Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и
сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только
по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь,
по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже и при
самых забавных анекдотах; к тому же и везло ему, даже в картах, а он играл
по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее.
Да и летами генерал Епанчин был еще, как говорится, в
самом соку, то есть пятидесяти шести лет и никак не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что он действительно князь Мышкин и что ему непременно надо видеть генерала
по делу необходимому, недоумевающий человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед
самою приемной, у кабинета, и сдал его с рук на руки другому человеку, дежурившему
по утрам в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
— И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски не забыл. Вот с вами говорю теперь, а
сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид…
по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею
сам не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти…
Почему Павлищев интересовался его воспитанием, князь и
сам не мог объяснить, — впрочем, просто, может быть,
по старой дружбе с покойным отцом его.
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит
по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а
сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще года два; что он его не вылечил, но очень много помог; и что, наконец,
по его собственному желанию и
по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что
самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так,
по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.
И хотя он еще накануне предчувствовал, что так именно и будет сегодня
по одному «анекдоту» (как он
сам по привычке своей выражался), и уже засыпая вчера, об этом беспокоился, но все-таки теперь опять струсил.
Так как и
сам Тоцкий наблюдал покамест,
по некоторым особым обстоятельствам, чрезвычайную осторожность в своих шагах, и только еще сондировал дело, то и родители предложили дочерям на вид только еще
самые отдаленные предположения.
На третий день
по прибытии его в город явился к нему из его деревеньки его староста, верхом, с обожженною щекой и обгоревшею бородой, и возвестил ему, что «вотчина сгорела», вчера, в
самый полдень, причем «изволили сгореть и супруга, а деточки целы остались».
Признания эти Гаврила Ардалионович сделал ему, Афанасию Ивановичу,
сам, и давно уже, по-дружески и от чистого молодого сердца, и что об этом давно уже знает и Иван Федорович, благодетельствующий молодому человеку.
— А князь найдется, потому что князь чрезвычайно умен и умнее тебя
по крайней мере в десять раз, а может, и в двенадцать. Надеюсь, ты почувствуешь после этого. Докажите им это, князь; продолжайте. Осла и в
самом деле можно наконец мимо. Ну, что вы, кроме осла за границей видели?
— Это ровно за минуту до смерти, — с полною готовностию начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас же забыв о всем остальном, — тот
самый момент, когда он поднялся на лесенку и только что ступил на эшафот.
Мать ее была старая старуха, и у ней, в их маленьком, совсем ветхом домишке, в два окна, было отгорожено одно окно,
по дозволению деревенского начальства; из этого окна ей позволяли торговать снурками, нитками, табаком, мылом, все на
самые мелкие гроши, тем она и пропитывалась.
Я не разуверял их, что я вовсе не люблю Мари, то есть не влюблен в нее, что мне ее только очень жаль было; я
по всему видел, что им так больше хотелось, как они
сами вообразили и положили промеж себя, и потому молчал и показывал вид, что они угадали.
Два дня ухаживали за ней одни дети, забегая
по очереди, но потом, когда в деревне прослышали, что Мари уже в
самом деле умирает, то к ней стали ходить из деревни старухи сидеть и дежурить.
— Ну, пошла! — рассердилась генеральша. — А по-моему, вы еще его смешнее. Простоват, да себе на уме, в
самом благородном отношении, разумеется. Совершенно как я.
Ганечкина квартира находилась в третьем этаже,
по весьма чистой, светлой и просторной лестнице, и состояла из шести или семи комнат и комнаток,
самых, впрочем, обыкновенных, но во всяком случае не совсем
по карману семейному чиновнику, получающему даже и две тысячи рублей жалованья.
Но она предназначалась для содержания жильцов со столом и прислугой и занята была Ганей и его семейством не более двух месяцев тому назад, к величайшей неприятности
самого Гани,
по настоянию и просьбам Нины Александровны и Варвары Ардалионовны, пожелавших в свою очередь быть полезными и хоть несколько увеличить доходы семейства.
По одной стороне коридора находились те три комнаты, которые назначались внаем, для «особенно рекомендованных» жильцов; кроме того,
по той же стороне коридора, в
самом конце его, у кухни, находилась четвертая комнатка, потеснее всех прочих, в которой помещался
сам отставной генерал Иволгин, отец семейства, и спал на широком диване, а ходить и выходить из квартиры обязан был чрез кухню и
по черной лестнице.
— Как истинный друг отца вашего, желаю предупредить, — сказал генерал, — я, вы видите
сами, я пострадал,
по трагической катастрофе; но без суда! Без суда! Нина Александровна — женщина редкая. Варвара Ардалионовна, дочь моя, — редкая дочь!
По обстоятельствам содержим квартиры — падение неслыханное! Мне, которому оставалось быть генерал-губернатором!.. Но вам мы рады всегда. А между тем у меня в доме трагедия!
— Да что вы, князь, доктор, что ли? — вскричал он,
по возможности веселее и простодушнее, — даже испугал меня; Настасья Филипповна, можно рекомендовать вам, это предрагоценный субъект, хоть я и
сам только с утра знаком.
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий»,
по выражению
самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
В эту
самую минуту происходило то, что снилось ему в эти два месяца только
по ночам, в виде кошмара, и леденило его ужасом, сжигало стыдом: произошла наконец семейная встреча его родителя с Настасьей Филипповной.
Он воротился смущенный, задумчивый; тяжелая загадка ложилась ему на душу, еще тяжелее, чем прежде. Мерещился и князь… Он до того забылся, что едва разглядел, как целая рогожинская толпа валила мимо его и даже затолкала его в дверях, наскоро выбираясь из квартиры вслед за Рогожиным. Все громко, в голос, толковали о чем-то.
Сам Рогожин шел с Птицыным и настойчиво твердил о чем-то важном и, по-видимому, неотлагательном.
— Я вас подлецом теперь уже никогда не буду считать, — сказал князь. — Давеча я вас уже совсем за злодея почитал, и вдруг вы меня так обрадовали, — вот и урок: не судить, не имея опыта. Теперь я вижу, что вас не только за злодея, но и за слишком испорченного человека считать нельзя. Вы, по-моему, просто
самый обыкновенный человек, какой только может быть, разве только что слабый очень и нисколько не оригинальный.
— У меня, Коля, у
самого мысль была; мне вашего папашу видеть надо…
по одному случаю… Пойдемте же…
— Завтра расскажете! Не робейте очень-то. Дай вам бог успеха, потому что я
сам ваших убеждений во всем! Прощайте. Я обратно туда же и расскажу Ипполиту. А что вас примут, в этом и сомнения нет, не опасайтесь! Она ужасно оригинальная.
По этой лестнице в первом этаже, швейцар укажет!
— И судя
по тому, что князь краснеет от невинной шутки, как невинная молодая девица, я заключаю, что он, как благородный юноша, питает в своем сердце
самые похвальные намерения, — вдруг и совершенно неожиданно проговорил или, лучше сказать, прошамкал беззубый и совершенно до сих пор молчавший семидесятилетний старичок учитель, от которого никто не мог ожидать, что он хоть заговорит-то в этот вечер.
— Даже большая, а не маленькая, я для того и в мантилью закуталась, — ответила Настасья Филипповна, в
самом деле ставшая бледнее и как будто
по временам сдерживавшая в себе сильную дрожь.
— Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что
сам он,
по искренней совести, считает
самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать!
— А право, это бы хорошо! — заметила Настасья Филипповна, вдруг вся оживляясь. — Право бы, попробовать, господа! В
самом деле, нам как-то невесело. Если бы каждый из нас согласился что-нибудь рассказать… в этом роде… разумеется,
по согласию, тут полная воля, а? Может, мы выдержим!
По крайней мере ужасно оригинально…
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается
по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача
самая простая,
самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
Я, разумеется, поражен: «Как так, каким образом наша миска у хозяйки осталась?» Удивленный Никифор продолжает рапортовать, что хозяйка, когда мы съезжали, нашей миски ему не отдала
по той причине, что так как я ее собственный горшок разбил, то она за свой горшок нашу миску удерживает, и что будто бы я ей это
сам таким образом предложил.
Повторяю, что, может быть, я и во многом в жизни провинился, но этот случай считаю,
по совести,
самым сквернейшим поступком из всей моей жизни.
Завтра — по-новому, а сегодня — я именинница и
сама по себе, в первый раз в целой жизни!
Компания Рогожина была почти в том же
самом составе, как и давеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки и про которого шел анекдот, что он заложил и пропил свои вставные на золоте зубы, и один отставной подпоручик, решительный соперник и конкурент,
по ремеслу и
по назначению, утрешнему господину с кулаками и совершенно никому из рогожинцев не известный, но подобранный на улице, на солнечной стороне Невского проспекта, где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, под коварным предлогом, что он
сам «
по пятнадцати целковых давал в свое время просителям».
По-видимому, ни князь, ни доктор, у которого он жил в Швейцарии, не захотели ждать официальных уведомлений или делать справки, а князь, с письмом Салазкина в кармане, решился отправиться
сам…
А ты смейся, по-моему, — продолжала Настасья Филипповна, у которой у
самой засверкали две крупные слезы на щеках.
Нет, лучше простимся по-доброму, а то ведь я и
сама мечтательница, проку бы не было!
Человек он был
самого высшего света и, кроме того, с состоянием, «хорошим, серьезным, неоспоримым», как отозвался генерал, имевший случай
по одному довольно серьезному делу сойтись и познакомиться с князем у графа, своего начальника.
В этой гостиной, обитой темно-голубого цвета бумагой и убранной чистенько и с некоторыми претензиями, то есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой со стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты стоял
сам господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнего платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему.
— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься,
по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять дней тому назад говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же
самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
За мошенников в суде стоит, а
сам ночью раза
по три молиться встает, вот здесь в зале, на коленях, лбом и стучит
по получасу, и за кого-кого не молится, чего-чего не причитает, спьяна-то?
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном письме своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь, что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки
сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты это?
По лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
— Ну, что же? — сказал князь, как бы очнувшись. — Ах да! Ведь вы знаете
сами, Лебедев, в чем наше дело: я приехал
по вашему же письму. Говорите.
— О нет! Ни-ни! Еще
сама по себе. Я, говорит, свободна, и, знаете, князь, сильно стоит на том, я, говорит, еще совершенно свободна! Всё еще на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и писал я вам.
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то. О предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает. О нем же
самом как об апельсинной корке помышляет, не более, то есть и более, со страхом и ужасом, даже говорить запрещает, а видятся разве только что
по необходимости… и он это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…