Неточные совпадения
Обладатель плаща с капюшоном был молодой
человек, тоже
лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой.
Этот другой
человек был во фраке, имел за сорок
лет и озабоченную физиономию и был специальный, кабинетный прислужник и докладчик его превосходительства, вследствие чего и знал себе цену.
Преступник был
человек умный, бесстрашный, сильный, в
летах, Легро по фамилии.
Я и не думал, чтоб от страху можно было заплакать не ребенку,
человеку, который никогда не плакал,
человеку в сорок пять
лет.
— Вы князь Мышкин? — спросил он чрезвычайно любезно и вежливо. Это был очень красивый молодой
человек, тоже
лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испытующ.
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я
человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад
людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам
лет, князь?
Дело в том, что Афанасию Ивановичу в то время было уже около пятидесяти
лет, и
человек он был в высшей степени солидный и установившийся.
Впрочем, известно, что
человек, слишком увлекшийся страстью, особенно если он в
летах, совершенно слепнет и готов подозревать надежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рассудок и действует как глупый ребенок, хотя бы и был семи пядей во лбу.
— Насчет жизни в тюрьме можно еще и не согласиться, — сказал князь, — я слышал один рассказ
человека, который просидел в тюрьме
лет двенадцать; это был один из больных у моего профессора и лечился.
Но я вам лучше расскажу про другую мою встречу прошлого
года с одним
человеком.
Потом же, во все эти три
года, я и понять не мог, как тоскуют и зачем тоскуют
люди?
Это был еще довольно молодой
человек,
лет под тридцать, скромно, но изящно одетый, с приятными, но как-то слишком уж солидными манерами.
Остальные гости, которых было, впрочем, немного (один жалкий старичок учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой
человек, ужасно робевший и все время молчавший, одна бойкая дама,
лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали, о чем говорить.
Это был некто Евгений Павлович Р.,
человек еще молодой,
лет двадцати восьми, флигель-адъютант, писаный красавец собой, «знатного рода»,
человек остроумный, блестящий, «новый», «чрезмерного образования» и — какого-то уж слишком неслыханного богатства.
— Да вы его у нас, пожалуй, этак захвалите! Видите, уж он и руку к сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то, пожалуй, да плут, вот беда; да к тому же еще и пьян, весь развинтился, как и всякий несколько
лет пьяный
человек, оттого у него всё и скрипит. Детей-то он любит, положим, тетку покойницу уважал… Меня даже любит и ведь в завещании, ей-богу, мне часть оставил…
Отворивший князю
человек провел его без доклада и вел долго; проходили они и одну парадную залу, которой стены были «под мрамор», со штучным, дубовым полом и с мебелью двадцатых
годов, грубою и тяжеловесною, проходили и какие-то маленькие клетушки, делая крючки и зигзаги, поднимаясь на две, на три ступени и на столько же спускаясь вниз, и наконец постучались в одну дверь.
Молодой
человек, сопровождавший генерала, был
лет двадцати восьми, высокий, стройный, с прекрасным и умным лицом, с блестящим, полным остроумия и насмешки взглядом больших черных глаз.
Ипполит был очень молодой
человек,
лет семнадцати, может быть и восемнадцати, с умным, но постоянно раздраженным выражением лица, на котором болезнь положила ужасные следы.
Прошло пять
лет лечения в Швейцарии у известного какого-то профессора, и денег истрачены были тысячи: идиот, разумеется, умным не сделался, но на
человека, говорят, все-таки стал походить, без сомнения, с грехом пополам.
Тут у меня собрано несколько точнейших фактов, для доказательства, как отец ваш, господин Бурдовский, совершенно не деловой
человек, получив пятнадцать тысяч в приданое за вашею матушкой, бросил службу, вступил в коммерческие предприятия, был обманут, потерял капитал, не выдержал горя, стал пить, отчего заболел и наконец преждевременно умер, на восьмом
году после брака с вашею матушкой.
Правда, говорят, у нас все служили или служат, и уже двести
лет тянется это по самому лучшему немецкому образцу, от пращуров к правнукам, — но служащие-то
люди и есть самые непрактические, и дошло до того, что отвлеченность и недостаток практического знания считался даже между самими служащими, еще недавно, чуть не величайшими добродетелями и рекомендацией.
Один был довольно скромного вида
человек средних
лет, с порядочною наружностью во всех отношениях, но имевший вид решительного бобыля, то есть из таких, которые никогда никого не знают и которых никто не знает.
Ибо тогда, как пишут и утверждают писатели, всеобщие голода в человечестве посещали его в два
года раз или по крайней мере в три
года раз, так что при таком положении вещей
человек прибегал даже к антропофагии, хотя и сохраняя секрет.
Впрочем, мы во всяком случае взяли крайность: в огромном большинстве этого умного разряда
людей дело происходит вовсе не так трагически; портится разве под конец
лет печенка, более или менее, вот и всё.
— На месте редактора я бы не напечатал; что же касается вообще до записок очевидцев, то поверят скорее грубому лгуну, но забавнику, чем
человеку достойному и заслуженному. Я знаю некоторые записки о двенадцатом
годе, которые… Я принял решение, князь; я оставляю этот дом, — дом господина Лебедева.
Мало-помалу, разгорячившись, она прибавила даже, что князь вовсе не «дурачок» и никогда таким не был, а насчет значения, — то ведь еще бог знает, в чем будет полагаться, через несколько
лет, значение порядочного
человека у нас в России: в прежних ли обязательных успехах по службе или в чем другом?
Он видел, например, что этот старик, этот важный сановник, который по
летам годился бы ему в деды, даже прерывает свой разговор, чтобы выслушать его, такого молодого и неопытного
человека, и не только выслушивает его, но видимо ценит его мнение, так ласков с ним, так искренно добродушен, а между тем они чужие и видятся всего в первый раз.
Были тут
люди, не встречавшиеся друг с другом по нескольку
лет и не ощущавшие друг к другу ничего, кроме равнодушия, если не отвращения, но встретившиеся теперь, как будто вчера еще только виделись в самой дружеской и приятной компании.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, —
человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России»,
человек, говорящий в пять
лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
Кроме князя Щ. и Евгения Павловича, к этому слою принадлежал и известный, очаровательный князь N., бывший обольститель и победитель женских сердец во всей Европе,
человек теперь уже
лет сорока пяти, всё еще прекрасной наружности, удивительно умевший рассказывать,
человек с состоянием, несколько, впрочем, расстроенным, и по привычке проживавший более за границей.
Он был счастливой наружности, хотя почему-то несколько отвратительной,
лет тридцати восьми, одевался безукоризненно, принадлежал к семейству немецкому, в высшей степени буржуазному, но и в высшей степени почтенному; умел пользоваться разными случаями, пробиться в покровительство высоких
людей и удержаться в их благосклонности.
Нина Александровна боится за него, что он не по
летам задумчив; из него, может быть, выйдет
человек хороший.