Неточные совпадения
Потом, когда мы стали опять
пить, он стал ее дразнить и ругать; она
сидела без платья; он отнял платье, и когда она стала браниться и просить платье, чтоб одеться, он начал ее изо всей силы хлестать по голым плечам хлыстом.
— А это… а это — мой милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все
сижу, — и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (то
есть, в сущности, брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это
была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они
сидели, очень слушали, но в разговор не вступали.
Что же касается до мужчин, то все
были на ногах, а
сидели только, кроме меня, Крафт и Васин; их указал мне тотчас же Ефим, потому что я и Крафта видел теперь в первый раз в жизни.
Я описываю тогдашние мои чувства, то
есть то, что мне шло в голову тогда, когда я
сидел в трактире под соловьем и когда порешил в тот же вечер разорвать с ними неминуемо.
Надежды мои не сбылись вполне — я не застал их одних: хоть Версилова и не
было, но у матери
сидела Татьяна Павловна — все-таки чужой человек.
Та, в которой все, по обыкновению,
сидели, серединная комната, или гостиная,
была у нас довольно большая и почти приличная.
Всю ночь я
был в бреду, а на другой день, в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет
был притворен: у вас
сидели люди, и вы с ними занимались делами; потом вдруг укатили на весь день до глубокой ночи — так я вас и не увидел!
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе,
сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало
быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Но очень много думать об этом
было некогда: у меня в голове
сидел Крафт.
И все-то она у меня такая
была, во всю жизнь, даже маленькая, никогда-то не охала, никогда-то не плакала, а
сидит, грозно смотрит, даже мне жутко смотреть на нее.
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может
быть, за то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то
сидишь и думаешь в это время, что мы
сидим и тебя трепещем.
К счастью, он
сидел с моим хозяином, который, чтоб не
было скучно гостю ждать, нашел нужным немедленно познакомиться и о чем-то ему с жаром начал рассказывать.
— Да, я знаю камень, — ответил я поскорее, опускаясь на стул рядом с ними. Они
сидели у стола. Вся комната
была ровно в две сажени в квадрате. Я тяжело перевел дыхание.
— Алексей Владимирович Дарзан, Ипполит Александрович Нащокин, — поспешно познакомил их князь; этого мальчика все-таки можно
было рекомендовать: фамилия
была хорошая и известная, но нас он давеча не отрекомендовал, и мы продолжали
сидеть по своим углам. Я решительно не хотел повертывать к ним головы; но Стебельков при виде молодого человека стал радостно осклабляться и видимо угрожал заговорить. Все это мне становилось даже забавно.
«Но что ж из того, — думал я, — ведь не для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже
был рад, что мог
быть ей полезным и… и когда я
сидел с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя
сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще ни разу с ней не говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и не
было вовсе.
Сидя у ней, мне казалось как-то совсем и немыслимым заговорить про это, и, право, глядя на нее, мне приходила иногда в голову нелепая мысль: что она, может
быть, и не знает совсем про это родство, — до того она так держала себя со мной.
Да и сказано
было так мельком, небрежно, спокойно и после весьма скучного сеанса, потому что во все время, как я у ней
был вчера, я почему-то
был как сбитый с толку:
сидел, мямлил и не знал, что сказать, злился и робел ужасно, а она куда-то собиралась, как вышло после, и видимо
была рада, когда я стал уходить.
— Ах, это
было так дурно и так легкомысленно с моей стороны! — воскликнула она, приподнимая к лицу свою руку и как бы стараясь закрыться рукой, — мне стыдно
было еще вчера, а потому я и
была так не по себе, когда вы у меня
сидели…
Помните, в тот вечер у вас, в последний вечер, два месяца назад, как мы
сидели с вами у меня «в гробе» и я расспрашивал вас о маме и о Макаре Ивановиче, — помните ли, как я
был с вами тогда «развязен»?
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя
было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не
было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов
сидел на вчерашнем своем месте.
— Но как могли вы, — вскричал я, весь вспыхнув, — как могли вы, подозревая даже хоть на каплю, что я знаю о связи Лизы с князем, и видя, что я в то же время беру у князя деньги, — как могли вы говорить со мной,
сидеть со мной, протягивать мне руку, — мне, которого вы же должны
были считать за подлеца, потому что, бьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что я знаю все и беру у князя за сестру деньги зазнамо!
— Ну где ему! Она, она сама. То-то и
есть, что он в полном восторге. Он, говорят, теперь все
сидит и удивляется, как это ему самому не пришло в голову. Я слышал, он даже прихворнул… тоже от восторга, должно
быть.
Князь
был действительно нездоров и
сидел дома один с обвязанной мокрым полотенцем головой.
— Ваша жена… черт… Если я
сидел и говорил теперь с вами, то единственно с целью разъяснить это гнусное дело, — с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас
будут приняты меры и вас позовут в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
Я уже предуведомил выше, что, под конец этих дней, я
был «раздавлен событиями»; я теперь
сидел, и все как хаос вертелось в уме моем.
«Он не убьет Бьоринга, а наверно теперь в трактире
сидит и слушает „Лючию“! А может, после „Лючии“ пойдет и убьет Бьоринга. Бьоринг толкнул меня, ведь почти ударил; ударил ли? Бьоринг даже и с Версиловым драться брезгает, так разве пойдет со мной? Может
быть, мне надо
будет убить его завтра из револьвера, выждав на улице…» И вот эту мысль провел я в уме совсем машинально, не останавливаясь на ней нисколько.
Давно смерклось, и Петр принес свечи. Он постоял надо мной и спросил, кушал ли я. Я только махнул рукой. Однако спустя час он принес мне чаю, и я с жадностью
выпил большую чашку. Потом я осведомился, который час.
Было половина девятого, и я даже не удивился, что
сижу уже пять часов.
От холода еще сильнее
будут гореть, стоит только рукой достать одно березовое полено… да и незачем совсем доставать полено: можно прямо,
сидя на стене, содрать рукой с березового полена бересту и на спичке зажечь ее, зажечь и пропихнуть в дрова — вот и пожар.
Так мы
сидели, и вдруг Агафья вошла с подносом, на котором
была чашка кофею.
Он меня осмотрел и ощупал; попробовал мой пульс, пощупал лоб, виски. «Странно, — ворчал он, — как ты не замерз… впрочем, ты весь
был закрыт шубой, с головой, как в меховой норе
сидел…»
Там
сидел седой-преседой старик, с большой, ужасно белой бородой, и ясно
было, что он давно уже там
сидит.
Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности
была болезненная. Кроме того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он смотрел на меня минутами с какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал ладонь на мою руку, гладил меня по плечу… ну, а минутами, надо признаться, совсем как бы забывал обо мне, точно один
сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но как бы куда-то на воздух.
Я
сидел налево от Макара Ивановича, а Лиза уселась напротив меня направо; у ней, видимо,
было какое-то свое, особое сегодняшнее горе, с которым она и пришла к маме; выражение лица ее
было беспокойное и раздраженное.
Я, видно, резко проговорил, но я с тем и пришел. Я, собственно, не знаю, для чего продолжал
сидеть, и
был как в безумии.
Я
сидел и слушал краем уха; они говорили и смеялись, а у меня в голове
была Настасья Егоровна с ее известиями, и я не мог от нее отмахнуться; мне все представлялось, как она
сидит и смотрит, осторожно встает и заглядывает в другую комнату. Наконец они все вдруг рассмеялись: Татьяна Павловна, совсем не знаю по какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником: «Ну уж все вы, докторишки, — безбожники!..»
Мама, стоявшая подле него, уже несколько раз взглядывала на окно с беспокойством; просто надо бы
было чем-нибудь заслонить окно совсем, но, чтоб не помешать разговору, она вздумала попробовать оттащить скамеечку, на которой
сидел Макар Иванович, вправо в сторону: всего-то надо
было подвинуть вершка на три, много на четверть.
Кроме мамы, не отходившей от Макара Ивановича, всегда по вечерам в его комнатку приходил Версилов; всегда приходил я, да и негде мне
было и
быть; в последние дни почти всегда заходила Лиза, хоть и попозже других, и всегда почти
сидела молча.
И поехал Максим Иванович того же дня ко вдове, в дом не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках
сидит: «Вот что, говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем
быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой дом.
Сказки я тебе потом рассказывал, Софья Андреевна; до сказок ты у меня большая
была охотница; часа по два на коленях у меня
сидит — слушает.
Он
был чрезвычайно взволнован и смотрел на Версилова, как бы ожидая от него подтвердительного слова. Повторяю, все это
было так неожиданно, что я
сидел без движения. Версилов
был взволнован даже не меньше его: он молча подошел к маме и крепко обнял ее; затем мама подошла, и тоже молча, к Макару Ивановичу и поклонилась ему в ноги.
Назавтра Лиза не
была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я
было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза
сидела подле старика и плакала на его плече, а тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
Бесконечное страдание и сострадание
были в лице ее, когда она, восклицая, указывала на несчастного. Он
сидел в кресле, закрыв лицо руками. И она
была права: это
был человек в белой горячке и безответственный; и, может
быть, еще три дня тому уже безответственный. Его в то же утро положили в больницу, а к вечеру у него уже
было воспаление в мозгу.
О, я чувствовал, что она лжет (хоть и искренно, потому что лгать можно и искренно) и что она теперь дурная; но удивительно, как бывает с женщинами: этот вид порядочности, эти высшие формы, эта недоступность светской высоты и гордого целомудрия — все это сбило меня с толку, и я стал соглашаться с нею во всем, то
есть пока у ней
сидел; по крайней мере — не решился противоречить.
Мы
сидели с ней на террасе, под нашими старыми липами, и читали этот роман, и солнце тоже закатывалось, и вдруг мы перестали читать и сказали друг другу, что и мы
будем также добрыми, что и мы
будем прекрасными, — я тогда в университет готовился и…
Я
сидел как ошалелый. Ни с кем другим никогда я бы не упал до такого глупого разговора. Но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К тому же Ламберт
был так глуп и подл, что стыдиться его нельзя
было.
Вдруг мы как-то
сидели рядом одни, и он
был очень задумчив, и вдруг он мне: «Ах, Долгорукий, как вы думаете, вот бы теперь жениться; право, когда ж и жениться, как не теперь; теперь бы самое лучшее время, и, однако, никак нельзя!» И так он откровенно это сказал.
Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к сердцу. Макар Иванович
сидел, по обыкновению, на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно
было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик
был мертв.
Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода. За десять минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним
была тогда одна Лиза; она
сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил ее по голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел
было привстать, хотел
было вскрикнуть и молча стал падать на левую сторону. «Разрыв сердца!» — говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались — и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.
Я начал
было плакать, не знаю с чего; не помню, как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы
сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала про старика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно
было подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это
было бы верх нелепости; и я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.