Неточные совпадения
— Очень, — ответил сосед
с чрезвычайною готовностью, — и заметьте, это еще оттепель.
Что ж, если бы мороз? Я даже не думал,
что у нас так холодно. Отвык.
Отвечая, он объявил, между прочим,
что действительно долго не был в России,
с лишком четыре года,
что отправлен был за границу по болезни, по какой-то странной нервной болезни, вроде падучей или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог.
— Об заклад готов биться,
что так, — подхватил
с чрезвычайно довольным видом красноносый чиновник, — и
что дальнейшей поклажи в багажных вагонах не имеется, хотя бедность и не порок,
чего опять-таки нельзя не заметить.
Оказалось,
что и это было так: белокурый молодой человек тотчас же и
с необыкновенною поспешностью в этом признался.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно,
что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них,
что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться,
что в нем не заключается золотых, заграничных свертков
с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже
с голландскими арапчиками, о
чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности…
что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому,
что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому
что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так
что даже и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, — то есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.
— Да… как же это? — удивился до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина,
что с месяц назад тому помре и два
с половиной миллиона капиталу оставил?
— А ты откуда узнал,
что он два
с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и
что только им от этого толку,
что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда,
что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Всё знает! Лебедев всё знает! Я, ваша светлость, и
с Лихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и все, то есть, все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до того,
что ни шагу. Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много
чего имел случай узнать.
— Эх! Ух! — кривился чиновник, и даже дрожь его пробирала, — а ведь покойник не то
что за десять тысяч, а за десять целковых на тот свет сживывал, — кивнул он князю. Князь
с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тот был еще бледнее в эту минуту.
— Ну-с, ну-с, теперь запоет у нас Настасья Филипповна! — потирая руки, хихикал чиновник, — теперь, сударь,
что подвески! Теперь мы такие подвески вознаградим…
— А то,
что если ты хоть раз про Настасью Филипповну какое слово молвишь, то, вот тебе бог, тебя высеку, даром
что ты
с Лихачевым ездил, — вскрикнул Рогожин, крепко схватив его за руку.
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на них
с торжествующею и даже как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: — Князь, не известно мне, за
что я тебя полюбил.
—
С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то,
что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
Хоть и действительно он имел и практику, и опыт в житейских делах, и некоторые, очень замечательные способности, но он любил выставлять себя более исполнителем чужой идеи,
чем с своим царем в голове, человеком «без лести преданным» и — куда не идет век? — даже русским и сердечным.
Да и летами генерал Епанчин был еще, как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет и никак не более,
что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст,
с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
Правда, все три были только Епанчины, но по матери роду княжеского,
с приданым не малым,
с родителем, претендующим впоследствии, может быть, и на очень высокое место, и,
что тоже довольно важно, — все три были замечательно хороши собой, не исключая и старшей, Александры, которой уже минуло двадцать пять лет.
Наконец, на неоднократное и точное заявление,
что он действительно князь Мышкин и
что ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета, и сдал его
с рук на руки другому человеку, дежурившему по утрам в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
— Если позволите, — сказал князь, — я бы подождал лучше здесь
с вами, а там
что ж мне одному?
— Уверяю вас,
что я не солгал вам, и вы отвечать за меня не будете. А
что я в таком виде и
с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то,
что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и
с меня спросится… Да вы
что же, у нас жить,
что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
— Как? Познакомиться? —
с удивлением и
с утроенною подозрительностью спросил камердинер. — Как же вы сказали сперва,
что по делу?
Казалось бы, разговор князя был самый простой; но
чем он был проще, тем и становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не почувствовать что-то,
что совершенно прилично человеку
с человеком и совершенно неприлично гостю
с человеком.
А так как люди гораздо умнее,
чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову,
что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому
что умный князь и
с амбицией не стал бы в передней сидеть и
с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Хотя князь был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя
с посетителем, несмотря на то,
что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но
с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное и грубое негодование.
— Здесь у вас в комнатах теплее,
чем за границей зимой, — заметил князь, — а вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах зимой — так русскому человеку и жить
с непривычки нельзя.
Что же
с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят?
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер
с сочувствующим интересом следил за ним, так
что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек
с воображением и попыткой на мысль.
А тут, всю эту последнюю надежду,
с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том,
что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете.
— Это, Гаврила Ардалионыч, — начал конфиденциально и почти фамильярно камердинер, — докладываются,
что князь Мышкин и барыни родственник, приехал
с поездом из-за границы, и узелок в руке, только…
Дальнейшего князь не услышал, потому
что камердинер начал шептать. Гаврила Ардалионович слушал внимательно и поглядывал на князя
с большим любопытством, наконец перестал слушать и нетерпеливо приблизился к нему.
— Так-с, — отвечал генерал, —
чем же могу служить?
— Дела неотлагательного я никакого не имею; цель моя была просто познакомиться
с вами. Не желал бы беспокоить, так как я не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений… Но я только
что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
Я года четыре в России не был,
с лишком; да и
что я выехал: почти не в своем уме!
Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал,
что я на бедность пришел к вам просить; я это заметил, а у вас, должно быть, на этот счет строгие инструкции; но я, право, не за этим, а, право, для того только, чтобы
с людьми сойтись.
— Вот
что, князь, — сказал генерал
с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то
с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит,
что я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден,
что вы превосходно воспитаны,
что… А сколько вам лет, князь?
— Два слова-с: имеете вы хотя бы некоторое состояние? Или, может быть, какие-нибудь занятия намерены предпринять? Извините,
что я так…
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так
что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда, есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…
— О, не извиняйтесь. Нет-с, я думаю,
что не имею ни талантов, ни особых способностей; даже напротив, потому
что я больной человек и правильно не учился.
Что же касается до хлеба, то мне кажется…
Он рассказал, наконец,
что Павлищев встретился однажды в Берлине
с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие;
что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений;
что Шнейдер держал и долечивал его еще года два;
что он его не вылечил, но очень много помог; и
что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— У вас же такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага… И какой славный у вас кабинет! Вот этот пейзаж я знаю; это вид швейцарский. Я уверен,
что живописец
с натуры писал, и я уверен,
что это место я видел; это в кантоне Ури…
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте.
Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и
с большим любопытством спрашивал он Ганю.
— Сейчас, когда я был
с поздравлением, дала. Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек ли это
с ее стороны,
что я сам приехал
с пустыми руками, без подарка, в такой день, — прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
— Ну нет, —
с убеждением перебил генерал, — и какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать… да и не интересанка совсем. И притом,
чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А
что, кстати, не просила еще она у тебя портрета?
— Помилуй,
что же ты
с нами-то хочешь делать?
— Еще бы ты-то отказывался! —
с досадой проговорил генерал, не желая даже и сдерживать досады. — Тут, брат, дело уж не в том,
что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости,
с которою примешь ее слова…
Что у тебя дома делается?
— Да
что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я
с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец,
что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.
Неужели то,
что она
с Тоцким была?
— Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось,
что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может быть,
что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.