Неточные совпадения
Этот
человек был
раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление.
Ганя,
раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными
людьми. Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
В прихожей стало вдруг чрезвычайно шумно и людно; из гостиной казалось, что со двора вошло несколько
человек и все еще продолжают входить. Несколько голосов говорило и вскрикивало
разом; говорили и вскрикивали и на лестнице, на которую дверь из прихожей, как слышно было, не затворялась. Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился в залу, но и в залу уже вошло несколько
человек.
Князь, позвольте вас спросить, как вы думаете, мне вот всё кажется, что на свете гораздо больше воров, чем неворов, и что нет даже такого самого честного
человека, который бы хоть
раз в жизни чего-нибудь не украл.
Я тебе реестрик сама напишу, какие тебе книги перво-наперво надо прочесть; хочешь иль нет?“ И никогда-то, никогда прежде она со мной так не говорила, так что даже удивила меня; в первый
раз как живой
человек вздохнул.
Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства
разом выразилась, то есть всё понятие о боге как о нашем родном отце и о радости бога на
человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова!
— Потому глубочайшее уважение, — продолжала также серьезно и важно Аглая в ответ почти на злобный вопрос матери, — потому что в стихах этих прямо изображен
человек, способный иметь идеал, во-вторых,
раз поставив себе идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю свою жизнь.
— Это напоминает, — засмеялся Евгений Павлович, долго стоявший и наблюдавший, — недавнюю знаменитую защиту адвоката, который, выставляя как извинение бедность своего клиента, убившего
разом шесть
человек, чтоб ограбить их, вдруг заключил в этом роде: «Естественно, говорит, что моему клиенту по бедности пришло в голову совершить это убийство шести
человек, да и кому же на его месте не пришло бы это в голову?» В этом роде что-то, только очень забавное.
— Благодарю вас, — тихо продолжал Ипполит, — а вы садитесь напротив, вот и поговорим… мы непременно поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь уж я на этом стою… — улыбнулся он ей опять. — Подумайте, что сегодня я в последний
раз и на воздухе, и с
людьми, а чрез две недели наверно в земле. Значит, это вроде прощания будет и с
людьми, и с природой. Я хоть и не очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад, что это всё здесь в Павловске приключилось: все-таки хоть на дерево в листьях посмотришь.
Сделала же она так, что единственное существо, которое признали на земле совершенством… сделала же она так, что, показав его
людям, ему же и предназначила сказать то, из-за чего пролилось столько крови, что если б пролилась она вся
разом, то
люди бы захлебнулись, наверно!
— Но чтобы доказать вам, что в этот
раз я говорил совершенно серьезно, и главное, чтобы доказать это князю (вы, князь, чрезвычайно меня заинтересовали, и клянусь вам, что я не совсем еще такой пустой
человек, каким непременно должен казаться, — хоть я и в самом деле пустой
человек!), и… если позволите, господа, я сделаю князю еще один последний вопрос, из собственного любопытства, им и кончим.
«Чрезвычайно странные
люди!» — подумал князь Щ., может быть, в сотый уже
раз с тех пор, как сошелся с ними, но… ему нравились эти странные
люди. Что же касается до князя, то, может быть, он ему и не слишком нравился; князь Щ. был несколько нахмурен и как бы озабочен, когда все вышли на прогулку.
Знаешь ли, что женщина способна замучить
человека жестокостями и насмешками и ни
разу угрызения совести не почувствует, потому что про себя каждый
раз будет думать, смотря на тебя: «Вот теперь я его измучаю до смерти, да зато потом ему любовью моею наверстаю…»
Ибо тогда, как пишут и утверждают писатели, всеобщие голода в человечестве посещали его в два года
раз или по крайней мере в три года
раз, так что при таком положении вещей
человек прибегал даже к антропофагии, хотя и сохраняя секрет.
Видно, что мучимый страшными угрызениями (ибо клиент мой —
человек религиозный и совестливый, что я докажу) и чтоб уменьшить по возможности грех свой, он, в виде пробы, переменял шесть
раз пищу монашескую на пищу светскую.
Эти
люди, окружавшие умершего, которых тут нет ни одного на картине, должны были ощутить страшную тоску и смятение в тот вечер, раздробивший
разом все их надежды и почти что верования.
Еще недавно рассмешило меня предположение: что если бы мне вдруг вздумалось теперь убить кого угодно, хоть десять
человек разом, или сделать что-нибудь самое ужасное, что только считается самым ужасным на этом свете, то в какой просак поставлен бы был предо мной суд с моими двумя-тремя неделями сроку и с уничтожением пыток и истязаний?
Есть в крайних случаях та степень последней цинической откровенности, когда нервный
человек, раздраженный и выведенный из себя, не боится уже ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на
людей, сам имея при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя слететь с колокольни и тем
разом разрешить все недоумения, если таковые при этом окажутся.
— Господа, если кто из вас еще
раз, вслух, при мне, усомнится в том, что капсюль забыт нарочно, и станет утверждать, что несчастный молодой
человек играл только комедию, — то таковой из вас будет иметь дело со мной.
— Мне кажется, вы ко мне несправедливы, — сказал он, — ведь я ничего не нахожу дурного в том, что он так думал, потому что все склонны так думать; к тому же, может быть, он и не думал совсем, а только этого хотел… ему хотелось в последний
раз с
людьми встретиться, их уважение и любовь заслужить; это ведь очень хорошие чувства, только как-то всё тут не так вышло; тут болезнь и еще что-то! Притом же у одних всё всегда хорошо выходит, а у других ни на что не похоже…
Есть
люди, о которых трудно сказать что-нибудь такое, что представило бы их
разом и целиком, в их самом типическом и характерном виде; это те
люди, которых обыкновенно называют
людьми «обыкновенными», «большинством», и которые действительно составляют огромное большинство всякого общества.
«Коли уж ростовщик, так уж иди до конца, жми
людей, чекань из них деньги, стань характером, стань королем иудейским!» Птицын был скромен и тих; он только улыбался, но
раз нашел даже нужным объясниться с Ганей серьезно и исполнил это даже с некоторым достоинством.
— То-то и есть, что смотрел-с! Слишком, слишком хорошо помню, что смотрел-с! На карачках ползал, щупал на этом месте руками, отставив стул, собственным глазам своим не веруя: и вижу, что нет ничего, пустое и гладкое место, вот как моя ладонь-с, а все-таки продолжаю щупать. Подобное малодушие-с всегда повторяется с
человеком, когда уж очень хочется отыскать… при значительных и печальных пропажах-с: и видит, что нет ничего, место пустое, а все-таки
раз пятнадцать в него заглянет.
— Ни-ни-ни! Терпеть не могу… вашего молодого
человека, терпеть не могу! — вдруг вскипела Аглая и подняла голову. — И если вы, папа, еще
раз осмелитесь… я вам серьезно говорю; слышите: серьезно говорю!
Он видел, например, что этот старик, этот важный сановник, который по летам годился бы ему в деды, даже прерывает свой разговор, чтобы выслушать его, такого молодого и неопытного
человека, и не только выслушивает его, но видимо ценит его мнение, так ласков с ним, так искренно добродушен, а между тем они чужие и видятся всего в первый
раз.
Сам Евгений Павлович, выехавший за границу, намеревающийся очень долго прожить в Европе и откровенно называющий себя «совершенно лишним
человеком в России», — довольно часто, по крайней мере в несколько месяцев
раз, посещает своего больного друга у Шнейдера; но Шнейдер всё более и более хмурится и качает головой; он намекает на совершенное повреждение умственных органов; он не говорит еще утвердительно о неизлечимости, но позволяет себе самые грустные намеки.