Неточные совпадения
Если б они оба знали один про другого,
чем они особенно в эту минуту замечательны,
то, конечно, подивились бы,
что случай так странно посадил их друг против друга в третьеклассном вагоне петербургско-варшавского поезда.
Но
что годилось и вполне удовлетворяло в Италии,
то оказалось не совсем пригодным в России.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно,
что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них,
что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться,
что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о
чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина,
то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в
том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности…
что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь,
то есть почти
что не родственница; до
того даже,
что я, право, нисколько и не удивился тогда,
что мне туда не ответили. Я так и ждал.
— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так
что даже и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, —
то есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А
что касается до отцов и дедов,
то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Да… как же это? — удивился до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это
того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина,
что с месяц назад
тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
Что же касается до чиновника, так
тот так и повис над Рогожиным, дыхнуть не смел, ловил и взвешивал каждое слово, точно бриллианта искал.
Про матушку нечего сказать, женщина старая, Четьи-Минеи читает, со старухами сидит, и
что Сенька-брат порешит, так
тому и быть.
— Всё знает! Лебедев всё знает! Я, ваша светлость, и с Лихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и все,
то есть, все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло до
того,
что ни шагу. Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много
чего имел случай узнать.
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими
то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не
то,
что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе сидит. Офицеры там мало ли
что промеж себя говорят, а и
те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это есть
та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому
что и нет ничего.
Я
то есть тогда не сказался,
что это я самый и есть; а «от Парфена, дескать, Рогожина», говорит Залёжев, «вам в память встречи вчерашнего дня; соблаговолите принять».
Да если и пошел, так потому,
что думал: «Всё равно, живой не вернусь!» А обиднее всего мне
то показалось,
что этот бестия Залёжев всё на себя присвоил.
— Эх! Ух! — кривился чиновник, и даже дрожь его пробирала, — а ведь покойник не
то что за десять тысяч, а за десять целковых на
тот свет сживывал, — кивнул он князю. Князь с любопытством рассматривал Рогожина; казалось,
тот был еще бледнее в эту минуту.
— А
то,
что если ты хоть раз про Настасью Филипповну какое слово молвишь,
то, вот тебе бог, тебя высеку, даром
что ты с Лихачевым ездил, — вскрикнул Рогожин, крепко схватив его за руку.
— С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за
то,
что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
Лебедев кончил
тем,
что достиг своего. Скоро шумная ватага удалилась по направлению к Вознесенскому проспекту. Князю надо было повернуть к Литейной. Было сыро и мокро; князь расспросил прохожих, — до конца предстоявшего ему пути выходило версты три, и он решился взять извозчика.
А между
тем известно тоже было,
что Иван Федорович Епанчин — человек без образования и происходит из солдатских детей; последнее, без сомнения, только к чести его могло относиться, но генерал, хоть и умный был человек, был тоже не без маленьких, весьма простительных слабостей и не любил иных намеков.
Он, например, имел систему не выставляться, где надо стушевываться, и его многие ценили именно за его простоту, именно за
то,
что он знал всегда свое место.
А между
тем, если бы только ведали эти судьи,
что происходило иногда на душе у Ивана Федоровича, так хорошо знавшего свое место!
Да и летами генерал Епанчин был еще, как говорится, в самом соку,
то есть пятидесяти шести лет и никак не более,
что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
Но генерал никогда не роптал впоследствии на свой ранний брак, никогда не третировал его как увлечение нерасчетливой юности и супругу свою до
того уважал и до
того иногда боялся ее,
что даже любил.
Никто не мог их упрекнуть в высокомерии и заносчивости, а между
тем знали,
что они горды и цену себе понимают.
Это
тем более было замечательно,
что все знали направление, характер, цели и желания их родителя.
— Уверяю вас,
что я не солгал вам, и вы отвечать за меня не будете. А
что я в таком виде и с узелком,
то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.
— Гм. Я опасаюсь не
того, видите ли. Доложить я обязан, и к вам выйдет секретарь, окромя если вы… Вот то-то вот и есть,
что окромя. Вы не по бедности просить к генералу, осмелюсь, если можно узнать?
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое
то,
что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы
что же, у нас жить,
что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
Впрочем, если натягивать, конечно, родственники, но до
того отдаленные,
что, по-настоящему, и считаться даже нельзя.
Казалось бы, разговор князя был самый простой; но
чем он был проще,
тем и становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не почувствовать что-то,
что совершенно прилично человеку с человеком и совершенно неприлично гостю с человеком.
А так как люди гораздо умнее,
чем обыкновенно думают про них их господа,
то и камердинеру зашло в голову,
что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому
что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в
том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Хотя князь был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на
то,
что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное и грубое негодование.
Сказано: «Не убий», так за
то,
что он убил, и его убивать?
— Знаете ли
что? — горячо подхватил князь, — вот вы это заметили, и это все точно так же замечают, как вы, и машина для
того выдумана, гильотина.
А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот,
что вот знаешь наверно,
что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и
что человеком уж больше не будешь, и
что это уж наверно; главное
то,
что наверно.
Я до
того этому верю,
что прямо вам скажу мое мнение.
Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу или как-нибудь, непременно еще надеется,
что спасется, до самого последнего мгновения.
А тут, всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в
том,
что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете.
Князь объяснил все,
что мог, наскоро, почти
то же самое,
что уже прежде объяснял камердинеру и еще прежде Рогожину. Гаврила Ардалионович меж
тем как будто что-то припоминал.
Потому
что, если я князь Мышкин и ваша супруга из нашего рода,
то это, разумеется, не причина.
— Ну, стало быть, и кстати,
что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились,
что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, —
то, стало быть…
—
То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал,
что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло.
Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините,
что обеспокоил.
Взгляд князя был до
того ласков в эту минуту, а улыбка его до
того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения,
что генерал вдруг остановился и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.
Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал,
что я на бедность пришел к вам просить; я это заметил, а у вас, должно быть, на этот счет строгие инструкции; но я, право, не за этим, а, право, для
того только, чтобы с людьми сойтись.
— Вот
что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь,
то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит,
что я хоть и рад людям… хорошим,
то есть… но… Впрочем, я так убежден,
что вы превосходно воспитаны,
что… А сколько вам лет, князь?
— О, не извиняйтесь. Нет-с, я думаю,
что не имею ни талантов, ни особых способностей; даже напротив, потому
что я больной человек и правильно не учился.
Что же касается до хлеба,
то мне кажется…
Он рассказал, наконец,
что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие;
что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года
тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений;
что Шнейдер держал и долечивал его еще года два;
что он его не вылечил, но очень много помог; и
что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте.
Что это? — обратился генерал к Гане, который
тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
Ганя вдруг смутился, до
того,
что даже побледнел немного.
— Вспомните, Иван Федорович, — сказал тревожливо и колеблясь Ганя, —
что ведь она дала мне полную свободу решенья до
тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда все еще мое слово за мной…
— Еще бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил генерал, не желая даже и сдерживать досады. — Тут, брат, дело уж не в
том,
что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова…
Что у тебя дома делается?