Неточные совпадения
Сгоревшее имение, с разбредшимися по миру мужиками, было продано за долги; двух же маленьких девочек, шести и семи лет,
детей Барашкова, по великодушию
своему, принял на
свое иждивение и воспитание Афанасий Иванович Тоцкий.
Лет пять спустя, однажды, Афанасий Иванович, проездом, вздумал заглянуть в
свое поместье и вдруг заметил в деревенском
своем доме, в семействе
своего немца, прелестного
ребенка, девочку лет двенадцати, резвую, милую, умненькую и обещавшую необыкновенную красоту; в этом отношении Афанасий Иванович был знаток безошибочный.
Я слыхал даже, что ее хотели присудить к наказанию, но, слава богу, прошло так; зато уж
дети ей проходу не стали давать, дразнили пуще прежнего, грязью кидались; гонят ее, она бежит от них с
своею слабою грудью, задохнется, они за ней, кричат, бранятся.
Дети тотчас же узнали и почти все перебывали у ней в этот день навестить ее; она лежала в
своей постели одна-одинехонька.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную
свою мысль, — это уж было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный
ребенок, то есть вполне
ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову
свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек
детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от
своего рождения.
Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о боге как о нашем родном отце и о радости бога на человека, как отца на
свое родное
дитя, — главнейшая мысль Христова!
Но те же самые предосторожности, как относительно князя, Лебедев стал соблюдать и относительно
своего семейства с самого переезда на дачу: под предлогом, чтобы не беспокоить князя, он не пускал к нему никого, топал ногами, бросался и гонялся за
своими дочерьми, не исключая и Веры с
ребенком, при первом подозрении, что они идут на террасу, где находился князь, несмотря на все просьбы князя не отгонять никого.
В эту минуту из комнат вышла на террасу Вера, по
своему обыкновению, с
ребенком на руках. Лебедев, извивавшийся около стульев и решительно не знавший, куда девать себя, но ужасно не хотевший уйти, вдруг набросился на Веру, замахал на нее руками, гоня прочь с террасы, и даже, забывшись, затопал ногами.
— И вот, видишь, до чего ты теперь дошел! — подхватила генеральша. — Значит, все-таки не пропил
своих благородных чувств, когда так подействовало! А жену измучил. Чем бы
детей руководить, а ты в долговом сидишь. Ступай, батюшка, отсюда, зайди куда-нибудь, встань за дверь в уголок и поплачь, вспомни
свою прежнюю невинность, авось бог простит. Поди-ка, поди, я тебе серьезно говорю. Ничего нет лучше для исправления, как прежнее с раскаянием вспомнить.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни
своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным
ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
Далее я бы мог объяснить, как ваша матушка еще десятилетним
ребенком была взята господином Павлищевым на воспитание вместо родственницы, что ей отложено было значительное приданое, и что все эти заботы породили чрезвычайно тревожные слухи между многочисленною родней Павлищева, думали даже, что он женится на
своей воспитаннице, но кончилось тем, что она вышла по склонности (и это я точнейшим образом мог бы доказать) за межевого чиновника, господина Бурдовского, на двадцатом году
своего возраста.
— У меня там, — говорил Ипполит, силясь приподнять
свою голову, — у меня брат и сестры,
дети, маленькие, бедные, невинные… Она развратит их! Вы — святая, вы… сами
ребенок, — спасите их! Вырвите их от этой… она… стыд… О, помогите им, помогите, вам бог воздаст за это сторицею, ради бога, ради Христа!..
Или по крайней мере быть у себя дома, на террасе, но так, чтобы никого при этом не было, ни Лебедева, ни
детей; броситься на
свой диван, уткнуть лицо в подушку и пролежать таким образом день, ночь, еще день.
Я сказал этим бедным людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на Васильевский остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий
детей, решительно благоговеет пред
своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль
своей фамилии, то, «может быть, мой товарищ и сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у
своего дяди…»
Какой-нибудь из «несчастных», убивший каких-нибудь двенадцать душ, заколовший шесть штук
детей, единственно для
своего удовольствия (такие, говорят, бывали), вдруг ни с того, ни с сего, когда-нибудь, и всего-то, может быть, один раз во все двадцать лет, вдруг вздохнет и скажет: «А что-то теперь старичок генерал, жив ли еще?» При этом, может быть, даже и усмехнется, — и вот и только всего-то.
— Вопрос труднейший и… сложнейший! Служанку подозревать не могу: она в
своей кухне сидела.
Детей родных тоже…
Ребенок играл подле него; может быть, рассказывал ему что-нибудь на
своем детском языке, Христос его слушал, но теперь задумался; рука его невольно, забывчиво осталась на светлой головке
ребенка.
Но всё до известной черты, даже и качества; и если он вдруг, в глаза, имеет дерзость уверять, что в двенадцатом году, еще
ребенком, в детстве, он лишился левой
своей ноги и похоронил ее на Ваганьковском кладбище, в Москве, то уж это заходит за пределы, являет неуважение, показывает наглость…
— Уверяю вас, генерал, что совсем не нахожу странным, что в двенадцатом году вы были в Москве и… конечно, вы можете сообщить… так же как и все бывшие. Один из наших автобиографов начинает
свою книгу именно тем, что в двенадцатом году его, грудного
ребенка, в Москве, кормили хлебом французские солдаты.
На этот быстрый вопрос я так же быстро ответил: «Русское сердце в состоянии даже в самом враге
своего отечества отличить великого человека!» То есть, собственно, не помню, буквально ли я так выразился… я был
ребенок… но смысл наверно был тот!
Наполеон был поражен, он подумал и сказал
своей свите: «Я люблю гордость этого
ребенка!
Они жили недалеко, в маленьком домике; маленькие
дети, брат и сестра Ипполита, были по крайней мере тем рады даче, что спасались от больного в сад; бедная же капитанша оставалась во всей его воле и вполне его жертвой; князь должен был их делить и мирить ежедневно, и больной продолжал называть его
своею «нянькой», в то же время как бы не смея и не презирать его за его роль примирителя.
Он совершенно справедливо сказал Евгению Павловичу, что искренно и вполне ее любит, и в любви его к ней заключалось действительно как бы влечение к какому-то жалкому и больному
ребенку, которого трудно и даже невозможно оставить на
свою волю.