Неточные совпадения
О вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не
слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома не
было.
Вопросы этой девицы, бесспорно,
были ненаходчивы, но, однако ж, она таки нашлась, чем замять мою глупую выходку и облегчить смущение князя, который уж тем временем
слушал с веселой улыбкою какое-то веселое нашептыванье ему на ухо Версиловой, — видимо, не обо мне.
—
Слушай,
будет там Васин?
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это
была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень
слушали, но в разговор не вступали.
Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я знал, что лечу в яму, но я торопился, боясь возражений. Я слишком чувствовал, что сыплю как сквозь решето, бессвязно и через десять мыслей в одиннадцатую, но я торопился их убедить и перепобедить. Это так
было для меня важно! Я три года готовился! Но замечательно, что они вдруг замолчали, ровно ничего не говорили, а все
слушали. Я все продолжал обращаться к учителю...
— Это верно, это очень верно, это — очень гордый человек! Но чистый ли это человек?
Послушайте, что вы думаете о его католичестве? Впрочем, я забыл, что вы, может
быть, не знаете…
—
Послушайте, это, должно
быть, ужасно верно! — вскричал я опять. — Только я бы желал понять…
—
Послушайте, — сказал я, озадаченный такою неожиданною новостью, — что же я
буду теперь с этим письмом делать? Как мне поступить?
«Вы
послушайте, как он выговаривает: „Тут нет еще греха“!» Одним словом, вы
были в восхищении.
— Это ты про Эмс.
Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не
было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
Слушайте, вы! — повернулась она вдруг к матери, которая вся побледнела, — я не хочу вас оскорблять, вы имеете честный вид и, может
быть, это даже ваша дочь.
И стал он объяснять, признаться, не поняла я, про арифметику тут что-то, только Оля, смотрю, покраснела и вся словно оживилась,
слушает, в разговор вступила так охотно (да и умный же человек, должно
быть!), слышу, даже благодарит его.
Вот этот вельможа и
слушает: говорят, пятнадцать тысяч
будет стоить, не меньше, и серебром-с (потому что ассигнации это при покойном государе только обратили на серебро).
— Ну вот, распилить можно
было, — начал я хмуриться; мне ужасно стало досадно и стыдно перед Версиловым; но он
слушал с видимым удовольствием. Я понимал, что и он рад
был хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я видел это; мне, помню,
было даже это как бы трогательно от него.
—
Послушайте, Петр Ипполитович, ведь это — вздор, это
было не так… — Но в это время Версилов мне подмигнул незаметно, и в этом подмигивании я увидел такое деликатное сострадание к хозяину, даже страдание за него, что мне это ужасно понравилось, и я рассмеялся.
Только стоит этот мещанин, как они это сговариваются, англичане да Монферан, а это лицо, которому поручено-то, тут же в коляске подъехал,
слушает и сердится: как это так решают и не могут решить; и вдруг замечает в отдалении, этот мещанинишка стоит и фальшиво этак улыбается, то
есть не фальшиво, я не так, а как бы это…
— Тут
есть, кроме меня, еще жилец чиновник, тоже рябой, и уже старик, но тот ужасный прозаик, и чуть Петр Ипполитович заговорит, тотчас начнет его сбивать и противоречить. И до того довел, что тот у него как раб прислуживает и угождает ему, только чтоб тот
слушал.
—
Слушайте, — прервал я его однажды, — я всегда подозревал, что вы говорите все это только так, со злобы и от страдания, но втайне, про себя, вы-то и
есть фанатик какой-нибудь высшей идеи и только скрываете или стыдитесь признаться.
—
Слушайте, ничего нет выше, как
быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего больше могу
быть полезен? Я знаю, что вам не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду, клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
—
Послушайте, князь, успокойтесь, пожалуйста; я вижу, что вы чем дальше, тем больше в волнении, а между тем все это, может
быть, лишь мираж. О, я затянулся и сам, непростительно, подло; но ведь я знаю, что это только временное… и только бы мне отыграть известную цифру, и тогда скажите, я вам должен с этими тремя стами до двух тысяч пятисот, так ли?
—
Послушайте, батюшка, — начал я еще из дверей, — что значит, во-первых, эта записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы не объявили то, что вам надо, давеча прямо у князя: я
был к вашим услугам.
Я решительно унижался, что
слушал долее, но любопытство мое
было непобедимо завлечено.
Она
была немногоречива, но говорила всегда с весом и ужасно умела
слушать, чего я никогда не умел.
— Я очень дурная. Она, может
быть, самая прелестная девушка, а я дурная. Довольно, оставь.
Слушай: мама просит тебя о том, «чего сама сказать не смеет», так и сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть, милый, молю тебя… мама тоже…
—
Послушайте, я, ей-Богу, стену не
буду ломать.
Я говорил как будто падал, и лоб мой горел. Она
слушала меня уже без тревоги, напротив, чувство
было в лице; но она смотрела как-то застенчиво, как будто стыдясь.
— Да; я очень любила его
слушать, я стала с ним под конец вполне… слишком, может
быть, откровенною, но тогда-то он мне и не поверил!
— Эта женщина… — задрожал вдруг мой голос, —
слушайте, Андрей Петрович,
слушайте: эта женщина
есть то, что вы давеча у этого князя говорили про «живую жизнь», — помните?
— Так вот что — случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: «Я завтра в три часа
буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно
слушал.
— Но Боже, какая это
была проделка!
Послушайте, она дала мне все это высказать при третьем лице, при Татьяне Павловне; та, стало
быть, все слышала, что я давеча говорил! Это… это ужасно даже вообразить!
— Оставим мои дела; у меня теперь нет моих дел.
Слушайте, почему вы сомневаетесь, что он женится? Он вчера
был у Анны Андреевны и положительно отказался… ну, то
есть от той глупой мысли… вот что зародилась у князя Николая Ивановича, — сосватать их. Он отказался положительно.
«Он не убьет Бьоринга, а наверно теперь в трактире сидит и
слушает „Лючию“! А может, после „Лючии“ пойдет и убьет Бьоринга. Бьоринг толкнул меня, ведь почти ударил; ударил ли? Бьоринг даже и с Версиловым драться брезгает, так разве пойдет со мной? Может
быть, мне надо
будет убить его завтра из револьвера, выждав на улице…» И вот эту мысль провел я в уме совсем машинально, не останавливаясь на ней нисколько.
Но утомить ее я не смог, — она все
слушала, не прерывая меня, с чрезвычайным вниманием и даже с благоговением, так что мне самому наконец наскучило, и я перестал; взгляд ее
был, впрочем, грустный, и что-то жалкое
было в ее лице.
Мы проговорили весь вечер о лепажевских пистолетах, которых ни тот, ни другой из нас не видал, о черкесских шашках и о том, как они рубят, о том, как хорошо
было бы завести шайку разбойников, и под конец Ламберт перешел к любимым своим разговорам на известную гадкую тему, и хоть я и дивился про себя, но очень любил
слушать.
Я сидел и
слушал краем уха; они говорили и смеялись, а у меня в голове
была Настасья Егоровна с ее известиями, и я не мог от нее отмахнуться; мне все представлялось, как она сидит и смотрит, осторожно встает и заглядывает в другую комнату. Наконец они все вдруг рассмеялись: Татьяна Павловна, совсем не знаю по какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником: «Ну уж все вы, докторишки, — безбожники!..»
В суде адвокат совсем уже
было его оправдал — нет улик, да и только, как вдруг тот слушал-слушал, да вдруг встал и перервал адвоката: «Нет, ты постой говорить», да все и рассказал, «до последней соринки»; повинился во всем, с плачем и с раскаяньем.
И действительно, радость засияла в его лице; но спешу прибавить, что в подобных случаях он никогда не относился ко мне свысока, то
есть вроде как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил самого меня
слушать, даже заслушивался, на разные темы, полагая, что имеет дело, хоть и с «вьюношем», как он выражался в высоком слоге (он очень хорошо знал, что надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош»), но понимая вместе и то, что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию.
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед
был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя
была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень
слушала, что он говорил. С того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
Сказки я тебе потом рассказывал, Софья Андреевна; до сказок ты у меня большая
была охотница; часа по два на коленях у меня сидит —
слушает.
Одним словом, сцена вышла потрясающая; в комнате на сей раз
были мы только все свои, даже Татьяны Павловны не
было. Лиза как-то выпрямилась вся на месте и молча
слушала; вдруг встала и твердо сказала Макару Ивановичу...
— Скверно очень-с, — прошептал на этот раз уже с разозленным видом рябой. Между тем Ламберт возвратился почти совсем бледный и что-то, оживленно жестикулируя, начал шептать рябому. Тот между тем приказал лакею поскорей подавать кофе; он
слушал брезгливо; ему, видимо, хотелось поскорее уйти. И однако, вся история
была простым лишь школьничеством. Тришатов с чашкою кофе перешел с своего места ко мне и сел со мною рядом.
— За что же? Ну, спасибо.
Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что ж я? вы лучше не
пейте. Это он вам правду сказал, что вам нельзя больше
пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки
выпью. Мне уж теперь ничего, а я, верите ли, ни в чем себя удержать не могу. Вот скажите мне, что мне уж больше не обедать по ресторанам, и я на все готов, чтобы только обедать. О, мы искренно хотим
быть честными, уверяю вас, но только мы все откладываем.
Я просто удивился на такой прием. Я решительно предполагал, что он
будет хитрить, а он со мной так прямо, так по-мальчишнически прямо начал. Я решился
слушать его из широкости и… из ужасного любопытства.
Слушай, ты, стало
быть, ее любишь, а Бьорингу отомстить хочешь — вот что мне надо
было узнать.
— Нет, не пойду.
Слушай, Ламберт, у меня
есть «идея». Если не удастся и не женюсь, то я уйду в идею; а у тебя нет идеи.
— Смешно?! (Я
слушал ее из всех сил; полагаю, что действительно она
была как в истерике и… высказывалась, может
быть, вовсе не для меня; но я не мог удержаться, чтоб не расспрашивать).
— Поручила бы я тебе одно дело, да жаль, что уж очень ты глуп, — проговорила она с презрением и как бы с досадой. —
Слушай, сходи-ка ты к Анне Андреевне и посмотри, что у ней там делается… Да нет, не ходи; олух — так олух и
есть! Ступай, марш, чего стал верстой?
—
Слушай, — пробормотал он, — Альфонсина… Альфонсина
споет… Альфонсина
была у ней;
слушай: я имею письмо, почти письмо, где Ахмакова говорит про тебя, мне рябой достал, помнишь рябого — и вот увидишь, вот увидишь, пойдем!
Они сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы с ним вчера
пили вино за его «воскресение»; я мог вполне видеть их лица. Она
была в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его
слушала. Может
быть, в ней и видна
была некоторая робость. Он же
был страшно возбужден. Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего не понимал. Помню, она вдруг спросила...
— «Расстанемтесь, и тогда
буду любить вас»,
буду любить — только расстанемтесь.
Слушайте, — произнес он, совсем бледный, — подайте мне еще милостыню; не любите меня, не живите со мной,
будем никогда не видаться; я
буду ваш раб — если позовете, и тотчас исчезну — если не захотите ни видеть, ни слышать меня, только… только не выходите ни за кого замуж!