Неточные совпадения
Хоть и действительно он имел и практику, и опыт в житейских
делах, и некоторые, очень замечательные способности, но он любил выставлять себя более исполнителем чужой идеи, чем с своим царем в голове,
человеком «без лести преданным» и — куда не идет век? — даже русским и сердечным.
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что он действительно князь Мышкин и что ему непременно надо видеть генерала по
делу необходимому, недоумевающий
человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у кабинета, и сдал его с рук на руки другому
человеку, дежурившему по утрам в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
Подозрительность этого
человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по
делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
А так как
люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два
дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои
дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
В
людях хороших нуждаюсь; даже вот и
дело одно имею и не знаю, куда сунуться.
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом
деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я
человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад
людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
Дело в том, что Афанасию Ивановичу в то время было уже около пятидесяти лет, и
человек он был в высшей степени солидный и установившийся.
Тоцкий до того было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый
человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям, что вечером, в
день своего рождения, скажет последнее слово.
Но одно только правда: я и в самом
деле не люблю быть со взрослыми, с
людьми, с большими, — и это я давно заметил, — не люблю, потому что не умею.
— А вам кто велел
дела не понимать? Вот и учитесь у умных
людей! — отрезала ему чуть не торжествующая Дарья Алексеевна (старинная и верная приятельница и сообщница Тоцкого).
— Но… вспомните, Настасья Филипповна, — запинаясь, пробормотал Тоцкий, — вы дали обещание… вполне добровольное, и могли бы отчасти и пощадить… Я затрудняюсь и… конечно, смущен, но… Одним словом, теперь, в такую минуту, и при… при
людях, и всё это так… кончить таким пети-жё
дело серьезное,
дело чести и сердца… от которого зависит…
— Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от Салазкина? — спросил Птицын. — Это очень известный в своем кругу
человек; это очень известный ходок по
делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно
дело имел… Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
Потом
дня через два или три прибавила, но уже не называя князя, а неопределенно, «что главнейшая черта в ее жизни была беспрерывная ошибка в
людях».
Человек он был самого высшего света и, кроме того, с состоянием, «хорошим, серьезным, неоспоримым», как отозвался генерал, имевший случай по одному довольно серьезному
делу сойтись и познакомиться с князем у графа, своего начальника.
— Да перестань, пьяный ты
человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять
дней тому назад говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
— Я вот уже третий
день здесь лежу и чего нагляделся! — кричал молодой
человек, не слушая.
Или в самом
деле было что-то такое в Рогожине, то есть в целом сегодняшнем образе этого
человека, во всей совокупности его слов, движений, поступков, взглядов, что могло оправдывать ужасные предчувствия князя и возмущающие нашептывания его демона?
Убеждение в чем? (О, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он себя самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? — говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской в лице, — какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого
человека! О, что за
день! О боже, какой кошмар!
Впрочем, в
день переезда в Павловск, то есть на третий
день после припадка, князь уже имел по наружности вид почти здорового
человека, хотя внутренно чувствовал себя всё еще не оправившимся.
Один встает, уходит, другой приходит, а в табельные и в царские
дни и до трехсот
человек доходило.
А в
день тысячелетия России так семьсот
человек начел.
Напрасно девицы уверяли, что
человек, не писавший полгода, может быть, далеко не будет так тороплив и теперь, и что, может быть, у него и без них много хлопот в Петербурге, — почем знать его
дела?
В одно прекрасное утро является к нему один посетитель, с спокойным и строгим лицом, с вежливою, но достойною и справедливою речью, одетый скромно и благородно, с видимым прогрессивным оттенком в мысли, и в двух словах объясняет причину своего визита: он — известный адвокат; ему поручено одно
дело одним молодым
человеком; он является от его имени.
Это была только слепая ошибка фортуны; они следовали сыну П. На него должны были быть употреблены, а не на меня — порождение фантастической прихоти легкомысленного и забывчивого П. Если б я был вполне благороден, деликатен, справедлив, то я должен бы был отдать его сыну половину всего моего наследства; но так как я прежде всего
человек расчетливый и слишком хорошо понимаю, что это
дело не юридическое, то я половину моих миллионов не дам.
Если же вы не захотите нас удовлетворить, то есть ответите: нет, то мы сейчас уходим, и
дело прекращается; вам же в глаза говорим, при всех ваших свидетелях, что вы
человек с умом грубым и с развитием низким; что называться впредь
человеком с честью и совестью вы не смеете и не имеете права, что это право вы слишком дешево хотите купить.
А то, что вы написали про Павлищева, то уж совершенно невыносимо: вы называете этого благороднейшего
человека сладострастным и легкомысленным так смело, так положительно, как будто вы и в самом
деле говорите правду, а между тем это был самый целомудренный
человек, какие были на свете!
Человек беззащитный… и потому-то я и должен его щадить, а во-вторых, Гаврила Ардалионович, которому поручено было
дело и от которого я давно не получал известий, так как был в дороге и три
дня потом болен в Петербурге, — вдруг теперь, всего час назад, при первом нашем свидании, сообщает мне, что намерения Чебарова он все раскусил, имеет доказательства, и что Чебаров именно то, чем я его предположил.
Но во всяком случае мне всего удивительнее и даже огорчительнее, если только можно так выразиться грамматически, что вы, молодой
человек, и того даже не умели понять, что Лизавета Прокофьевна теперь осталась с вами, потому что вы больны, — если вы только в самом
деле умираете, — так сказать, из сострадания, из-за ваших жалких слов, сударь, и что никакая грязь ни в каком случае не может пристать к ее имени, качествам и значению…
— Ну, вот вам, одному только вам, объявлю истину, потому что вы проницаете
человека: и слова, и
дело, и ложь, и правда — всё у меня вместе и совершенно искренно. Правда и
дело состоят у меня в истинном раскаянии, верьте, не верьте, вот поклянусь, а слова и ложь состоят в адской (и всегда присущей) мысли, как бы и тут уловить
человека, как бы и чрез слезы раскаяния выиграть! Ей-богу, так! Другому не сказал бы, — засмеется или плюнет; но вы, князь, вы рассудите по-человечески.
— Но чтобы доказать вам, что в этот раз я говорил совершенно серьезно, и главное, чтобы доказать это князю (вы, князь, чрезвычайно меня заинтересовали, и клянусь вам, что я не совсем еще такой пустой
человек, каким непременно должен казаться, — хоть я и в самом
деле пустой
человек!), и… если позволите, господа, я сделаю князю еще один последний вопрос, из собственного любопытства, им и кончим.
Возможность любви к нему, «к такому
человеку, как он», он почел бы
делом чудовищным.
Наконец, хотя бессовестно и непорядочно так прямо преследовать
человека, но я вам прямо скажу: я пришел искать вашей дружбы, милый мой князь; вы
человек бесподобнейший, то есть не лгущий на каждом шагу, а может быть, и совсем, а мне в одном
деле нужен друг и советник, потому что я решительно теперь из числа несчастных…
— Что вы пришли выпытать, в этом и сомнения нет, — засмеялся наконец и князь, — и даже, может быть, вы решили меня немножко и обмануть. Но ведь что ж, я вас не боюсь; притом же мне теперь как-то всё равно, поверите ли? И… и… и так как я прежде всего убежден, что вы
человек все-таки превосходный, то ведь мы, пожалуй, и в самом
деле кончим тем, что дружески сойдемся. Вы мне очень понравились, Евгений Павлыч, вы… очень, очень порядочный, по-моему,
человек!
Одним словом, был страшный беспорядок. Мне показалось с первого взгляда, что оба они, и господин, и дама —
люди порядочные, но доведенные бедностью до того унизительного состояния, в котором беспорядок одолевает наконец всякую попытку бороться с ним и даже доводит
людей до горькой потребности находить в самом беспорядке этом, каждый
день увеличивающемся, какое-то горькое и как будто мстительное ощущение удовольствия.
Между нами был такой контраст, который не мог не сказаться нам обоим, особенно мне: я был
человек, уже сосчитавший
дни свои, а он — живущий самою полною, непосредственною жизнью, настоящею минутой, без всякой заботы о «последних» выводах, цифрах или о чем бы то ни было, не касающемся того, на чем… на чем… ну хоть на чем он помешан; пусть простит мне это выражение господин Рогожин, пожалуй, хоть как плохому литератору, не умевшему выразить свою мысль.
— Господа, если кто из вас еще раз, вслух, при мне, усомнится в том, что капсюль забыт нарочно, и станет утверждать, что несчастный молодой
человек играл только комедию, — то таковой из вас будет иметь
дело со мной.
Половину вы вчера от меня уже услышали: я вас считаю за самого честного и за самого правдивого
человека, всех честнее и правдивее, и если говорят про вас, что у вас ум… то есть, что вы больны иногда умом, то это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и в самом
деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и не снился, потому что есть два ума: главный и не главный.
— Если так, то вы
человек без сердца! — вскричала Аглая, — неужели вы не видите, что не в меня она влюблена, а вас, вас одного она любит! Неужели вы всё в ней успели заметить, а этого не заметили? Знаете, что это такое, что означают эти письма? Это ревность; это больше чем ревность! Она… вы думаете, она в самом
деле замуж за Рогожина выйдет, как она пишет здесь в письмах? Она убьет себя на другой
день, только что мы обвенчаемся!
Сиятельнейший князь, я низок и душой и духом, но спросите всякого даже подлеца, не только низкого
человека: с кем ему лучше
дело иметь, с таким ли, как он, подлецом, или с наиблагороднейшим
человеком, как вы, искреннейший князь?
В том-то и
дело, что умный «обыкновенный»
человек, даже если б и воображал себя мимоходом (а пожалуй, и во всю свою жизнь)
человеком гениальным и оригинальнейшим, тем не менее сохраняет в сердце своем червячка сомнения, который доводит до того, что умный
человек кончает иногда совершенным отчаянием; если же и покоряется, то уже совершенно отравившись вогнанным внутрь тщеславием.
Встречаются даже странные случаи: из-за желания оригинальности иной честный
человек готов решиться даже на низкое
дело; бывает даже и так, что иной из этих несчастных не только честен, но даже и добр, провидение своего семейства, содержит и питает своими трудами даже чужих, не только своих, и что же? всю-то жизнь не может успокоиться!
«Подличать, так подличать», — повторял он себе тогда каждый
день с самодовольствием, но и с некоторым страхом; «уж коли подличать, так уж доходить до верхушки, — ободрял он себя поминутно, — рутина в этих случаях оробеет, а мы не оробеем!» Проиграв Аглаю и раздавленный обстоятельствами, он совсем упал духом и действительно принес князю деньги, брошенные ему тогда сумасшедшею женщиной, которой принес их тоже сумасшедший
человек.
Он доказал Гане, что ничего не делает бесчестного и что напрасно тот называет его жидом; что если деньги в такой цене, то он не виноват; что он действует правдиво и честно и, по-настоящему, он только агент по «этим»
делам, и наконец что благодаря его аккуратности в
делах он уже известен с весьма хорошей точки
людям превосходнейшим, и
дела его расширяются.
— Восклицание с вашей стороны благороднейшее, ибо четыреста рублей — слишком немаловажное
дело для бедного, живущего тяжким трудом
человека, с многочисленным семейством сирот…
— Целый
день сердился, и вчера, и сегодня; ужасно недоволен-с; то радостен и вакхичен даже до льстивости, то чувствителен даже до слез, а то вдруг рассердится, да так, что я даже и струшу-с, ей-богу-с; я, князь, все-таки
человек не военный-с.
— Что делать — судьба! — вскидывал плечами генерал, и долго еще он повторял это полюбившееся ему словечко. Прибавим, что, как деловому
человеку, ему тоже многое чрезвычайно не понравилось в настоящем положении всех этих вещей, а главное — неясность
дела; но до времени он тоже решился молчать и глядеть… в глаза Лизавете Прокофьевне.
— Господи! Да видано ли где-нибудь это! Он не придет, когда нарочно для него же и… о боже! Вот удовольствие иметь
дело с таким… бестолковым
человеком, как вы!
Он винился вслух, не объясняя, однако же, в чем
дело, и приставал к Нине Александровне, уверяя ее поминутно, что «это он, он сам причиной, и никто как он… единственно из приятного любопытства… и что „усопший“ (так он почему-то упорно называл еще живого генерала) был даже гениальнейший
человек!» Он особенно серьезно настаивал на гениальности, точно от этого могла произойти в эту минуту какая-нибудь необыкновенная польза.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом
деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, —
человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных
дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России»,
человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
— Ну, вот беда какая! И
человеку конец приходит, а тут из-за глиняного горшка! — громко сказала Лизавета Прокофьевна. — Неужто уж ты так испугался, Лев Николаич? — даже с боязнью прибавила она. — Полно, голубчик, полно; пугаешь ты меня в самом
деле.