Неточные совпадения
Я начинаю, то
есть я хотел бы начать, мои записки с девятнадцатого сентября прошлого года, то
есть ровно с того дня, когда я в первый раз
встретил…
Но объяснить, кого я
встретил, так, заранее, когда никто ничего не знает,
будет пошло; даже, я думаю, и тон этот пошл: дав себе слово уклоняться от литературных красот, я с первой строки впадаю в эти красоты.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен
был здесь
встретить недели три тому, — представь, она третьего дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу
быть спокоен, что не
будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и
будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
Так как видеть Крафта в настоящих обстоятельствах для меня
было капитально важно, то я и попросил Ефима тотчас же свести меня к нему на квартиру, которая, оказалось,
была в двух шагах, где-то в переулке. Но Зверев объявил, что час тому уж его
встретил и что он прошел к Дергачеву.
Утверждали (Андроников, говорят, слышал от самой Катерины Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то
есть до начала чувств молодой девицы, предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его другом, даже экзальтированная им некоторое время, но постоянно ему не верившая и противоречившая,
встретила это объяснение Версилова с чрезвычайною ненавистью и ядовито осмеяла его.
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней в Москве, может
быть,
были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда
были так молоды… и все тогда с таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданно
встретил столько… Но продолжай, мой милый: ты очень хорошо сделал на этот раз, что так подробно напомнил…
Тем и кончилось, что свезли меня в пансион, к Тушару, в вас влюбленного и невинного, Андрей Петрович, и пусть, кажется, глупейший случай, то
есть вся-то
встреча наша, а, верите ли, я ведь к вам потом, через полгода, от Тушара бежать хотел!
На повороте, то
есть на этапе, и именно там, где монахи водку шартрез делают, — это заметьте, — я
встречаю туземца, стоящего уединенно, смотрящего молча.
Это
были две дамы, и обе громко говорили, но каково же
было мое изумление, когда я по голосу узнал в одной Татьяну Павловну, а в другой — именно ту женщину, которую всего менее приготовлен
был теперь
встретить, да еще при такой обстановке!
— Документ
есть, а он способен на все. И что ж, вхожу вчера, и первая
встреча — ce petit espion, [Этот маленький шпион (франц.).] которого он князю навязал.
— Я тут ни при чем, — поспешил я отмахнуться и стал в сторонке, — я
встретил эту особу лишь у ворот; она вас разыскивала, и никто не мог ей указать. Я же по своему собственному делу, которое
буду иметь удовольствие объяснить после них…
— Да, вызвал; я тотчас же принял вызов, но решил, еще раньше
встречи, послать ему письмо, в котором излагаю мой взгляд на мой поступок и все мое раскаяние в этой ужасной ошибке… потому что это
была только ошибка — несчастная, роковая ошибка!
И вообще при таких
встречах я никогда не принижаюсь, а становлюсь усиленно резок, что иногда, может
быть, и дурно.
— Это… вот именно их сестрица
была, Лизавета Макаровна! — указал вдруг на меня Стебельков. — Потому я их тоже давеча
встретил…
Я передал эту идею Версилову, заметив и прежде, что из всего насущного, к которому Версилов
был столь равнодушен, он, однако, всегда как-то особенно интересовался, когда я передавал ему что-нибудь о
встречах моих с Анной Андреевной.
Она жила в этом доме совершенно отдельно, то
есть хоть и в одном этаже и в одной квартире с Фанариотовыми, но в отдельных двух комнатах, так что, входя и выходя, я, например, ни разу не
встретил никого из Фанариотовых.
Об этой фантазии гордой и стыдливой Анны Андреевны увидать этого ребенка и о
встрече там с Лизой я, может
быть, потом расскажу, если
будет место; но все же я никак не ожидал, чтоб Анна Андреевна когда-нибудь пригласила Лизу к себе.
И знаете, мне особенно
было приятно
встретить у вас сегодня сестру мою…
Два месяца назад, после отдачи наследства, я
было забежал к ней поболтать о поступке Версилова, но не
встретил ни малейшего сочувствия; напротив, она
была страшно обозлена: ей очень не понравилось, что отдано все, а не половина; мне же она резко тогда заметила...
— Постой, Лиза, постой, о, как я
был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать? Из того, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как я тебя
встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже
было?
Было?
— Потом я, может
быть, вам сообщу подробнее об этой нашей
встрече, но теперь нахожу нужным предупредить вас, — загадочно проговорил Васин, — что он показался мне тогда как бы в ненормальном состоянии духа и… ума даже. Впрочем, я и еще имел один визит, — вдруг улыбнулся он, — сейчас перед вами, и тоже принужден
был заключить об не совсем нормальном состоянии посетителя.
У всякого человека, кто бы он ни
был, наверно, сохраняется какое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что он смотрит или наклонен смотреть, как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из ряда, почти чудесное,
будет ли то — сон,
встреча, гадание, предчувствие или что-нибудь в этом роде.
У меня хоть и ни малейшей мысли не
было его
встретить, но я в тот же миг угадал, кто он такой, только все еще сообразить не мог, каким это образом он просидел эти все дни, почти рядом со мной, так тихо, что я до сих пор ничего не расслышал.
Опять, оно если с ропотом али с недовольством
встречаешь смерть, то сие
есть великий грех.
Я присел на кровати, холодный пот выступил у меня на лбу, но я чувствовал не испуг: непостижимое для меня и безобразное известие о Ламберте и его происках вовсе, например, не наполнило меня ужасом, судя по страху, может
быть безотчетному, с которым я вспоминал и в болезни и в первые дни выздоровления о моей с ним
встрече в тогдашнюю ночь.
И она поцеловала ее, не знаю за что, но именно так надо
было сделать; так что я чуть не бросился сам целовать Татьяну Павловну. Именно не давить надо
было Лизу укором, а
встретить радостью и поздравлением новое прекрасное чувство, которое несомненно должно
было в ней зародиться. Но, вместо всех этих чувств, я вдруг встал и начал, твердо отчеканивая слова...
Но тут, конечно, виною
была лишь его необразованность; душа же его
была довольно хорошо организована, и так даже, что я не
встречал еще в людях ничего лучшего в этом роде.
— Я ценю наши бывшие
встречи; мне в вас дорог юноша, и даже, может
быть, эта самая искренность… Я ведь — пресерьезный характер. Я — самый серьезный и нахмуренный характер из всех современных женщин, знайте это… ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе, я взволнована и… кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне жить на свете!
Все-де, что
было в нем свободного, разом уничтожалось пред этой
встречей, и человек навеки приковывался к женщине, которой совсем до него не
было дела.
Версилов, разумеется, не поверил тогда, при первой
встрече с нею, что она — такая, а именно поверил обратному, то
есть что она — притворщица и иезуитка.
Впрочем, в
встрече его с нею и в двухлетних страданиях его
было много и сложного: «он не захотел фатума жизни; ему нужна
была свобода, а не рабство фатума; через рабство фатума он принужден
был оскорбить маму, которая просидела в Кенигсберге…» К тому же этого человека, во всяком случае, я считал проповедником: он носил в сердце золотой век и знал будущее об атеизме; и вот
встреча с нею все надломила, все извратила!
Затем… затем я, конечно, не мог, при маме, коснуться до главного пункта, то
есть до
встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего письма к нему, и о нравственном «воскресении» его после письма; а это-то и
было главным, так что все его вчерашние чувства, которыми я думал так обрадовать маму, естественно, остались непонятными, хотя, конечно, не по моей вине, потому что я все, что можно
было рассказать, рассказал прекрасно.
Сомнений не
было, что Версилов хотел свести меня с своим сыном, моим братом; таким образом, обрисовывались намерения и чувства человека, о котором мечтал я; но представлялся громадный для меня вопрос: как же
буду и как же должен я вести себя в этой совсем неожиданной
встрече, и не потеряет ли в чем-нибудь собственное мое достоинство?
Проснулся я наутро поздно, а спал необыкновенно крепко и без снов, о чем припоминаю с удивлением, так что, проснувшись, почувствовал себя опять необыкновенно бодрым нравственно, точно и не
было всего вчерашнего дня. К маме я положил не заезжать, а прямо отправиться в кладбищенскую церковь, с тем чтобы потом, после церемонии, возвратясь в мамину квартиру, не отходить уже от нее во весь день. Я твердо
был уверен, что во всяком случае
встречу его сегодня у мамы, рано ли, поздно ли — но непременно.
— Я только не умела выразиться, — заторопилась она, — это я не так сказала; это потому, что я при вас всегда стыдилась и не умела говорить с первой нашей
встречи. А если я не так сказала словами, что «почти вас люблю», то ведь в мысли это
было почти так — вот потому я и сказала, хотя и люблю я вас такою… ну, такою общею любовью, которою всех любишь и в которой всегда не стыдно признаться…
Меня
встретил хозяин, тотчас же шмыгнувший в мою комнату. Он смотрел не так решительно, как вчера, но
был в необыкновенно возбужденном состоянии, так сказать, на высоте события. Я ничего не сказал ему, но, отойдя в угол и взявшись за голову руками, так простоял с минуту. Он сначала подумал
было, что я «представляюсь», но под конец не вытерпел и испугался.
Я, конечно, зашел и к маме, во-первых, чтоб проведать бедную маму, а во-вторых, рассчитывая почти наверно
встретить там Татьяну Павловну; но и там ее не
было; она только что куда-то ушла, а мама лежала больная, и с ней оставалась одна Лиза.
Но у Ламберта еще с тех самых пор, как я тогда, третьего дня вечером,
встретил его на улице и, зарисовавшись, объявил ему, что возвращу ей письмо в квартире Татьяны Павловны и при Татьяне Павловне, — у Ламберта, с той самой минуты, над квартирой Татьяны Павловны устроилось нечто вроде шпионства, а именно — подкуплена
была Марья.