Неточные совпадения
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб
уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
Положение Афанасия Ивановича было неутешительное; всего хуже было то, что он, струсив
раз,
уже никак потом не мог успокоиться.
Ему показалось возможным одно только объяснение, что гордость «оскорбленной и фантастической женщины» доходит
уже до такого исступления, что ей скорее приятнее выказать
раз свое презрение в отказе, чем навсегда определить свое положение и достигнуть недосягаемого величия.
Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она
уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти что нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы
разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
Я
уже не отнимал, потому что для нее это было счастьем; она все время, как я сидел, дрожала и плакала; правда, несколько
раз она принималась было говорить, но ее трудно было и понять.
Пастор в церкви
уже не срамил мертвую, да и на похоронах очень мало было, так, только из любопытства, зашли некоторые; но когда надо было нести гроб, то дети бросились все
разом, чтобы самим нести.
Ганя,
раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того
уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то
уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
Уж одно то, что Настасья Филипповна жаловала в первый
раз; до сих пор она держала себя до того надменно, что в разговорах с Ганей даже и желания не выражала познакомиться с его родными, а в самое последнее время даже и не упоминала о них совсем, точно их и не было на свете.
В прихожей стало вдруг чрезвычайно шумно и людно; из гостиной казалось, что со двора вошло несколько человек и все еще продолжают входить. Несколько голосов говорило и вскрикивало
разом; говорили и вскрикивали и на лестнице, на которую дверь из прихожей, как слышно было, не затворялась. Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился в залу, но и в залу
уже вошло несколько человек.
Коля
уже два
раза нос выставлял: это он вас обедать зовет.
— О нет, — отвечал Коля, как
раз столкнувшийся вместе с ними в воротах дома, — я здесь давным-давно, с Ипполитом, ему хуже, сегодня утром лежал. Я теперь за картами в лавочку спускался. Марфа Борисовна вас ждет. Только, папаша, ух как вы!.. — заключил Коля, пристально вглядываясь в походку и в стойку генерала. — Ну
уж, пойдемте!
Несмотря, однако ж, на то, все-таки было и оставалось что-то в Настасье Филипповне, что иногда поражало даже самого Афанасия Ивановича необыкновенною и увлекательною оригинальностью, какою-то силой, и прельщало его иной
раз даже и теперь, когда
уже рухнули все прежние расчеты его на Настасью Филипповну.
Она представила князя гостям, из которых большей половине он был
уже известен. Тоцкий тотчас же сказал какую-то любезность. Все как бы несколько оживились, все
разом заговорили и засмеялись. Настасья Филипповна усадила князя подле себя.
— Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо, — настойчиво и значительно объявила вдруг Настасья Филипповна. И так как почти
уже все гости узнали, что в этот вечер назначено быть очень важному решению, то слова эти показались чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще
раз переглянулись, Ганя судорожно шевельнулся.
— Но позвольте, господин Фердыщенко, разве возможно устроить из этого пети-жё? — продолжал, тревожась всё более и более, Тоцкий. — Уверяю вас, что такие вещи никогда не удаются; вы же сами говорите, что это не удалось
уже раз.
Жила с ней еще несколько лет пред этим племянница, горбатая и злая, говорят, как ведьма, и даже
раз старуху укусила за палец, но и та померла, так что старуха года
уж три пробивалась одна-одинёшенька.
Она была внове и
уже принято было приглашать ее на известные вечера в пышнейшем костюме, причесанную как на выставку, и сажать как прелестную картинку для того, чтобы скрасить вечер, — точно так, как иные добывают для своих вечеров у знакомых, на один
раз, картину, вазу, статую или экран.
Но еще чрез неделю от Белоконской получено было еще письмо, и в этот
раз генеральша
уже решилась высказаться.
Кроме того, еще
раз ясно обнаружилось то необыкновенное впечатление и тот
уже не в меру большой интерес, который возбудил и оставил по себе князь в доме Епанчиных.
— Изложение дела. Я его племянник, это он не солгал, хоть и всё лжет. Я курса не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому что у меня есть характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в двадцать пять рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того, что он мне
раза два-три
уже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл. Ну, верите ли, князь, я был так подл, так низок, что я их проиграл!
— Кажется, я очень хорошо вас понимаю, Лукьян Тимофеевич: вы меня, наверно, не ждали. Вы думали, что я из моей глуши не подымусь по вашему первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и приехал. Ну, полноте, не обманывайте. Полноте служить двум господам. Рогожин здесь
уже три недели, я всё знаю. Успели вы ее продать ему, как в тогдашний
раз, или нет? Скажите правду.
Я, говорит, еще сама себе госпожа; захочу, так и совсем тебя прогоню, а сама за границу поеду (это
уж она мне говорила, что за границу-то поедет, — заметил он как бы в скобках, и как-то особенно поглядев в глаза князю); иной
раз, правда, только пужает, всё ей смешно на меня отчего-то.
Ведь
уж два
раза она от тебя отрекалась и из-под венца убегала, значит, есть же предчувствие!..
Рогожин давеча отрекся: он спросил с искривленною, леденящею улыбкой: «Чьи же были глаза-то?» И князю ужасно захотелось, еще недавно, в воксале Царскосельской дороги, — когда он садился в вагон, чтоб ехать к Аглае, и вдруг опять увидел эти глаза,
уже в третий
раз в этот день, — подойти к Рогожину и сказать ему, «чьи это были глаза»!
Князь намекал на то, что Лебедев хоть и разгонял всех домашних под видом спокойствия, необходимого больному, но сам входил к князю во все эти три дня чуть не поминутно, и каждый
раз сначала растворял дверь, просовывал голову, оглядывал комнату, точно увериться хотел, тут ли? не убежал ли? и потом
уже на цыпочках, медленно, крадущимися шагами, подходил к креслу, так что иногда невзначай пугал своего жильца.
Мы с ним родней
уже несколько
раз сосчитались, оказалось, что свояки.
Коля тотчас же хотел было рассердиться за слово «не выживешь», но отложил до другого
раза, и если бы только самое слово не было
уж слишком обидно, то, пожалуй, и совсем извинил бы его: до того понравилось ему волнение и беспокойство Лизаветы Прокофьевны при известии о болезни князя.
— Просто-запросто есть одно странное русское стихотворение, — вступился наконец князь Щ., очевидно, желая поскорее замять и переменить разговор, — про «рыцаря бедного», отрывок без начала и конца. С месяц назад как-то
раз смеялись все вместе после обеда и искали, по обыкновению, сюжета для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете, что общая семейная задача давно
уже в том, чтобы сыскать сюжет для картины Аделаиды Ивановны. Тут и напали на «рыцаря бедного», кто первый, не помню…
Князь, между прочим, слишком интересовался новым своим гостем, сопровождавшим генерала; он ясно угадал в нем Евгения Павловича Радомского, о котором
уже много слышал и не
раз думал.
Из поднявшихся разговоров оказалось, что Евгений Павлович возвещал об этой отставке
уже давным-давно; но каждый
раз говорил так несерьезно, что и поверить ему было нельзя. Да он и о серьезных-то вещах говорил всегда с таким шутливым видом, что никак его разобрать нельзя, особенно если сам захочет, чтобы не разобрали.
— Да он иначе и не говорит, как из книжек, — подхватил Евгений Павлович, — целыми фразами из критических обозрений выражается. Я давно имею удовольствие знать разговор Николая Ардалионовича, но на этот
раз он говорит не из книжки. Николай Ардалионович явно намекает на мой желтый шарабан с красными колесами. Только я
уж его променял, вы опоздали.
Когда Коля кончил, то передал поскорей газету князю и, ни слова не говоря, бросился в угол, плотно уткнулся в него и закрыл руками лицо. Ему было невыносимо стыдно, и его детская, еще не успевшая привыкнуть к грязи впечатлительность была возмущена даже сверх меры. Ему казалось, что произошло что-то необычайное, всё
разом разрушившее, и что чуть ли
уж и сам он тому не причиной,
уж тем одним, что вслух прочел это.
— Я сказал, я
уже три
раза говорил, — раздражительно крикнул Бурдовский, — что не хочу денег. Я не приму… зачем… не хочу… вон!..
Иван Федорович говорил на другой же день князю Щ., что «с ней это бывает, но в такой степени, как вчера, даже и с нею редко бывает, так года в три по одному
разу, но
уж никак не чаще!
— Благодарю вас, — тихо продолжал Ипполит, — а вы садитесь напротив, вот и поговорим… мы непременно поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь
уж я на этом стою… — улыбнулся он ей опять. — Подумайте, что сегодня я в последний
раз и на воздухе, и с людьми, а чрез две недели наверно в земле. Значит, это вроде прощания будет и с людьми, и с природой. Я хоть и не очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад, что это всё здесь в Павловске приключилось: все-таки хоть на дерево в листьях посмотришь.
— Князь! Сиятельнейший князь! — закоробился опять Лебедев, — ведь вы не позволяете говорить всю правду; я ведь
уже вам начинал о правде; не
раз; вы не позволили продолжать…
— И я не верю, хоть есть улики. Девка своевольная, девка фантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая! Тысячу лет буду утверждать, что злая! Все они теперь у меня такие, даже эта мокрая курица, Александра, но эта
уж из рук вон выскочила. Но тоже не верю! Может быть, потому что не хочу верить, — прибавила она как будто про себя. — Почему ты не приходил? — вдруг обернулась она опять к князю. — Все три дня почему не приходил? — нетерпеливо крикнула ему она другой
раз.
«Гм! спокойна, как дура, и ведь
уж совершенно „мокрая курица“, растолкать нельзя, а грустит, совсем иной
раз грустно смотрит!
— Милый князь, — продолжал князь Щ., — да вспомните, о чем мы с вами говорили один
раз, месяца три тому назад; мы именно говорили о том, что в наших молодых новооткрытых судах можно указать
уже на столько замечательных и талантливых защитников! А сколько в высшей степени замечательных решений присяжных? Как вы сами радовались, и как я на вашу радость тогда радовался… мы говорили, что гордиться можем… А эта неловкая защита, этот странный аргумент, конечно, случайность, единица между тысячами.
«Чрезвычайно странные люди!» — подумал князь Щ., может быть, в сотый
уже раз с тех пор, как сошелся с ними, но… ему нравились эти странные люди. Что же касается до князя, то, может быть, он ему и не слишком нравился; князь Щ. был несколько нахмурен и как бы озабочен, когда все вышли на прогулку.
— А мне это один солдат говорил, с которым я один
раз разговаривала, что им нарочно, по уставу, велено целиться, когда они в стрелки рассыпаются, в полчеловека; так и сказано у них: «в полчеловека». Вот
уже, стало быть, не в грудь и не в голову, а нарочно в полчеловека велено стрелять. Я спрашивала потом у одного офицера, он говорил, что это точно так и верно.
В сознании его оставалось воспоминание, что по этой аллее он
уже прошел, начиная от скамейки до одного старого дерева, высокого и заметного, всего шагов сотню,
раз тридцать или сорок взад и вперед.
Да я, может, в том ни
разу с тех пор и не покаялся, а ты
уже свое братское прощение мне прислал.
— Увидите; скорее усаживайтесь; во-первых,
уж потому, что собрался весь этот ваш… народ. Я так и рассчитывал, что народ будет; в первый
раз в жизни мне расчет удается! А жаль, что не знал о вашем рождении, а то бы приехал с подарком… Ха-ха! Да, может, я и с подарком приехал! Много ли до света?
Лебедев был хотя и в обыкновенном «вечернем» состоянии своем, но на этот
раз он был слишком
уж возбужден и раздражен предшествовавшим долгим «ученым» спором, а в таких случаях к оппонентам своим он относился с бесконечным и в высшей степени откровенным презрением.
С той поры,
раза два-три, как я встретил его на лестнице, он стал вдруг снимать предо мной шляпу, чего никогда прежде не делывал, но
уже не останавливался, как прежде, а пробегал, сконфузившись, мимо.
Я согласен, что иначе, то есть без беспрерывного поядения друг друга, устроить мир было никак невозможно; я даже согласен допустить, что ничего не понимаю в этом устройстве; но зато вот что я знаю наверно: если
уже раз мне дали сознать, что «я есмь», то какое мне дело до того, что мир устроен с ошибками и что иначе он не может стоять?
Есть в крайних случаях та степень последней цинической откровенности, когда нервный человек, раздраженный и выведенный из себя, не боится
уже ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на людей, сам имея при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя слететь с колокольни и тем
разом разрешить все недоумения, если таковые при этом окажутся.
— Я не могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один
раз и… может быть, и теперь хочу. Но я знаю наверно, что она со мной погибнет, и потому оставляю ее. Я должен был ее видеть сегодня в семь часов; я, может быть, не пойду теперь. В своей гордости она никогда не простит мне любви моей, — и мы оба погибнем! Это неестественно, но тут всё неестественно. Вы говорите, она любит меня, но разве это любовь? Неужели может быть такая любовь, после того, что я
уже вытерпел! Нет, тут другое, а не любовь!
Почему тоже, пробудясь от сна и совершенно
уже войдя в действительность, вы чувствуете почти каждый
раз, а иногда с необыкновенною силой впечатления, что вы оставляете вместе со сном что-то для вас неразгаданное.