Неточные совпадения
Я вполне готов
верить, как уверял он меня прошлого года сам, с краской
в лице, несмотря на
то, что рассказывал про все это с самым непринужденным и «остроумным» видом, что романа никакого не было вовсе и что все вышло так.
— Андрей Петрович!
Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам, как лист: что, дескать, едим, об чем мыслим? —
то есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен,
то как же ты не идешь
в монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle idee! [Но что за мысль! (франц.)] Если и правильно,
то не слишком ли строго? Особенно меня любил Страшным судом пугать, меня из всех.
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме
того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал
в Россию
верить?
Марья Ивановна, передавая все это мне
в Москве,
верила и
тому и другому варианту,
то есть всему вместе: она именно утверждала, что все это могло произойти совместно, что это вроде la haine dans l'amour, [Ненависти
в любви (франц.).] оскорбленной любовной гордости с обеих сторон и т. д., и т. д., одним словом, что-то вроде какой-то тончайшей романической путаницы, недостойной всякого серьезного и здравомыслящего человека и, вдобавок, с подлостью.
Ну,
поверят ли, что я не
то что плакал, а просто выл
в этот вечер, чего прежде никогда не позволял себе, и Марья Ивановна принуждена была утешать меня — и опять-таки совершенно без насмешки ни с ее, ни с его стороны.
Тем и кончилось, что свезли меня
в пансион, к Тушару,
в вас влюбленного и невинного, Андрей Петрович, и пусть, кажется, глупейший случай,
то есть вся-то встреча наша, а,
верите ли, я ведь к вам потом, через полгода, от Тушара бежать хотел!
Скажу кстати,
в скобках, что почему-то подозреваю, что она никогда не
верила в мою гуманность, а потому всегда трепетала; но, трепеща,
в то же время не поддалась ни на какую культуру.
— Почему нет? Я вот только не
верю тому, что вы сами-то
в ее ум
верите в самом деле, и не притворяясь.
— Никогда, никогда не
поверю, чтобы женщина, — вскричал я опять, — могла уступить своего мужа другой женщине, этому я не
поверю!.. Клянусь, что моя мать
в том не участвовала!
Я же,
верьте чести моей, если б сам когда потом впал
в такую же нужду, а вы, напротив, были бы всем обеспечены, —
то прямо бы к вам пришел за малою помощью, жену бы и дочь мою прислал»…
— Тоже не знаю, князь; знаю только, что это должно быть нечто ужасно простое, самое обыденное и
в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до
того простое, что мы никак не можем
поверить, чтоб оно было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет, не замечая и не узнавая.
Кто не
поверит,
тому я отвечу, что
в ту минуту по крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я был твердо уверен, что если захочу,
то слишком могу достать и из другого источника.
— Я пуще всего рад
тому, Лиза, что на этот раз встречаю тебя смеющуюся, — сказал я. —
Верите ли, Анна Андреевна,
в последние дни она каждый раз встречала меня каким-то странным взглядом, а во взгляде как бы вопросом: «Что, не узнал ли чего? Все ли благополучно?» Право, с нею что-то
в этом роде.
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня
в последний раз еду, особенно после
того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет ни копейки. Вы не
поверите, как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться… Мама, милая,
в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
— Этого я уж не знаю… что, собственно, тут ему не понравится; но
поверь, что Анна Андреевна и
в этом смысле —
в высшей степени порядочный человек. А какова, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справилась перед
тем у меня вчера утром: «Люблю ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?» Помнишь, я тебе с удивлением вчера передавал: нельзя же бы ей выйти за отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?
— Здравствуй, мой милый. Барон, это вот и есть
тот самый очень молодой человек, об котором упомянуто было
в записке, и
поверьте, он не помешает, а даже может понадобиться. (Барон презрительно оглядел меня.) — Милый мой, — прибавил мне Версилов, — я даже рад, что ты пришел, а потому посиди
в углу, прошу тебя, пока мы кончим с бароном. Не беспокойтесь, барон, он только посидит
в углу.
— Ничего ему не будет, мама, никогда ему ничего не бывает, никогда ничего с ним не случится и не может случиться. Это такой человек! Вот Татьяна Павловна, ее спросите, коли не
верите, вот она. (Татьяна Павловна вдруг вошла
в комнату.) Прощайте, мама. Я к вам сейчас, и когда приду, опять спрошу
то же самое…
«Чем доказать, что я — не вор? Разве это теперь возможно? Уехать
в Америку? Ну что ж этим докажешь? Версилов первый
поверит, что я украл! „Идея“? Какая „идея“? Что теперь „идея“? Через пятьдесят лет, через сто лет я буду идти, и всегда найдется человек, который скажет, указывая на меня: „Вот это — вор“. Он начал с
того „свою идею“, что украл деньги с рулетки…»
Я, конечно, не для
того, чтоб вас дразнить, и,
поверьте, что
в Бога верую; но все эти тайны давно открыты умом, а что еще не открыто,
то будет открыто все, совершенно наверно и, может быть,
в самый короткий срок.
Я тогда выздоравливал, а стало быть, такие порывы могли быть неминуемым следствием состояния моих нервов; но
в ту самую светлую надежду я
верю и теперь — вот что я хотел теперь записать и припомнить.
Душевного состояния моего не буду пока формулировать; если б читатель узнал,
в чем оно состояло,
то конечно бы не
поверил.
Не умею я это выразить; впоследствии разъясню яснее фактами, но, по-моему, он был довольно грубо развит, а
в иные добрые, благородные чувства не
то что не
верил, но даже, может быть, не имел о них и понятия.
Ламберт, как оказалось, жил очень далеко,
в Косом переулке, у Летнего сада, впрочем все
в тех же нумерах; но тогда, когда я бежал от него, я до
того не заметил дороги и расстояния, что, получив, дня четыре
тому назад, его адрес от Лизы, даже удивился и почти не
поверил, что он там живет.
—
Веришь: этот высокий, мерзкий, мучил меня, три дня
тому,
в хорошем обществе.
Он был серьезен,
то есть не
то что серьезен, но
в возможность женить меня, я видел ясно, он и сам совсем
верил и даже принимал идею с восторгом.
Разумеется, я видел тоже, что он ловит меня, как мальчишку (наверное — видел тогда же); но мысль о браке с нею до
того пронзила меня всего, что я хоть и удивлялся на Ламберта, как это он может
верить в такую фантазию, но
в то же время сам стремительно
в нее уверовал, ни на миг не утрачивая, однако, сознания, что это, конечно, ни за что не может осуществиться.
Я уехал скорее
в гордости, чем
в раскаянии, и,
поверь тому, весьма далекий от мысли, что настало мне время кончить жизнь скромным сапожником.
Он до
того поверил своей к ней ненависти, что даже вдруг задумал влюбиться и жениться на ее падчерице, обманутой князем, совершенно уверил себя
в своей новой любви и неотразимо влюбил
в себя бедную идиотку, доставив ей этою любовью,
в последние месяцы ее жизни, совершенное счастье.
Еще не
веря себе, он поспешил было давеча к маме — и что же: он вошел именно
в ту минуту, когда она стала свободною и завещавший ее ему вчера старик умер.
Мало
того: Лиза уверяет о какой-то развязке «вечной истории» и о
том, что у мамы о нем имеются некоторые сведения, и уже позднейшие; сверх
того, там несомненно знают и про письмо Катерины Николаевны (это я сам приметил) и все-таки не
верят его «воскресению
в новую жизнь», хотя и выслушали меня внимательно.
Здесь замечу
в скобках о
том, о чем узнал очень долго спустя: будто бы Бьоринг прямо предлагал Катерине Николаевне отвезти старика за границу, склонив его к
тому как-нибудь обманом, объявив между
тем негласно
в свете, что он совершенно лишился рассудка, а за границей уже достать свидетельство об этом врачей. Но этого-то и не захотела Катерина Николаевна ни за что; так по крайней мере потом утверждали. Она будто бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это — только самый отдаленный слух, но я ему
верю.
План состоял
в том, чтобы вдруг, без всяких подходов и наговоров, разом объявить все князю, испугать его, потрясти его, указать, что его неминуемо ожидает сумасшедший дом, и когда он упрется, придет
в негодование, станет не
верить,
то показать ему письмо дочери: «дескать, уж было раз намерение объявить сумасшедшим; так теперь, чтоб помешать браку, и подавно может быть».
Я и не знал никогда до этого времени, что князю уже было нечто известно об этом письме еще прежде; но, по обычаю всех слабых и робких людей, он не
поверил слуху и отмахивался от него из всех сил, чтобы остаться спокойным; мало
того, винил себя
в неблагородстве своего легковерия.
— Нет, он сойдет с ума, если я ему покажу письмо дочери,
в котором
та советуется с адвокатом о
том, как объявить отца сумасшедшим! — воскликнул я с жаром. — Вот чего он не вынесет. Знайте, что он не
верит письму этому, он мне уже говорил!
Трудно было тоже
поверить, чтоб она так и бросилась к неизвестному ей Ламберту по первому зову; но опять и это могло почему-нибудь так случиться, например, увидя копию и удостоверившись, что у них
в самом деле письмо ее, а тогда — все
та же беда!
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему
в лицо. Затем быстро направилась было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак,
верил в эффект документа,
то есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может быть, и не уклонилась бы войти
в денежную сделку.