Неточные совпадения
— А позвольте,
с кем имею честь… —
обратился вдруг угреватый господин к белокурому молодому человеку
с узелком.
— Да, тех, тех самых, — быстро и
с невежливым нетерпением перебил его черномазый, который вовсе, впрочем, и не
обращался ни разу к угреватому чиновнику, а
с самого начала говорил только одному князю.
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как и вы, —
обратился он к князю, —
с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти не убил! Верите ли, князь, вот ей-богу! Не убеги я тогда, как раз бы убил.
Я раз
обращался к генеральше из-за границы
с письмом, но она мне не ответила.
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? —
обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и
с большим любопытством спрашивал он Ганю.
Тут она
обратилась к Ивану Федоровичу и
с видом глубочайшего уважения объявила, что она давно уже слышала очень многое об его дочерях, и давно уже привыкла глубоко и искренно уважать их.
— Не верьте ей, князь, —
обратилась к нему генеральша, — она это нарочно
с какой-то злости делает; она вовсе не так глупо воспитана; не подумайте чего-нибудь, что они вас так тормошат. Они, верно, что-нибудь затеяли, но они уже вас любят. Я их лица знаю.
— Ах, князь, мне крайняя надобность! — стал просить Ганя. — Она, может быть, ответит… Поверьте, что я только в крайнем, в самом крайнем случае мог
обратиться…
С кем же мне послать?.. Это очень важно… Ужасно для меня важно…
Генеральша вышла. Ганя, опрокинутый, потерявшийся, злобный, взял со стола портрет и
с искривленной улыбкой
обратился к князю...
— Тебя еще сечь можно, Коля, до того ты еще глуп. За всем, что потребуется, можете
обращаться к Матрене; обедают в половине пятого. Можете обедать вместе
с нами, можете и у себя в комнате, как вам угодно. Пойдем, Коля, не мешай им.
— Это не так, это ошибка! —
обратилась к нему вдруг Нина Александровна, почти
с тоской смотря на него. — Mon mari se trompe. [Мой муж ошибается (фр.).]
Ганя разгорячался
с каждым словом и без цели шагал по комнате. Такие разговоры тотчас же
обращались в больное место у всех членов семейства.
— Верите ли вы, — вдруг
обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я
с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
— Ах, генерал, — перебила его тотчас же Настасья Филипповна, только что он
обратился к ней
с заявлением, — я и забыла! Но будьте уверены, что о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не удерживаю, хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы боитесь…
— Это, господа, сто тысяч, — сказала Настасья Филипповна,
обращаясь ко всем
с каким-то лихорадочно-нетерпеливым вызовом, — вот в этой грязной пачке.
Князь
обратился было к голосу
с дивана, но заговорила девушка и
с самым откровенным видом на своем миловидном лице сказала...
— Ни-ни-ни! Типун, типун… — ужасно испугался вдруг Лебедев и, бросаясь к спавшему на руках дочери ребенку, несколько раз
с испуганным видом перекрестил его. — Господи, сохрани, господи, предохрани! Это собственный мой грудной ребенок, дочь Любовь, —
обратился он к князю, — и рождена в законнейшем браке от новопреставленной Елены, жены моей, умершей в родах. А эта пигалица есть дочь моя Вера, в трауре… А этот, этот, о, этот…
— Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит, а другой у вас заискивает; а я вам вовсе льстить не намерен, было бы вам это известно. Но не без смысла же вы: вот рассудите-ка меня
с ним. Ну, хочешь, вот князь нас рассудит? —
обратился он к дяде. — Я даже рад, князь, что вы подвернулись.
Сам ты говоришь, что нашла же она возможность говорить
с тобой совсем другим языком, чем прежде
обращалась и говорила.
Лебедев старался не пускать его к князю и держать при себе;
обращался он
с ним по-приятельски; по-видимому, они уже давно были знакомы.
— Ну, дурак какой-нибудь и он, и его подвиги! — решила генеральша. — Да и ты, матушка, завралась, целая лекция; даже не годится, по-моему,
с твоей стороны. Во всяком случае непозволительно. Какие стихи? Прочти, верно, знаешь! Я непременно хочу знать эти стихи. Всю жизнь терпеть не могла стихов, точно предчувствовала. Ради бога, князь, потерпи, нам
с тобой, видно, вместе терпеть приходится, —
обратилась она к князю Льву Николаевичу. Она была очень раздосадована.
Аглая даже и не оглянулась на него и продолжала чтение стихов,
с аффектацией продолжая смотреть на одного только князя и
обращаясь только к нему одному.
— Что это? —
обратилась Лизавета Прокофьевна к Вере, дочери Лебедева, которая стояла пред ней
с несколькими книгами в руках, большого формата, превосходно переплетенными и почти новыми.
— Так прочти же лучше ты, читай сейчас, вслух! вслух! —
обратилась Лизавета Прокофьевна к Коле,
с нетерпением выхватив из рук князя газету, до которой тот едва еще успел дотронуться, — всем вслух, чтобы каждому было слышно.
— Вы не станете, конечно, отрицать, — начал Гаврила Ардалионович, — прямо
обращаясь к слушавшему его изо всех сил Бурдовскому, выкатившему на него от удивления глаза и, очевидно, бывшему в сильном смятении, — вы не станете, да и не захотите, конечно, отрицать серьезно, что вы родились ровно два года спустя после законного брака уважаемой матушки вашей
с коллежским секретарем господином Бурдовским, отцом вашим.
Сблизившись
с Верой Алексеевной, я, по ее указанию,
обратился к отставному полковнику Тимофею Федоровичу Вязовкину, дальнему родственнику и большому, в свое время, приятелю
с господином Павлищевым.
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты не стоил бы, чтоб я у тебя чай пила, да уж так и быть, остаюсь, хотя ни у кого не прошу прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила, князь, то прости, если, впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, —
обратилась она вдруг
с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как будто они-то и были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
— Единственно из благородства, — громко и звонко заговорил вдруг подскочивший Келлер,
обращаясь прямо к Лизавете Прокофьевне, — единственно из благородства, сударыня, и чтобы не выдать скомпрометированного приятеля, я давеча утаил о поправках, несмотря на то что он же нас
с лестницы спустить предлагал, как сами изволили слышать.
— Еще две минуты, милый Иван Федорович, если позволишь, —
с достоинством обернулась к своему супругу Лизавета Прокофьевна, — мне кажется, он весь в лихорадке и просто бредит; я в этом убеждена по его глазам; его так оставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы он у тебя ночевать, чтоб его в Петербург не тащить сегодня? Cher prince, [Дорогой князь (фр.).] вы скучаете? —
с чего-то
обратилась она вдруг к князю Щ. — Поди сюда, Александра, поправь себе волосы, друг мой.
— Сейчас двенадцать часов, мы едем. Едет он
с нами или остается у вас? — раздражительно и сердито
обратился Докторенко к князю.
В князе была одна особенная черта, состоявшая в необыкновенной наивности внимания,
с каким он всегда слушал что-нибудь его интересовавшее, и ответов, какие давал, когда при этом к нему
обращались с вопросами.
Но хоть Евгений Павлович и давно уже
обращался к нему не иначе как
с некоторою особенною усмешкой, но теперь, при ответе его, как-то очень серьезно посмотрел на него, точно совсем не ожидал от него такого ответа.
Опомнившись и совершенно догадавшись,
с кем имеет дело, офицер вежливо (закрывая, впрочем, лицо платком)
обратился к князю, уже вставшему со стула.
— Я удивительно люблю все эти споры и раздражения, князь, ученые, разумеется, — пробормотал между тем Келлер в решительном упоении и нетерпении ворочаясь на стуле, — ученые и политические, —
обратился он вдруг и неожиданно к Евгению Павловичу, сидевшему почти рядом
с ним.
До сих пор он в молчании слушал споривших и не ввязывался в разговор; часто от души смеялся вслед за всеобщими взрывами смеха. Видно было, что он ужасно рад тому, что так весело, так шумно; даже тому, что они так много пьют. Может быть, он и ни слова бы не сказал в целый вечер, но вдруг как-то вздумал заговорить. Заговорил же
с чрезвычайною серьезностию, так что все вдруг
обратились к нему
с любопытством.
—
С первым краешком солнца я улягусь, князь, я сказал; честное слово: увидите! — вскричал Ипполит. — Но… но… неужели вы думаете, что я не в состоянии распечатать этот пакет? — прибавил он,
с каким-то вызовом обводя всех кругом глазами и как будто
обращаясь ко всем безразлично. Князь заметил, что он весь дрожал.
Один из ваших убийц в ваших глазах
обратился в женщину, а из женщины в маленького, хитрого, гадкого карлика, — и вы всё это допустили тотчас же, как совершившийся факт, почти без малейшего недоумения, и именно в то самое время, когда,
с другой стороны, ваш разум был в сильнейшем напряжении, выказывал чрезвычайную силу, хитрость, догадку, логику?
Даже
с матерью
обращался свысока и презрительно, несмотря на то, что сам очень хорошо понимал, что репутация и характер его матери составляли покамест главную опорную точку и его карьеры.
Но во всяком случае, гость был благородно-развязен, хотя и со сдержанным достоинством; даже вначале
обращался с князем как бы
с видом некоторого снисхождения, — именно так, как бывают иногда благородно-развязны иные гордые, но несправедливо обиженные люди.
— Нет, знаете, лучше уж мне говорить! —
с новым лихорадочным порывом продолжал князь, как-то особенно доверчиво и даже конфиденциально
обращаясь к старичку.
— Как вы смеете так
обращаться ко мне? — проговорила она
с невыразимым высокомерием, отвечая на замечание Настасьи Филипповны.
И она, и Аглая остановились как бы в ожидании, и обе, как помешанные, смотрели на князя. Но он, может быть, и не понимал всей силы этого вызова, даже наверно можно сказать. Он только видел пред собой отчаянное, безумное лицо, от которого, как проговорился он раз Аглае, у него «пронзено навсегда сердце». Он не мог более вынести и
с мольбой и упреком
обратился к Аглае, указывая на Настасью Филипповну...
Две недели спустя, то есть уже в начале июля, и в продолжение этих двух недель история нашего героя, и особенно последнее приключение этой истории,
обращаются в странный, весьма увеселительный, почти невероятный и в то же время почти наглядный анекдот, распространяющийся мало-помалу по всем улицам, соседним
с дачами Лебедева, Птицына, Дарьи Алексеевны, Епанчиных, короче сказать, почти по всему городу и даже по окрестностям его.
Подымаясь на крыльцо, он услышал такие восклицания, что не мог выдержать и уже совсем было
обратился к публике
с намерением произнести надлежащую речь, но, к счастию, был остановлен Бурдовским и самою Дарьей Алексеевной, выбежавшею
с крыльца; они подхватили и увели его силой в комнаты.
Так как он
обращался к князю, то князь
с жаром похвалил его, несмотря на то что Лебедев шептал ему на ухо, что у этого господина ни кола, ни двора и никогда никакого имения не бывало.