Я стою, молчу,
гляжу на нее, а она из темноты точно тоже глядит на меня, не шелохнется… «Только зачем же, думаю, она на стул встала?» — «Оля, — шепчу я, робею сама, — Оля, слышишь ты?» Только вдруг как будто во мне все озарилось, шагнула я, кинула обе руки вперед, прямо на нее, обхватила, а она у меня в руках качается, хватаю, а она качается, понимаю я все и не хочу понимать…
— О, я не вам! — быстро ответил я, но уж Стебельков непозволительно рассмеялся, и именно, как объяснилось после, тому, что Дарзан назвал меня князем. Адская моя фамилия и тут подгадила. Даже и теперь краснею от мысли, что я, от стыда конечно, не посмел в ту минуту поднять эту глупость и не заявил вслух, что я — просто Долгорукий. Это случилось еще в первый раз в моей жизни. Дарзан в недоумении
глядел на меня и на смеющегося Стебелькова.
Неточные совпадения
Я только помню из этих трех минут какую-то действительно прекрасную женщину, которую князь целовал и крестил рукой и которая вдруг быстро стала
глядеть — так-таки прямо только что вошла —
на меня.
Что ж, он вдруг так был убит, что все грустил, так грустил, что ходит и
на него
глядеть нельзя, — и кончил тем, что умер, почти после полгода.
Остальные все продолжали молчать, все
глядели и меня разглядывали; но мало-помалу с разных концов комнаты началось хихиканье, еще тихое, но все хихикали мне прямо в глаза. Васин и Крафт только не хихикали. С черными бакенами тоже ухмылялся; он в упор смотрел
на меня и слушал.
В других местах я сам
на расспросы хозяев отвечал так нелепо, что
на меня
глядели с удивлением, а в одной квартире так даже поссорился.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей
на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы
на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит,
на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Так болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним
на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то, что Версилов так несомненно
на меня давеча сердился, говорить и
глядеть не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к моему старику князю. Признаюсь, эти два дня мне было без него даже немножко тяжело. Да и про Версилова он наверно уже слышал.
Гость раз-другой
глянул на Стебелькова; впрочем, и
на меня тоже.
Выговорив это, он решительно и важно откинулся
на спинку стула и выпучил
на меня глаза. Я тоже
глядел во все глаза.
Я здесь до вашего приезда
глядел целый месяц
на ваш портрет у вашего отца в кабинете и ничего не угадал.
Ничего подобного этому я не мог от нее представить и сам вскочил с места, не то что в испуге, а с каким-то страданием, с какой-то мучительной раной
на сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрыв руками лицо, она быстро вышла из комнаты. Лиза, даже не
глянув в мою сторону, вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с полминуты смотрела
на меня молча.
Прогнать служанку было невозможно, и все время, пока Фекла накладывала дров и раздувала огонь, я все ходил большими шагами по моей маленькой комнате, не начиная разговора и даже стараясь не
глядеть на Лизу.
Когда он через несколько минут заглянул в мою комнату, я тотчас спросил его: как он
глядит на Макара Ивановича вообще и что он об нем думает?
Бросился ребенок бежать куда глаза
глядят с перепугу, выбежал
на террасу, да через сад, да задней калиткой прямо
на набережную.
А Максим Иванович сидит, словно столбняк
на него нашел. Архимандрит глядел-глядел.
«Матушка, возопил, честная вдовица, выйди за меня, изверга, замуж, дай жить
на свете!» Та
глядит ни жива ни мертва.
И Иов многострадальный,
глядя на новых своих детушек, утешался, а забыл ли прежних, и мог ли забыть их — невозможно сие!
— Не сметь, не сметь! — завопил и Ламберт в ужаснейшем гневе; я видел, что во всем этом было что-то прежнее, чего я не знал вовсе, и
глядел с удивлением. Но длинный нисколько не испугался Ламбертова гнева; напротив, завопил еще сильнее. «Ohe, Lambert!» и т. д. С этим криком вышли и
на лестницу. Ламберт погнался было за ними, но, однако, воротился.
— Но он тебя отбил рукой и велел лакеям тащить… а она сидела и
глядела из кареты и смеялась
на тебя, — она знает, что у тебя нет отца и что тебя можно обидеть.
Действительно,
на столе, в шкафу и
на этажерках было много книг (которых в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные бумаги, были связанные пачки с письмами — одним словом, все
глядело как давно уже обжитой угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам
на эту квартиру совсем и оставался в ней даже по целым неделям.