Неточные совпадения
А человеку, который приехал с «Антоном Горемыкой», разрушать, на основании помещичьего права, святость брака, хотя и своего дворового, было бы очень зазорно перед самим собою, потому что, повторяю,
про этого «Антона Горемыку» он еще не далее как несколько месяцев тому назад, то есть двадцать лет спустя,
говорил чрезвычайно серьезно.
Дорогой он мне сообщил, что его мать в сношениях с аббатом Риго, и что он это заметил, и что он на все плюет, и что все, что они
говорят про причастие, — вздор.
Тут я все это и увидел…
про что вам
говорил…
Он меня сперва не понял, долго смотрел и не понимал,
про какие это деньги я
говорю.
— Нет, это не так надо ставить, — начал, очевидно возобновляя давешний спор, учитель с черными бакенами, горячившийся больше всех, —
про математические доказательства я ничего не
говорю, но это идея, которой я готов верить и без математических доказательств…
Я, может быть, один там и понял, что такое Васин
говорил про «идею-чувство»!
А кстати: выводя в «Записках» это «новое лицо» на сцену (то есть я
говорю про Версилова), приведу вкратце его формулярный список, ничего, впрочем, не означающий. Я это, чтобы было понятнее читателю и так как не предвижу, куда бы мог приткнуть этот список в дальнейшем течении рассказа.
— Это ты
про Васина
говоришь их, Лиза? Надо сказать его, а не их. Извини, сестра, что я поправляю, но мне горько, что воспитанием твоим, кажется, совсем пренебрегли.
— Ничего я и не
говорю про мать, — резко вступился я, — знайте, мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной
говорите, несмотря на то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше
про моего отца — вот
про этого Макара Иванова, странника.
О, я не
про чистоту ее
говорю!
— Народ, друг мой, я
говорю про народ.
Но, чтобы обратиться к нашему, то замечу
про мать твою, что она ведь не все молчит; твоя мать иногда и скажет, но скажет так, что ты прямо увидишь, что только время потерял
говоривши, хотя бы даже пять лет перед тем постепенно ее приготовлял.
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки
про седину Макара Ивановича и
про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам не зная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется,
говорит очень серьезно, а между тем
про себя кривляется или смеется.
— Это ты
про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты
говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— Нет-с, — поднял он вверх обе брови, — это вы меня спросите
про господина Версилова! Что я вам
говорил сейчас насчет основательности? Полтора года назад, из-за этого ребенка, он бы мог усовершенствованное дельце завершить — да-с, а он шлепнулся, да-с.
Начался разговор, Стебельков заговорил громко, все порываясь в комнату; я не помню слов, но он
говорил про Версилова, что может сообщить, все разъяснить — «нет-с, вы меня спросите», «нет-с, вы ко мне приходите» — в этом роде.
— Да
про какие вы это бумаги? — не понимала Татьяна Павловна, — да ведь вы же
говорите, что сейчас сами были у Крафта?
— Что это?..
Про какой документ
говорите вы? — смутилась Катерина Николаевна, и даже до того, что побледнела, или, может быть, так мне показалось. Я понял, что слишком уже много сказал.
— Вот мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за то, что сказала
про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама
говорит, что больше тридцати с тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло, и двадцать рублей посылает сдачи.
— Вы сами
говорили вчера
про чувства, Васин.
— Да бишь, что мне
говорила сестра
про этого ребенка? Разве и ребенок был в Луге?
А тут вдруг на беду и постучался этот вчерашний господин: «Слышу,
говорят про Версилова, могу сообщить».
Как услыхала она
про Версилова, так на него и накинулась, в исступлении вся, говорит-говорит, смотрю я на нее и дивлюсь: ни с кем она, молчаливая такая, так не
говорит, а тут еще с незнакомым совсем человеком?
— Да? Так я и подумал. Вообразите же, то дело,
про которое давеча здесь
говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ уже облечен в законную форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте полное право князей.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я
говорил Крафту
про то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это
про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более
про себя, то есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
Так болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то, что Версилов так несомненно на меня давеча сердился,
говорить и глядеть не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к моему старику князю. Признаюсь, эти два дня мне было без него даже немножко тяжело. Да и
про Версилова он наверно уже слышал.
То есть я
говорю красивый, как и все
про него точно так же
говорили, но что-то было в этом молодом и красивом лице не совсем привлекательное.
— Ах! Я так давно слышал… — быстро проговорил он, — я имел чрезвычайное удовольствие познакомиться прошлого года в Луге с сестрицей вашей Лизаветой Макаровной… Она тоже мне
про вас
говорила…
Между тем
про них все
говорили, что они нищие, что у них ровно ничего.
— Слушайте, — прервал я его однажды, — я всегда подозревал, что вы
говорите все это только так, со злобы и от страдания, но втайне,
про себя, вы-то и есть фанатик какой-нибудь высшей идеи и только скрываете или стыдитесь признаться.
— Вы раз
говорили про «женевские идеи»; я не понял, что такое «женевские идеи»?
— То такое, что после всего, что было… и то, что вы
говорили про Версилова, что он бесчестен, и, наконец, ваш тон во все остальное время… Одним словом, я никак не могу принять.
«Но что ж из того, — думал я, — ведь не для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось
про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако,
про наше родство мы еще ни разу с ней не
говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и не было вовсе.
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы
говорили с Татьяной Павловной
про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще
говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует… то есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
Я вам
про это уж
говорила.
— Вы помните, мы иногда по целым часам
говорили про одни только цифры, считали и примеривали, заботились о том, сколько школ у нас, куда направляется просвещение.
— Вы меня слишком хвалите: я не стою того, — произнесла она с чувством. — Помните, что я
говорила вам
про ваши глаза? — прибавила она шутливо.
— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас…
Про вас отец мой
говорит всегда: «милый, добрый мальчик!» Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю, как сложилась душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
Можно ли было позволить пащенку-сыну в таких терминах
говорить про мать?
— Эта женщина… — задрожал вдруг мой голос, — слушайте, Андрей Петрович, слушайте: эта женщина есть то, что вы давеча у этого князя
говорили про «живую жизнь», — помните?
— Никто ничего не знает, никому из знакомых он не
говорил и не мог сказать, — прервала меня Лиза, — а
про Стебелькова этого я знаю только, что Стебельков его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться… А о тебе я ему несколько раз
говорила, и он вполне мне верил, что тебе ничего не известно, и вот только не знаю, почему и как это у вас вчера вышло.
Умоляю вас, не
говорите ей
про это.
— А вот такие сумасшедшие в ярости и пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал
про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло
говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
А между тем твердо
говорю, что целый цикл идей и заключений был для меня тогда уже невозможен; я даже и в те минуты чувствовал
про себя сам, что «одни мысли я могу иметь, а других я уже никак не могу иметь».
Я не
про умственное его развитие
говорю, а
про характер,
про целое человека.
— Слышал я
про это, голубчик, неоднократно слышал от людей. Что
говорить, дело великое и славное; все предано человеку волею Божиею; недаром Бог вдунул в него дыхание жизни: «Живи и познай».
— А Катерина Николаевна опять в свет «ударилась», праздник за праздником, совсем блистает;
говорят, все даже придворные влюблены в нее… а с господином Бьорингом все совсем оставили, и не бывать свадьбе; все
про то утверждают… с того самого будто бы разу.
— Анна Андреевна уж как сожалеют
про князя Сергея Петровича, и Катерина Николаевна тоже-с, и все
про него
говорят, что его оправдают, а того, Стебелькова, осудят…