Неточные совпадения
Если я вдруг вздумал записать слово
в слово все, что случилось со мной с прошлого года, то вздумал
это вследствие внутренней потребности: до того я поражен всем совершившимся.
Как
это так выходит, что у человека умного высказанное им гораздо глупее того, что
в нем остается?
Я
это не раз замечал за собой и
в моих словесных отношениях с людьми за весь
этот последний роковой год и много мучился
этим.
Любопытно, что
этот человек, столь поразивший меня с самого детства, имевший такое капитальное влияние на склад всей души моей и даже, может быть, еще надолго заразивший собою все мое будущее,
этот человек даже и теперь
в чрезвычайно многом остается для меня совершенною загадкой.
Сведения об
этой, столь рано его оставившей, супруге довольно у меня неполны и теряются
в моих материалах; да и много из частных обстоятельств жизни Версилова от меня ускользнуло, до того он был всегда со мною горд, высокомерен, замкнут и небрежен, несмотря, минутами, на поражающее как бы смирение его передо мною.
Я выдумал
это уже
в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли
эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только
в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря
в сторону, сказал мне...
Итак,
в числе
этой дворни, которой было множество и кроме Макара Иванова, была одна девица, и была уже лет восемнадцати, когда пятидесятилетний Макар Долгорукий вдруг обнаружил намерение на ней жениться.
Она не то что управляла, но по соседству надзирала над имением Версилова (
в пятьсот душ), и
этот надзор, как я слышал, стоил надзора какого-нибудь управляющего из ученых.
В глазах ее
этот брак с Макаром Ивановым был давно уже делом решенным, и все, что тогда с нею произошло, она нашла превосходным и самым лучшим; под венец пошла с самым спокойным видом, какой только можно иметь
в таких случаях, так что сама уж Татьяна Павловна назвала ее тогда рыбой.
Версилов приехал
в деревню ровно полгода спустя после
этой свадьбы.
Я вполне готов верить, как уверял он меня прошлого года сам, с краской
в лице, несмотря на то, что рассказывал про все
это с самым непринужденным и «остроумным» видом, что романа никакого не было вовсе и что все вышло так.
Вопрос
этот важен для меня тем, что
в нем чрезвычайно любопытною стороною рисуется
этот человек.
В какой же форме мог начать
этот «глупый щенок» с моей матерью?
Все
это, конечно, я наговорил
в какую-то как бы похвалу моей матери, а между тем уже заявил, что о ней, тогдашней, не знал вовсе.
Уж одни размеры,
в которые развилась их любовь, составляют загадку, потому что первое условие таких, как Версилов, —
это тотчас же бросить, если достигнута цель.
Итак, мог же, стало быть,
этот молодой человек иметь
в себе столько самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и, главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из другого мира и из другой земли, и на такую явную гибель?
В господском быту к таким отношениям непременно примешалось бы нечто комическое, я
это знаю; но тут
этого не вышло.
При
этом замечу, что Макар Иванович был настолько остроумен, что никогда не прописывал «его высокородия достопочтеннейшего господина Андрея Петровича» своим «благодетелем», хотя и прописывал неуклонно
в каждом письме свой всенижайший поклон, испрашивая у него милости, а на самого его благословение Божие.
Об
этом мне придется после сказать, но здесь лишь замечу, что Макар Иванович не разваливался
в гостиной на диванах, а скромно помещался где-нибудь за перегородкой.
Я так и прописываю
это слово: «уйти
в свою идею», потому что
это выражение может обозначить почти всю мою главную мысль — то самое, для чего я живу на свете.
Я и до нее жил
в мечтах, жил с самого детства
в мечтательном царстве известного оттенка; но с появлением
этой главной и все поглотившей во мне идеи мечты мои скрепились и разом отлились
в известную форму: из глупых сделались разумными.
Прибавлю, однако, что я кончил гимназический курс
в последнем году плохо, тогда как до седьмого класса всегда был из первых, а случилось
это вследствие той же идеи, вследствие вывода, может быть ложного, который я из нее вывел.
Версилов, отец мой, которого я видел всего только раз
в моей жизни, на миг, когда мне было всего десять лет (и который
в один
этот миг успел поразить меня), Версилов,
в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное, сам вызвал меня
в Петербург собственноручным письмом, обещая частное место.
Но чуть увижу, что
этот шаг, хотя бы и условный и малый, все-таки отдалит меня от главного, то тотчас же с ними порву, брошу все и уйду
в свою скорлупу».
«Спрячусь
в нее, как черепаха»; сравнение
это очень мне нравилось.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все
эти последние дни
в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как
в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и
в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще
в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг
в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день
в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), —
эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных
в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Эта мысль пьянила меня и при сборах
в Москве, и
в вагоне.
Об
этом я узнал уж и
в Москве, но все же не предполагал того, что увидел.
Я с самого детства привык воображать себе
этого человека,
этого «будущего отца моего» почти
в каком-то сиянии и не мог представить себе иначе, как на первом месте везде.
Именно таинственные потому, что были накоплены из карманных денег моих, которых отпускалось мне по пяти рублей
в месяц,
в продолжение двух лет; копление же началось с первого дня моей «идеи», а потому Версилов не должен был знать об
этих деньгах ни слова.
А между тем нищета была лишь десятой или двадцатой долей
в его неудачах, и я слишком знал об
этом.
Я сказал уже выше, что
этот Версилов прожил
в свою жизнь три наследства, и вот его опять выручало наследство!
История
эта, несмотря на все старания мои, оставалась для меня
в главнейшем невыясненною, несмотря на целый месяц жизни моей
в Петербурге.
Я непременно должен узнать всю правду
в самый ближайший срок, ибо приехал судить
этого человека.
Об месте
этом они меня и не спрашивали, а просто отдали меня на него, кажется,
в самый первый день, как я приехал.
Это место оказалось
в доме у старого князя Сокольского.
Поясню с самого начала, что
этот князь Сокольский, богач и тайный советник, нисколько не состоял
в родстве с теми московскими князьями Сокольскими (ничтожными бедняками уже несколько поколений сряду), с которыми Версилов вел свою тяжбу.
Тем не менее старый князь очень ими интересовался и особенно любил одного из
этих князей, так сказать их старшего
в роде — одного молодого офицера.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на дела
этого старика и был его другом, странным другом, потому что
этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только
в то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Распорядился же старый князь
в отсутствие своей дочери, вдовы-генеральши, которая наверно бы ему не позволила
этого шагу.
Об
этом после, но замечу, что эта-то странность отношений к Версилову и поразила меня
в его пользу.
Эта Татьяна Павловна играла странную роль
в то время, как я застал ее
в Петербурге.
Появившись, она проводила со мною весь тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и
в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при
этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне
в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
Старый князь Сокольский относился к ней с необыкновенным почтением;
в его семействе тоже;
эти гордые дети Версилова тоже; у Фанариотовых тоже, — а между тем она жила шитьем, промыванием каких-то кружев, брала из магазина работу.
Об
этом будто бы знали
в свете и, кому следует, интересовались.
Питомицы, естественно,
в замужестве народили еще девочек, все народившиеся девочки тоже норовили
в питомицы, везде он должен был крестить, все
это являлось поздравлять с именинами, и все
это ему было чрезвычайно приятно.
Поступив к нему, я тотчас заметил, что
в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и
этого никак нельзя было не заметить, — что все-де как-то странно стали смотреть на него
в свете, что все будто стали относиться к нему не так, как прежде, к здоровому;
это впечатление не покидало его даже
в самых веселых светских собраниях.
И вообще он ужасно как полюбил даже
в самой интимной частной жизни вставлять
в свой разговор особенно глубокомысленные вещи или бонмо; я
это слишком понимаю.
Этого чиновника, служившего, кроме того, на казенном месте, и одного было бы совершенно достаточно; но, по желанию самого князя, прибавили и меня, будто бы на помощь чиновнику; но я тотчас же был переведен
в кабинет и часто, даже для виду, не имел пред собою занятий, ни бумаг, ни книг.