкуют мне или нет этого «рыцаря бедного»? Секрет, что
ли, какой-нибудь
такой ужасный, что и подступиться нельзя?
— А, продаешь,
так и спасибо. Своего
не потеряешь небось; только
не кривляйся, пожалуйста, батюшка. Слышала я о тебе, ты, говорят, преначитанный, когда-нибудь потолкуем; сам, что
ли, снесешь ко мне?
Надо признаться, что ему везло-таки счастье,
так что он, уж и
не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно
ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
Даже генерал был
так любезен, что пробормотал что-то успокоительное и любезно спросил Лизавету Прокофьевну: «
не свежо
ли ей, однако же, на террасе?» Он даже чуть было
не спросил Ипполита: «давно
ли он в университете?», но
не спросил.
— Сохрани господи, — криво улыбался Ипполит, — но меня больше всего поражает чрезвычайная эксцентричность ваша, Лизавета Прокофьевна; я, признаюсь, нарочно подвел про Лебедева, я знал, как на вас подействует, на вас одну, потому что князь действительно простит, и, уж наверно, простил… даже, может, извинение в уме подыскал, ведь
так, князь,
не правда
ли?
— Да ты спишь, что
ли? Если
не хочешь, батюшка,
так ведь я его к себе переведу! Господи, да он и сам чуть на ногах стоит! Да ты болен, что
ли?
— А
не просто векселя?
Не буквально
ли так, как вчера? — пробормотал наконец князь в каком-то нетерпении.
Верите
ли вы теперь благороднейшему лицу: в тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и,
так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне одна адская мысль: «А что,
не занять
ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?»
Таким образом, я исповедь приготовил,
так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с тем, чтоб этими же слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали.
Вы схитрили, чтобы чрез слезы деньги выманить, но ведь сами же вы клянетесь, что исповедь ваша имела и другую цель, благородную, а
не одну денежную; что же касается до денег, то ведь они вам на кутеж нужны,
так ли?
— Да вы что
так на него удивляетесь, государь мой, — неожиданно вступилась Лизавета Прокофьевна, — что он, глупее вас, что
ли, что
не мог по-вашему рассудить?
— Что вы на меня
так смотрите, князь? — сказала она вдруг, прерывая веселый разговор и смех с окружающими. — Я вас боюсь; мне все кажется, что вы хотите протянуть вашу руку и дотронуться до моего лица пальцем, чтоб его пощупать.
Не правда
ли, Евгений Павлыч, он
так смотрит?
— Что вы пришли выпытать, в этом и сомнения нет, — засмеялся наконец и князь, — и даже, может быть, вы решили меня немножко и обмануть. Но ведь что ж, я вас
не боюсь; притом же мне теперь как-то всё равно, поверите
ли? И… и… и
так как я прежде всего убежден, что вы человек все-таки превосходный, то ведь мы, пожалуй, и в самом деле кончим тем, что дружески сойдемся. Вы мне очень понравились, Евгений Павлыч, вы… очень, очень порядочный, по-моему, человек!
— Увидите; скорее усаживайтесь; во-первых, уж потому, что собрался весь этот ваш… народ. Я
так и рассчитывал, что народ будет; в первый раз в жизни мне расчет удается! А жаль, что
не знал о вашем рождении, а то бы приехал с подарком… Ха-ха! Да, может, я и с подарком приехал! Много
ли до света?
— Мысль ловкая и намекающая! — похвалил Лебедев. — Но опять-таки дело
не в том, а вопрос у нас в том, что
не ослабели
ли «источники жизни» с усилением…
Странно еще и то, что разрешение вопроса: привидение
ли это или сам Рогожин, как-то вовсе
не так занимало меня и тревожило, как бы, кажется, следовало; мне кажется, что я о чем-то другом тогда думал.
Бешенство охватило меня до того, что я решительно хотел на него броситься, но
так как я поклялся, что
не начну первый говорить, то и остался на кровати, тем более что я всё еще был
не уверен, сам
ли это Рогожин или нет?
Сиятельнейший князь, я низок и душой и духом, но спросите всякого даже подлеца,
не только низкого человека: с кем ему лучше дело иметь, с
таким ли, как он, подлецом, или с наиблагороднейшим человеком, как вы, искреннейший князь?
Она сделала свой первый практический шаг с чрезвычайною решимостью, выйдя замуж за господина Птицына; но, выходя замуж, она вовсе
не говорила себе: «Подличать,
так уж подличать, лишь бы цели достичь», — как
не преминул бы выразиться при
таком случае Гаврила Ардалионович (да чуть
ли и
не выразился даже при ней самой, когда одобрял ее решение как старший брат).
Очень может быть, что это был
не такой уже злой «мальчишка», каким его очерчивал Ганя, говоря с сестрой, а злой какого-нибудь другого сорта; да и Нине Александровне вряд
ли он сообщил какое-нибудь свое наблюдение, единственно для того только, чтобы «разорвать ей сердце».
—
Так ли-с?
Не лучше
ли сказать, что нашел-с, и притвориться, что до сих пор
не догадывался?
— Ах, это
такой простодушный рассказ; рассказ старого солдата-очевидца о пребывании французов в Москве; некоторые вещи прелесть. К тому же всякие записки очевидцев драгоценность, даже кто бы ни был очевидец.
Не правда
ли?
На этот быстрый вопрос я
так же быстро ответил: «Русское сердце в состоянии даже в самом враге своего отечества отличить великого человека!» То есть, собственно,
не помню, буквально
ли я
так выразился… я был ребенок… но смысл наверно был тот!
«
Не хуже
ли я сделал, что довел его до
такого вдохновения?» — тревожился князь, и вдруг
не выдержал и расхохотался ужасно, минут на десять.
Так утверждали сестры; конечно, и Лизавета Прокофьевна раньше всех всё предвидела и узнала, и давно уже у ней «болело сердце», но — давно
ли, нет
ли, — теперь мысль о князе вдруг стала ей слишком
не по нутру, собственно потому, что сбивала ее с толку.
Мало-помалу, разгорячившись, она прибавила даже, что князь вовсе
не «дурачок» и никогда
таким не был, а насчет значения, — то ведь еще бог знает, в чем будет полагаться, через несколько лет, значение порядочного человека у нас в России: в прежних
ли обязательных успехах по службе или в чем другом?