Неточные совпадения
Ну, вот, это простой, обыкновенный
и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот
и вариация,
и опять французская, я ее у
одного французского путешествующего комми заимствовал:
тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее
и потолще, чем в английском, ан — пропорция света
и нарушена;
и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее
и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
В
то же время совершенно легко
и без всякого труда познакомился с ней
и один молодой чиновник, по фамилии Фердыщенко, очень неприличный
и сальный шут, с претензиями на веселость
и выпивающий.
Когда Тоцкий так любезно обратился к нему за дружеским советом насчет
одной из его дочерей,
то тут
же, самым благороднейшим образом, сделал полнейшие
и откровенные признания.
Он прибавил в пояснение, что эта сумма все равно назначена уже ей в его завещании;
одним словом, что тут вовсе не вознаграждение какое-нибудь…
и что, наконец, почему
же не допустить
и не извинить в нем человеческого желания хоть чем-нибудь облегчить свою совесть
и т. д.,
и т. д., все, что говорится в подобных случаях на эту
тему.
— Дальше, по
одному поводу, я стал говорить о лицах,
то есть о выражениях лиц,
и сказал, что Аглая Ивановна почти так
же хороша, как Настасья Филипповна. Вот тут-то я
и проговорился про портрет…
По
одной стороне коридора находились
те три комнаты, которые назначались внаем, для «особенно рекомендованных» жильцов; кроме
того, по
той же стороне коридора, в самом конце его, у кухни, находилась четвертая комнатка, потеснее всех прочих, в которой помещался сам отставной генерал Иволгин, отец семейства,
и спал на широком диване, а ходить
и выходить из квартиры обязан был чрез кухню
и по черной лестнице.
— Да ведь это лучше
же, Ганя,
тем более что, с
одной стороны, дело покончено, — пробормотал Птицын
и, отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом,
и стал ее пристально рассматривать. Ганя стоял пасмурный
и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред князем он
и не подумал извиниться.
— Перестать? Рассчитывать?
Одному? Но с какой
же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин»,
тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в
один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог
и испытаний…
— Да меня для
того только
и держат,
и пускают сюда, — воскликнул раз Фердыщенко, — чтоб я именно говорил в этом духе. Ну возможно ли в самом деле такого, как я, принимать? Ведь я понимаю
же это. Ну можно ли меня, такого Фердыщенка, с таким утонченным джентльменом, как Афанасий Иванович, рядом посадить? Поневоле остается
одно толкование: для
того и сажают, что это
и вообразить невозможно.
— Я знаю
одно великолепнейшее
и новое пети-жё, — подхватил Фердыщенко, — по крайней мере такое, что однажды только
и происходило на свете, да
и то не удалось.
— Да уж
одно то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе
же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой
и без
того всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
— Генерал, кажется, по очереди следует вам, — обратилась к нему Настасья Филипповна, — если
и вы откажетесь,
то у нас всё вслед за вами расстроится,
и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение
один поступок «из моей собственной жизни», но только хотела после вас
и Афанасия Ивановича, потому что вы должны
же меня ободрить, — заключила она, рассмеявшись.
Мне отвели в форштадте квартиру у
одной отставной подпоручицы
и к
тому же вдовы.
— Позвольте, Настасья Филипповна, — вскричал генерал в припадке рыцарского великодушия, — кому вы говорите? Да я из преданности
одной останусь теперь подле вас,
и если, например, есть какая опасность… К
тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет
того хотел, что они испортят ковры
и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да
и не надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!
Компания Рогожина была почти в
том же самом составе, как
и давеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки
и про которого шел анекдот, что он заложил
и пропил свои вставные на золоте зубы,
и один отставной подпоручик, решительный соперник
и конкурент, по ремеслу
и по назначению, утрешнему господину с кулаками
и совершенно никому из рогожинцев не известный, но подобранный на улице, на солнечной стороне Невского проспекта, где он останавливал прохожих
и слогом Марлинского просил вспоможения, под коварным предлогом, что он сам «по пятнадцати целковых давал в свое время просителям».
–…Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь
тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно,
и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от
одного господина Салазкина,
и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…
Дело в
том, что всего две недели назад он получил под рукой
одно известие, хоть
и короткое
и потому не совсем ясное, но зато верное, о
том, что Настасья Филипповна, сначала пропавшая в Москве, разысканная потом в Москве
же Рогожиным, потом опять куда-то пропавшая
и опять им разысканная, дала наконец ему почти верное слово выйти за него замуж.
Впоследствии, когда Варя уже вышла замуж, Нина Александровна
и Ганя переехали вместе с ней к Птицыну, в Измайловский полк; что
же касается до генерала Иволгина,
то с ним почти в
то же самое время случилось
одно совсем непредвиденное обстоятельство: его посадили в долговое отделение.
— А
того не знает, что, может быть, я, пьяница
и потаскун, грабитель
и лиходей, за
одно только
и стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой
же нищий, по ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот
и вынянчил, вон он смеется теперь надо мной!
Ан ей
и приятно станет на
том свете почувствовать, что нашелся такой
же грешник, как
и она, который
и за нее хоть
один раз на земле помолился.
Да
и то соврал, если уж подслушал меня: я не просто за
одну графиню Дюбарри молился; я причитал так: «Упокой, господи, душу великой грешницы графини Дюбарри
и всех ей подобных», а уж это совсем другое; ибо много таковых грешниц великих,
и образцов перемены фортуны,
и вытерпевших, которые там теперь мятутся
и стонут,
и ждут; да я
и за тебя,
и за таких
же, как ты, тебе подобных, нахалов
и обидчиков, тогда
же молился, если уж взялся подслушивать, как я молюсь…
Был уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных в городе он может застать теперь
одного только генерала, по службе, да
и то навряд. Ему подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его
и тотчас
же отвезет в Павловск, а ему до
того времени очень хотелось сделать
один визит. На риск опоздать к Епанчиным
и отложить свою поездку в Павловск до завтра, князь решился идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.
— «Я тебя, говорит, теперь
и в лакеи-то к себе, может, взять не захочу, не
то что женой твоей быть». — «А я, говорю, так не выйду,
один конец!» — «А я, говорит, сейчас Келлера позову, скажу ему, он тебя за ворота
и вышвырнет». Я
и кинулся на нее, да тут
же до синяков
и избил.
Мгновения эти были именно
одним только необыкновенным усилением самосознания, — если бы надо было выразить это состояние
одним словом, — самосознания
и в
то же время самоощущения в высшей степени непосредственного.
Два давешних глаза,
те же самые, вдруг встретились с его взглядом. Человек, таившийся в нише, тоже успел уже ступить из нее
один шаг.
Одну секунду оба стояли друг перед другом почти вплоть. Вдруг князь схватил его за плечи
и повернул назад, к лестнице, ближе к свету: он яснее хотел видеть лицо.
Между
тем его сын, родившийся уже в законном браке, но возросший под другою фамилией
и совершенно усыновленный благородным характером мужа его матери,
тем не менее в свое время умершим, остался совершенно при
одних своих средствах
и с болезненною, страдающею, без ног, матерью в
одной из отдаленных губерний; сам
же в столице добывал деньги ежедневным благородным трудом от купеческих уроков
и тем содержал себя сначала в гимназии, а потом слушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель.
—
И даже, князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть не в лихорадке, — изволили позабыть-с, что
одна только добрая воля ваша
и беспримерная доброта вашего сердца была их принять
и прослушать
и что никакого они права не имеют так требовать,
тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да
и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший князь, оставаясь среди избранных друзей ваших, вы не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с
и могли бы всех этих господ, так сказать, сей
же час проводить с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина дома, с чрезвычайным даже удовольствием-с…
Да неужели
же, князь, вы почитаете нас до такой уже степени дураками, что мы
и сами не понимаем, до какой степени наше дело не юридическое,
и что если разбирать юридически,
то мы
и одного целкового с вас не имеем права потребовать по закону?
Он говорил
одно, но так, как будто бы этими самыми словами хотел сказать совсем другое. Говорил с оттенком насмешки
и в
то же время волновался несоразмерно, мнительно оглядывался, видимо путался
и терялся на каждом слове, так что всё это, вместе с его чахоточным видом
и с странным, сверкающим
и как будто исступленным взглядом, невольно продолжало привлекать к нему внимание.
— Если вы не бросите сейчас
же этих мерзких людей,
то я всю жизнь, всю жизнь буду вас
одного ненавидеть! — прошептала Аглая; она была как бы в исступлении, но она отвернулась, прежде чем князь успел на нее взглянуть. Впрочем, ему уже нечего
и некого было бросать: больного Ипполита
тем временем успели кое-как усадить на извозчика,
и дрожки отъехали.
Иван Федорович протянул, однако
же, князю руку, но не успел пожать
и побежал за Лизаветой Прокофьевной, которая с шумом
и гневом сходила с террасы. Аделаида, жених ее
и Александра искренно
и ласково простились с князем. Евгений Павлович был в
том же числе,
и один он был весел.
Что
же касается до букв Н. Ф. Б.,
то, на его взгляд, тут была
одна только невинная шалость, самая даже детская шалость, так что
и задумываться об этом сколько-нибудь было бы совестно
и даже в
одном отношении почти бесчестно.
О
том же, чтобы звать к себе,
и намека не было; на этот счет проскочило даже
одно очень характерное словцо у Аделаиды: рассказывая об
одной своей акварельной работе, она вдруг очень пожелала показать ее: «Как бы это сделать поскорее?
Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в
тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних
и, так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне
одна адская мысль: «А что, не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?» Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с
тем, чтоб этими
же слезами дорогу смягчить
и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали.
Вы схитрили, чтобы чрез слезы деньги выманить, но ведь сами
же вы клянетесь, что исповедь ваша имела
и другую цель, благородную, а не
одну денежную; что
же касается до денег,
то ведь они вам на кутеж нужны, так ли?
Наконец генерал имел манеры порядочные, был скромен, умел молчать
и в
то же время не давать наступать себе на ногу, —
и не по
одному своему генеральству, а
и как честный
и благородный человек.
— Я вам, господа, скажу факт, — продолжал он прежним тоном,
то есть как будто с необыкновенным увлечением
и жаром
и в
то же время чуть не смеясь, может быть, над своими
же собственными словами, — факт, наблюдение
и даже открытие которого я имею честь приписывать себе,
и даже
одному себе; по крайней мере об этом не было еще нигде сказано или написано.
Факт этот верный, я стою за это
и… надобно
же было высказать когда-нибудь правду вполне, просто
и откровенно; но факт этот в
то же время
и такой, которого нигде
и никогда, спокон веку
и ни в
одном народе, не бывало
и не случалось, а стало быть, факт этот случайный
и может пройти, я согласен.
— В
одно слово, если ты про эту. Меня тоже такая
же идея посещала отчасти,
и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают правильнее,
и не верю помешательству. Женщина вздорная, положим, но при этом даже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка насчет Капитона Алексеича это слишком доказывает. С ее стороны дело мошенническое,
то есть по крайней мере иезуитское, для особых целей.
Но если это была только проба, из
одного отчаяния пред страхом кощунства
и оскорбления церковного,
то тогда цифра шесть становится слишком понятною; ибо шесть проб, чтоб удовлетворить угрызениям совести, слишком достаточно, так как пробы не могли
же быть удачными.
Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему наверх, чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка,
и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“,
то у этого сморчка вдруг задрожали губы,
и он,
одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь
и тихо,
то есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел,
и мне это очень понравилось, понравилось тогда
же, даже в
ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
Ни в болезни моей
и никогда прежде я не видел еще ни разу ни
одного привидения; но мне всегда казалось, еще когда я был мальчиком
и даже теперь,
то есть недавно, что если я увижу хоть раз привидение,
то тут
же на месте умру, даже несмотря на
то, что я ни в какие привидения не верю.
Если
же не выдаст оружия,
то я немедленно, сейчас
же беру его за руки, я за
одну, генерал за другую,
и сей
же час пошлю известить полицию,
и тогда уже дело перейдет на рассмотрение полиции-с.
— Сущность
та же, хотя, может быть,
и разные амплуа. Увидите, если этот господин не способен укокошить десять душ, собственно для
одной «шутки», точь-в-точь как он сам нам прочел давеча в объяснении. Теперь мне эти слова его спать не дадут.
Над ним на дереве пела птичка,
и он стал глазами искать ее между листьями; вдруг птичка вспорхнула с дерева,
и в
ту же минуту ему почему-то припомнилась
та «мушка», в «горячем солнечном луче», про которую Ипполит написал, что
и «она знает свое место
и в общем хоре участница, а он
один только выкидыш».
— Мне кажется, вы ко мне несправедливы, — сказал он, — ведь я ничего не нахожу дурного в
том, что он так думал, потому что все склонны так думать; к
тому же, может быть, он
и не думал совсем, а только этого хотел… ему хотелось в последний раз с людьми встретиться, их уважение
и любовь заслужить; это ведь очень хорошие чувства, только как-то всё тут не так вышло; тут болезнь
и еще что-то! Притом
же у
одних всё всегда хорошо выходит, а у других ни на что не похоже…
Притом
же он мне друг-с,
и я, признаюсь вам, теперь уж не оставлю его-с,
то есть даже так-с: куда он, туда
и я, потому что с ним только чувствительностию
одною и возьмешь.
Видите, какой это человек-с: тут у него теперь
одна слабость к этой капитанше, к которой без денег ему являться нельзя
и у которой я сегодня намерен накрыть его, для его
же счастия-с; но, положим, что не
одна капитанша, а соверши он даже настоящее преступление, ну, там, бесчестнейший проступок какой-нибудь (хотя он
и вполне неспособен к
тому),
то и тогда, говорю я,
одною благородною, так сказать, нежностью с ним до всего дойдешь, ибо чувствительнейший человек-с!
Вот что, князь,
и я теперь сообщу: давеча генерал, когда мы с ним шли к этому Вилкину, после
того, как уже он мне рассказал о пожаре,
и, кипя, разумеется, гневом, вдруг начал мне намекать
то же самое про господина Фердыщенка, но так нескладно
и неладно, что я поневоле сделал ему некоторые вопросы,
и вследствие
того убедился вполне, что всё это известие единственно
одно вдохновение его превосходительства…
Один из ваших убийц в ваших глазах обратился в женщину, а из женщины в маленького, хитрого, гадкого карлика, —
и вы всё это допустили тотчас
же, как совершившийся факт, почти без малейшего недоумения,
и именно в
то самое время, когда, с другой стороны, ваш разум был в сильнейшем напряжении, выказывал чрезвычайную силу, хитрость, догадку, логику?